Очень не понравилась заезжему начальнику речь пасечника. Он закрутил головой, как если бы искал глазами, где тут дрын валяется, которым можно было бы стукнуть упрямца.
Положение спас Тимур. Он снова вступил в разговор, теперь уже по-русски:
– Вы болшой щиловик, ми плохо говорим русски. Ми вас поняли. Мед будет.
– Что ты хочешь сказать, етит-твою? Я правильно критикую?
– Айе, – отвечал Тимур. – Да.
– И у нас в районе будет мед не хуже башкирского?
– Айе.
– А лучше сможете? Лучше сможете, нет?
– Сможем, – отвечал Тимур. И по-татарски обратился к брату: – Поищем на той стороне разнотравье… там жарко… ну, вывезем пару ульев… мальчишки покараулят. А?
Васил ничего не ответил. Тоскливо жмурясь, смотрел в землю.
– Почему он не отвечает?! – взъярился Курбанов. – Не хочет поддержать наш план?!
– Хочет… хочет… – смиренно бормотал Тимур. – Он думает, думает.
– Думает – это хорошо, – согласился наконец высокий гость. – Думать полезно. Вот, сейчас июнь… в июле приеду – жду хороший мед.
Иначе… закрою вашу шарашку… вы, наверное, сахаром кормите пчел?
Я разбираюсь, разбираюсь… – И обратился к своей челяди: – Ну что, товарищи, поедем дальше? Посмотрим всходы в колхозе "Гигант".
Оставшись в окружении детворы, братья долго молчали. Наконец Васил, который никогда не матерился ни по-русски, ни по-татарски, сел на землю и, сплюнув, негромко произнес нечто длинное и пугающее, с пожеланием кому-то большой занозы в штанах сзади.
А Тимур сказал:
– Почему не попробовать? Там можно собрать другой мед. Там камыш, волчья ягода, земляника, татарник, клевер… Можно, можно!
У меня еще оставалась неделя отпуска, и я вызвался помочь Тимуру и
Василу.
На ранней заре, в розовых сумерках, когда пчелы еще спят, пасечники закрыли летки марлей, пропускающей воздух, мы погрузили шесть ульев на две телеги, сами сели на третью и поехали через село на другой берег реки. Транспорт нам дал колхоз.
Пчелы в ульях от тряски проснулись, гневно гудели, некоторые вырвались на волю и неслись над нами, сверкая при восходящем солнце, как искры пожара. Лошади прядали, припускали и останавливались как вкопанные.
С великим трудом проведя их за уздцы по узкому деревянному мосту и выкатив наши телеги наконец на ржавый от каждодневного зноя выгон, мы направили наш караван к холмам, поросшим ягодником и орешником.
Там, торопливо оглядевшись, расставили улья метрах в десяти-двадцати друг от друга.
Когда мы открыли летки, пчелы золотистыми спиралями взвились в небо и принялись кружить над новым местом. Но через какое-то время их стало все меньше и меньше – работники разлетелись искать цветы.
Васил с угрюмым лицом сидел на борту телеги, глядя под ноги. Тимур покрикивал на лошадей, высвобождая их из оглобель и стреноживая:
– Не бойся… Опирация кончилась. Не бойся.
Затем он срубил в ереме длинную осиновую жердь, попросил меня помочь
– мы раскатали, подняли и растянули большую палатку, привязав концы к заколоченным в землю колышкам. Васил сразу же, плаксиво исказив лицо, лег внутри на ветхое одеяло.
Мы с Тимуром закурили возле костерка – я привез из города пасечникам в подарок блок болгарских сигарет с фильтром, Тимур мог их курить одну за другой.
– Конфетки, – так он оценил их качество.
Ночью лошади паслись рядом в логовине, звякая своими колокольчиками, пчелы угомонились, спали в ульях. И в раздвинутый полог палатки было видно, как над мерцающей, судорожной, живой речкой горят, переливаясь зеленым огнем, звезды.
– Слушай, – спросил Тимур. – А на луне все время светло?
– С этой стороны – да, – отвечал я.
– А почему она не крутится? Как портрет на Первое мая, все время смотрит.
– Видишь ли… – начал я было объяснять схему Солнечной системы. Но в эту минуту Васил рывком сел рядом в палатке. Он часто и тяжело дышал.
– Что с тобой, родной? – спросил участливо Тимур. – Сон плохой видел?
Васил не отвечал. Поднялся и ушел в темноту.
– Наверно, живот болит, – объяснил Тимур. – А у меня голова болит. Я же контуженый. Нам бы с Василом пенсию… говорят, рано… Я читал в газете "Правда": в Болгарии, кто воевал на стороне Красной армии, получают пенсию.
Васила что-то долго не было.
– Может, пойти поискать? – предложил я.
– Зачем?.. – зевнул Тимур, ложась на спину. – Он там лежит. Ему в палатке душно.
И в самом деле, вынырнув из палатки, я увидел – шагах в пяти, на траве, чернеет фигурка пасечника. Глаза его были закрыты, ноги босы.
Спал ли он?
Я стоял, не уходя в палатку. Поклялся: в следующий раз привезу братьям американские джинсы. Достану, куплю хоть у спекулянтов.
Через три дня я уехал в город.
Ближе к зиме написал матери письмо, спросил, как там дела у наших пасечников. Джинсы уже купил, берег до следующего лета… А может, если смогу раздобыть еще одни, вышлю посылкой…
Ответ матери меня смутил.
"Мальчик мой, про них всякое говорят. Будто бы пьянствовали…
Хулиганили. Вот и посадили их…"
Как посадили?! За что?
И только приехав на родину следующим летом, проскочив из дому на старом велосипеде до пасеки, где меня встретили совсем другие люди, узнал, что произошло год назад.
– Помощники районного секретаря, – рассказывали мне земляки, – будто с цепи сорвались! Наезжают на мотоцикле или даже на "Волге" каждую субботу и воскресенье: когда будет хороший мед? Сами себе они, конечно, наливают, какого дадут Тимур и Васил, а вот для Курбанова все требуют чего-то особенного. Увозят в трехлитровой банке на пробу
– возвращаются сердитые: плохой мед! Альберту Фаузовичу не нравится.
После одного из таких наездов молчаливый Васил надел белую рубашку
(подарок дочери) и старые военные брюки, пошел в деревню к председателю колхоза. Он выпросил на два дня машину "ГАЗ-51" и поехал через Старую Михайловку и Поисево вверх, через холмы и синие боры, в Башкирию, соседнюю республику, на ярмарку.
Мигом продал там свой мед и купил на часть вырученных денег двенадцатилитровую канистру башкирского. Самого хорошего, видимо самого дорогого.
И когда в очередной раз на пасеку прикатили посланцы районного начальства, налил для Курбанова литровую банку на пробу. Взял с самого верху, со всплывшей пыльцой, от которой, как от самосада, першит в горле.
– Пусть попробует.
– Есть у нас одно место в лугах, – соврал Тимур. – Специально для
Альберта Фаузовича держим.
И к великому изумлению, к презрительному недоумению пасечников, снова был ответ:
– Начар бал. (Плохой мед.)
Налили еще банку, отослали.
На следующий вечер (было воскресенье) приехал сам первый секретарь.
В пиджаке и глаженых брюках, с галстуком в горошек, как у Ленина на картинках, быстро вертя головой, словно дятел, выбирающий на дереве, куда клюнуть, стремительно заговорил:
– Етит-твою, вы издеваетесь?! Что вы мне присылаете, етит-твою?!
– Етит-твою! – вспылил контуженый Тимур. – Васил, слышишь?! Мед плохой!
– Плохой? – тихо спросил Васил.
– Да! – закричали три помощника, упреждая гнев начальника, который в эти секунды срывал с горла галстук. – Мы ждем в гости… из обкома… люди скажут: и это они называют хорошим медом?! Даже сравнивают с башкирским! Да, Альберт Фаузович?
Тимур зло рассмеялся.
– Чего смеешься? – подступил к нему один из помощников, играя бровями. – Не над собой смеешься?
Видимо, партийный чиновник и Гоголя читал. Очень подлый был этот
Саватеев, по национальности вроде русский, но, угождая начальству, говорил с акцентом. А главное не в этом – сам он был алкаш, второй раз женат, но очень любил читать нотации в сельских клубах о нравственности.
– Я смеюсь, – сказал Тимур, – потому что мед башкирский. Васил его в
Уфе на ярмарке купил.
– Что?! – взъярился Курбанов. – Вы еще обманываете меня?! Думаете, моя жена мед от меда не отличит?!
– Я пошутил, – нахмурился Тимур. – Это наш мед. Но ведь немного лучше прежнего? Вот попробуйте. – И он вынул из бидона и протянул начальству деревянную ложку с золотистым округлым мерцающим комком, который на глазах менял форму и начинал литься в бидон тончайшей – тоньше волоса – струйкой. – Попробуйте!
Курбанов высокомерно подставил палец – палец оплела волшебным узором прозрачная нить.
– Ну? – спрашивал Тимур. – Немного лучше?
То ли Курбанов почувствовал что-то неладное в этой истории (а все люди, даже коммунисты, боялись быть осмеянными), то ли в самом деле понял, что мед хороший, – но буркнул:
– Немного лучше.
Саватеев, однако, не унимался:
– Что за игрушки вы тут разыгрываете?! То башкирский, то не башкирский. Товарищ Курбанов все знает.
– Слушай, пошел ты на хер!.. – вдруг негромко произнес молчавший Васил.
– Что?! – захрипел Саватеев. – Что он мне сказал?
– Он вам сказал, – отвечал на татарском языке Тимур, широко улыбаясь
