— Да и ради Бога, — согласилась Инга, тут же сердясь на пристальный сочувственный взгляд, — ты чего меня оплакиваешь? Я врать не могу, если сказала — мне все равно, значит, так и есть.
— Да! Но что-то ж тебя бесит, а? Инкин, бесит?
Инга, вздыхая, повела руками в горячем воздухе. Пошевелила пальцами.
— Бесит. Глобально. Что не стал художником. Что старый уже козел, а носится за девчонками моложе моего Олеги! Фу. Противно. Прикинь, а вдруг он — отец?
— Ну, дорогая моя. У моей Ташки тоже не папаша, а уебище, так что теперь, усраться и не жить? — мудро отозвалась Виола. И захохотала, вытирая глаз пальцем:
— Ташка-то учудила чего. Приехали, она в ужасе на всю нашу кодлу посмотрела и говорит, мам, ты чего, я тут ни на день не останусь. И сбежала в город, сняла там комнатку в отельчике, теперь одна королюет. А Лиля прям в гневе была, как же так, вы мне место заняли, я отказала претенденткам! Лиля у нас администратор. Ну, я ж мать, я ей вежливо так рассказала, что у нас свобода самовыражения и прочего. Так что, Инкин, одно место там вакантное. Может, хочешь? Петруша тебя по старой памяти льготно оформит.
— Ага, как инвалида или работника милиции…
— Чего? Нет, ты ж не инвалид. Ну, я шучу, не нужно тебе туда соваться.
— Я тоже шучу, — успокоила ее Инга.
В самое пекло Инга валялась в палатке, радуясь, что ее закрывает тень от низкого разлапистого абрикоса. Слушала, как вернувшиеся из города мальчики переговариваются о чем-то, сперва громко, со смехом и подначками, после все тише. И наконец, остался в просторном дворе только дальний шум пляжа, изредка перекрываемый громыханиями Гордея, который неутомимо возился за домом. Они спят, подумала Инга, тоже закрывая глаза и с удовольствием чувствуя, как ветерок трогает босые ступни у распахнутого входа. Олега притащил ей купленный маленький штативчик, смешную треножку высотой в локоть, велел выспаться, потому что вечером все снова двинут на дискотеку, и вдруг получится поснимать, как фаерщики рисуют в темном воздухе свои огненные письмена. Это было интересно, хотя Инга и предупредила сына, кто знает, получится ли. Но попробовать хотелось. Конечно, там толпа народу с огромными фотокамерами, вынимают из сумок съемные объективы. Но Инга не первый день просматривала в сети, что у кого получается и давно уже знала — не все зависит от цены навороченного фотоаппарата.
А еще ей нравилось то, как сильно и резко отделены южные морские дни от горячих черных ночей. Как сегодня, думала, уплывая в сон, снимала Гордея, и было так — чернота, отсеченная от нестерпимого белого блеска. Так и вечером, совершенно черным, расцвеченным по жаре яркими пятнами электричества, все будет совершенно не так, как днем, где небо выгорело от зноя, вода сверкает, и песок похож на смолотую в мелкое зерно слюду.
На следующий день Инга на пляж не пошла. Помогала Гордею готовить еду, помалкивала, и он тоже молчал, изредка взглядывая на нее. Дождалась, когда мальчики, перекрикиваясь, уйдут купаться. И вышла, в шортах, рубашке с кучей карманов и плотно надетой на голову бейсболке. Укладывая в сумку фотоаппарат, повесила ее на плечо, сказала Гордею:
— Пройдусь. Так. Везде. Посмотрю просто.
Тот кивнул. Потянувшись к облезлому шкафу, что подпирал стену под навесом, открыл дверцу и вытащил большое зеленое яблоко, катнул по столу к Инге.
— То лучше воды. Если пить схочешь.
Она, улыбаясь, приняла в руку прохладную глянцевую тяжесть, тоже спрятала в сумку.
— Спасибо.
Уходя, поправила туго подколотые волосы, чтоб черные прядки не вылезали из-под низко надвинутой бейсболки. Нацепила на нос утащенные у Олеги темные очки, спортивные, фирмы Оукли, со стеклами, вытянутыми к вискам, меняющими лицо до неузнаваемости. Закрывая калитку, стесненно спиной ощущала внимательный взгляд Гордея. Наверное, он понял, что постаралась спрятать себя, под эту выгоревшую мальчиковую кепку, да странные очки. Ну и ладно.
Бухточки Казантипа шли одна за другой, укладываясь неровными подковками, и хорошо просматривались с верхней дороги. Народу наверху почти не было, уж очень палило солнце, а спрятаться негде. И Инга медленно шла, распугивая серых, трещащих крыльями кобылок и трогая рукой тонкие ветки дерезы, что качались на обочинах.
Первая бухта пуста и неудобна. Во второй — парочка рыбаков торчат на окраинных скалах, а в центре шумный пикник с белой скатертью и орущими детишками в панамках.
К третьей не спуститься, небольшая каменная осыпь перекрыла тропу. Но все же, Инга присмотрелась сверху, щуря глаза, в ней кто-то есть. Ага, это йоги. Коричневые тела застыли в странных позах на песке. И ходит между ними очередной учитель, помавая руками, рассказывая что-то отсюда неслышное.
Она прошла дальше и, выбрав на обочине пригорок, села, вынула яблоко и задумчиво обкусала прохладный край. Недоеденную половинку спрятала в сумку. И отправилась дальше, загадывая, если в четвертой бухте не найдет Петра сотоварищи, то плюнет и вернется обратно. Ей хотелось себя обругать, чего вообще поперлась, в такую жару, но не стала, уж очень это было по-детски. Долгие прогулки в одиночестве, те самые, что в Керчи помогли выбраться из давних, перевернувших жизнь событий, научили ее прислушиваться к себе. И вольная работа, которую она могла делать, когда хотела, а не как сказала Виолка «с восьми до пяти», тоже изменила ее. Инга этим изменениям не мешала. Возможно, именно следование несложным желаниям души делает меня такой. И разве я такая не нравлюсь себе? Часто довольно малого — просто не мешать себе жить.
Потому она дошла до поворота дороги, с которого открывалась внутренность четвертой бухточки. И кивнула, ступая за кусты дерезы. Два десятка женщин да слабосильные конторские мужчины, дальше они и не дошли бы. Вон, сидят пешками на раскаленном песке. И Петр, в коротких белых штанах, стоит в мелкой воде, воздевая руки. Вещает что-то.
Тропка вниз была крутой и очень извилистой, так что Инга не стала отвлекаться на глубокомысленные вопросы, что же она тут делает, и чего ей от Петра и «его кодлы» надо. Просто сосредоточилась и осторожно стала спускаться, следя, чтоб ее прикрывали густые ветки кустов. Над бухтой склон ниспадал террасами, заросшими сухой травой, и кое-где из нее торчали серые клыки скал. У одной такой скалы Инга сошла с тропы и, пригибаясь, спряталась. Отдышалась, прислушиваясь. Но шум моторок, ветер, шелест травы заглушали нижние голоса. И она выглянула, ступая по сухой траве в обход высокого камня.
Дернулась обратно. Он смотрел снизу прямо на нее, в глаза, спрятанные черными стеклами под тенью длинного козырька. А женщины, вставая, шли в воду, разводя руки и запрокидывая к солнцу покрасневшие лица.
Инга прижалась спиной к неровному камню, облизала сухие губы. Сердце глухо и больно стучало, заглушая внешние звуки, и она испуганно заоглядывалась. Еще не хватало, чтоб он, заметив мелькнувшую за кустами голову (как Петрушка прыгаю, вот глупость какая), полез наверх, и сейчас выступит из-за ветвей. Но ветер мирно качал верхушки травы, стелились по жаркому воздуху тонкие нити позднего ковыля, перепархивали по стеблям чертополоха щеглы, вертя красными шапочками на крошечных головах.
И, отдышавшись, она решительно полезла обратно, прямо по склону, хватаясь руками за пучки травы и наплевав, смотрит ли он в спину внезапной гостье. Все, думала мрачно, сгибая ногу и с силой подтягивая себя вверх, отворачиваясь от поднятой с глины пыли, нафиг, полюбовалась и хватит, завтра еще поснимай, чего там Олега просил, и домой, развлеклась, финита. А сейчас даже не думай, Инга Михайлова, чего тебя принесло, и зачем ты повторяешь собственное прошлое, так же, как двадцать лет назад, прячась за камнем, пока он там за кем-то волочится. Поразительно. Как будто ничего не изменилось! Она подглядывает, и он вдруг смотрит. И она — одна. А вокруг него, как всегда — дамы и дамочки. И зря Ташка возмущалась, некоторые из них очень молоды и привлекательны. А может быть, потому и возмущалась…
Перед глазами, как в кювете с раствором, проявлялась и становилась все четче картинка, вот же, а думала — не разглядела. Голые женские фигуры, важно ступающие в зеленую прозрачную воду. Высокие и маленькие, худые и толстые. А рядом с Петром — совсем девичья, с маленькой круглой попой и узкими плечиками, укрытыми копной светлых волос. И тонкая рука, держит его руку.
Ну, хоть штаны свои стаскивать не стал, усмехнулась Инга, и, несмотря на грозные себе запреты, все же прислушиваясь — а что чувствует она сама, вспоминая увиденную картинку?
Быстро шла по утоптанной золотистой дороге, обходя редких гуляющих, мужчин в панамах, женщин в цветных платьях и детей с марлевыми сачками. И, оставшись одна, там, где мягкие колеи изгибались, упираясь в небо на подьеме дороги, обрадовалась, рассеянно осматриваясь по сторонам. Ей наплевать! На то, кем стал и кого держит за руку. Правда, наплевать. Вчера еще думалось что-то об Олеге, стесняло дыхание, мучило, а сегодня вдруг отпустило. Да пусть его, это его жизнь и он ее выбрал.
