— Сладости к кофе, мсье?
Она держала в руках блюдо, на котором были разложены маленькие пирожные с шоколадом, миндалем, карамелью.
— Нет, спасибо, Кармен, у меня задние зубы шатаются.
От этих слов Анриетту Гробз передернуло, шея ее напряглась. Шеф довольно ухмыльнулся. Не след ей забывать, за кого вышла замуж! Он не мог отказать себе в удовольствии напоминать об этом супруге от случая к случаю. Чтоб как-то выразить свой немой укор и обозначить невидимую границу между собой и Шефом, Анриетта Гробз подошла к Жозефине, по-прежнему стоящей у окна. Вульгарность этого человека — ее пожизненное наказание, ее вечный крест. Хотя она не спала с ним в одной кровати, не жила в одной комнате и не сидела в одном кабинете, ее не покидал страх заразиться от него, словно он был носителем опасного вируса! Только от отчаянья можно было выйти за этого мужлана! И притом здоров как бык! Вот, что ее особенно раздражало. Видя, как он силен и весел, она впадала в такую ярость, что у нее перехватывало дыхание и учащалось сердцебиение. Приходилось даже принимать успокоительное. Сколько еще терпеть? Она тяжко вздохнула и решила отыграться на дочери. Жозефина смотрела, как качаются деревья: поднялся легкий ветерок, душный вечер стал свежее.
— Иди сюда, детка, нам нужно поговорить, — сказала Анриетта, увлекая ее к дивану в глубине гостиной.
К ним тотчас же присоединилась Ирис.
— Итак, Жозефина, — напористо начала Анриетта Гробз. — Что ты думаешь делать?
— Продолжать… — с вызовом сказала Жозефина.
— Продолжать? — удивилась Анриетта Гробз. — Что продолжать?
— Ну как… Жить дальше.
— Но я серьезно, детка.
Если мать называет ее детка, дела плохи. Сейчас начнется — жалость, наставления и занудные нотации — куплет за куплетом.
— В конце концов, это мое дело… и тебя не касается.
Ответ вырвался у Жозефины сам собой и прозвучал агрессивно. Родительница, не привыкшая к такому отпору, нахмурилась.
— Как ты со мной разговариваешь! — оскорблено воскликнула она.
— Решила что-нибудь? — послышался мягкий, обволакивающий голос Ирис.
— Я сама справлюсь, — сказала Жозефина, и опять получилось грубее, чем она хотела.
— Черная неблагодарность — отвергать помощь, когда тебе ее предлагают, — кисло заметила Анриетта Гробз.
— Ты права, но так уж вышло. Я не хочу больше об этом говорить, ясно вам?
К концу фразы она перешла на крик, взорвавший стоячий воздух семейного раута.
«Ну-ка, ну-ка, что стряслось? — подумал Шеф, навострив уши. — Вечно от меня все скрывают! Я тут у них пятая спица в колеснице. Семейка!» С невинным видом он пододвинулся вместе с газетой поближе, чтобы лучше слышать, о чем говорят женщины.
— И как же ты справишься?
— Буду работать, давать уроки… ну не знаю! Сейчас я чувствую, что проснулась, и пробуждение не из веселых. Думаю, я еще не осознала до конца.
Ирис смотрела на сестру, восхищаясь ее смелостью.
— Ирис, — спросила мадам Мать, — что ты об этом думаешь?
— Жози права, все настолько неожиданно. Нужно дать ей оправиться от потрясения, а уж потом расспрашивать о планах.
— Спасибо, Ирис, — вздохнула Жозефина, наивно предположив, что гроза миновала.
Не тут-то было: мадам Мать так просто не отступается от задуманного.
— Я, когда осталась с вами одна, засучила рукава и принялась работать, работать…
— Но я же работаю, мама, ты всегда об этом забываешь.
— Это не называется «работой», девочка моя.
— Потому что я не хожу в офис, не подчиняюсь начальнику и не получаю талоны на обед? Потому что моя работа не похожа на то, к чему ты привыкла? Однако я зарабатываю на жизнь, хочешь ты этого или нет.
— Гроши!
— Хотелось бы знать, сколько вначале ты зарабатывала у Шефа. Вряд ли больше.
— Не смей говорить со мной таким тоном, Жозефина.
Шеф застыл, прислушиваясь. Слава яйцам, сцепились наконец! Вечер обещает быть интересным. Герцогиня сейчас оседлает любимого конька и пойдет заливать, в красках нарисует портрет благородной вдовы и примерной матери, которая пожертвовала всем ради своих детей! Этот трагический монолог он уже знал наизусть.
— Да, было трудно. Пришлось нам тогда затянуть пояса, но благодаря моим выдающимся способностям Шеф сразу меня заметил… И я сумела подняться…
Она надулась от гордости, все еще взволнованно переживая потрясающую победу, которую ей удалось одержать над злодейкой судьбой, смакуя образ, складывающийся из ее слов: сильная, красивая, великая женщина, словно статуя на носу корабля, бесстрашно рассекающая бурные волны, ведет за собой двух сироток с покрасневшими от слез носами. Это ее медаль за доблесть, ее Марсельеза, ее орден Почетного Легиона — она одна сумела воспитать двух дочерей!
«Еще бы ты не сумела подняться, я же тебе то и дело подбрасывал конверты с купюрами, а ты будто бы не замечала, чтобы не пришлось благодарить, — подумал Шеф, послюнив палец и переворачивая страницу газеты. — Ты сумела подняться, потому что ты хитрая ведьма, продажная и безжалостная, хуже любой шлюхи. Но я тогда увяз по уши, мне важно было тебе понравиться, облегчить тебе жизнь».
— И когда мои достижения признали все, даже конкуренты Шефа, он решил удержать меня у себя любой ценой…
«Я так хотел тебя соблазнить, что назначил тебе зарплату зама, хотя ты об этом даже не просила. Я рассказывал, как ты всем вокруг нужна, чтобы ты не чувствовала себя оскорбленной, когда брала у меня деньги. Ну и дурак я был! Тупой, как пробка! Ну-ну, давай, строй из себя непорочную деву! Не желаешь рассказать дочке, как ты меня окрутила? Как обвела вокруг пальца? Хотел быть мужем, а стал лакеем. Когда я умолял тебя родить ребеночка, ты рассмеялась мне в лицо! Ребеночек! Маленький Гробз! Ты выплюнула тогда мое имя с таким видом, будто тебе уже делали аборт. И засмеялась. Ты такая уродина, когда смеешься, какая же ты уродина! Что ж, давай, расскажи им правду! Пусть знают! Расскажи им, что все мужчины — просто умственно отсталые дети! Что они, как бычки, пойдут за тобой, стоит помахать у них перед носом красной тряпкой! Что они будут строиться, как солдатики! Кстати, пора бы задуматься и насчет мусечки. Не нравится мне эта история с Шавалем».
— Вот я и возьму с тебя пример. Буду работать. И выкручусь как-нибудь.
— Ты, между прочим, не одна, Жозефина! Тебе двух дочерей кормить.
— Нет нужды напоминать, мама, я знаю. И никогда не забывала.
Ирис слушала их и думала, что вскоре ее, возможно, постигнет та же участь. Если Филипп, преисполнившись безоглядной смелости, потребует свободы… Она представила его отважным, бестрепетным мушкетером, улыбнулась. Ну нет! Они запутались в одной и той же сети, их поработила респектабельность. Тут волноваться не о чем. И что она вечно боится всего на свете?
— Мне кажется, ты чересчур легкомысленна, Жозефина. Я всегда знала, что ты слишком наивна для современной жизни. Слишком беззащитна, бедная моя деточка!
У Жозефины от гнева потемнело в глазах. Все те слезливые, жалостливые слова, которые она выслушивала от матери долгие годы, теперь взорвались в ее сердце подобно снарядам, и она не выдержала:
— Ты достала меня, мама! И твои благоразумные речи меня достали! Видеть тебя не могу! Думаешь, я тупо глотаю твои поучительные истории про достойную мать? Думаешь, я не знаю, что ты сделала с Шефом? Что я не догадывалась о твоих гнусных маневрах? Ты вышла замуж за его деньги! Вот, как ты «поднялась», и никак иначе! Не потому, что ты была смелой, работящей и полной всяких достоинств! Так что не читай мне мораль. Если бы Шеф был бедным, ты бы даже не взглянула в его сторону. Нашла бы кого-нибудь другого. Я не такая простофиля, как ты думаешь. Я приняла это, поняла, что ты старалась ради нас, я даже сочла бы твой поступок красивым и благородным, если бы ты все время не выставляла себя жертвой, не говорила бы обо мне с таким презрением, словно я жалкая неудачница… Мне надоело твое лицемерие, твоя ложь, твои скрещенные на груди руки и снисходительный тон… Ты мне нотации тут читаешь, а сама по сути занималась древнейшей профессией!
Потом обернулась к Шефу, который уже слушал не таясь:
— Прости меня, Шеф…
И глядя в его славное лицо с открытым от удивления ртом, смешное, но такое доброе лицо, она вдруг почувствовала ужасные угрызения совести и только растерянно повторяла:
— Прости меня, прости… Я не хотела сделать тебе больно…
— Полно, малышка Жози, я не вчера родился…
Жозефина покраснела. Она не хотела и слова о нем сказать, но не смогла сдержаться.
— Как-то само вырвалось.
Ясно, вырвалось, никто и не сомневался. Тем временем ее мать, безмолвная и бледная, рухнула на диван и, обмахиваясь рукой как веером, закатила глаза, чтобы привлечь к себе внимание.
Жозефину передернуло от бешенства. Сейчас потребует стакан воды, выпрямится, попросит подушку под спину, примется стонать, дрожать и сверлить ее враждебным взором, в котором отразится давно всем известный текст: «Я столько для тебя сделала, и вот она, твоя благодарность, не знаю, смогу ли тебя простить, если ты хочешь моей смерти, ждать осталось недолго, лучше умереть, чем иметь такую дочь…» Она мастерски умела пробуждать у близких чувство жесточайшей вины, чтобы человек, дерзнувший возразить ей, растерялся и начал просить прощения. Жозефина не раз наблюдала, как она проделывала это сначала с ее отцом, потом с отчимом.
