Ходка
Однажды Зина сказала Доктору:
– Клево, мне нравится. Ты мне столько уже всего пересказал классного! Со мной такое первый раз, точно. Я никогда не встречала людей с таким хобби! Как ты к этому пришел? С чего вдруг так – такое?
– Да на зоне это началось. Привык там.
– Чего-чего?
– На зоне, я сказал.
– Гм... А что ты там делал?
– Я что? Угадай с трех раз.
– Ты правда, что ли, сидел? Не, я просто так спрашиваю.
– Проще не бывает. Я понимаю. Я подумал – а чего скрывать-то? Ты уж вон сколько про меня знаешь всякого и даже стыдного. Знай же и это!
– Не, ну ты зек такой неплохой. Нормальный.
– А то!
– Мне прям не терпится... Я представляю, как ты выходишь оттуда на волю. Ты там истосковался без баб, и я тебя встречаю. Я тебя, типа, ждала... И вот ты приходишь весь такой худой, голодный, задроченный, серый – а тут я.
И ты кидаешься на меня. А я как робкая лань... Можно спросить, за что ты сидел? Или это не принято?
– Я за что? Да ни за что.
– А, как Солженицын...
Доктор между делом вспомнил – еще когда он только начал бояться, что с ней что-то случилось, – своих мертвых подруг. Их немало накопилось уже за жизнь. Одну, из тройки самых любимых, он когда-то застал с лысым арабом Аль Хамиси, тот представлялся заезжим издателем, а был, похоже, арабским террористом, каких советское начальство любило прикармливать. И вот он под крышей издателя ебет чужую девушку... Некрасиво. Ну, это сейчас можно в таких терминах обсуждать ситуацию. А тогда по горячим следам все было несколько иначе. Жизнь выглядела прожитой полностью, законченной, финал казался Доктору настолько сильным, что все дальнейшее обещало быть только бледными подслеповатыми картинками. Он тогда подумал, что понимает теперь, что такое старость и как люди равнодушно ждут смерти, устав жить. Они осознают, что ничто уже не может их сколько-нибудь сильно взволновать и все теряет, в общем, смысл.
Картинка в тот раз была такая: она, запыхавшись, оторвалась на минуту от араба, и Доктор увидел ее растрепанные волосы, ее блестящее от пота лицо, его горкой высящийся смуглый волосатый живот и – что самое главное – здоровенную смуглую елду, придерживаемую ее тонкой девической ручкой. То, что у соперника хер длиннее, Доктора просто добило. «Если б этот чужой хер не был длиннее моего, я б просто на них обоих плюнул», – думал Доктор. Но вышло ведь иначе. Доктор встал в дверях, прислонившись к косяку, и стоял так молча, ожидая, когда у него снова посветлеет в глазах, а то ведь потемнело. Он чувствовал свой рваный пульс, который отдавал в шею после того, как в мозгах что-то вздрогнуло и там сразу стало как-то непривычно горячо, будто это не мозги, а что-то другое. И было еще такое чувство, что еще чуть с мозгами, еще чуть их встряхнуть – и настанет счастье... Доктор стоял так, пока те двое одевались, и смотрел на них. Мало что бывает отвратительнее голого толстого мужика, который торопливо одевается, запихивая в штаны стоящий здоровенный прибор... Она же смотрелась неплохо, все еще неплохо, при том что только накануне была прекрасной, великолепной, чудесной... В тот момент он с удивлением рассматривал ее тело, ему странно было думать, что это обычная девушка, такая же, как все, и ее ебут запросто все, ну, не все поголовно, а всякий, кто задастся целью ее добиться... Это было очень экзотическое переживание. Доктор, пропустив араба в дверь, взял за руку свою подругу, которая тоже пыталась молча выскользнуть из комнаты, сказал бледным хрипловатым голосом:
– Оставайся, зачем тебе уходить.
Она остановилась, посмотрела на него очень вопросительно, после, на араба, который был уже в коридоре, испуганно...
– Я в душ, – сказала она.
– Это нелишне, – похвалил ее Доктор. Он любил черный юмор, любил скабрезные шутки, но сейчас было не смешно. Они оба понимали, что не сходить ей сейчас в душ, не почистить зубы – это было уже как-то немного слишком... «Грл-грл-грл», – раздавался из-за стенки звук горлового полоскания. Доктор думал о том, что мирамистин тут оказался бы нелишним. А потом он обладал ею, прислушиваясь к своим ощущениям, и отследил такую вещь: она была ему в эти моменты скучна как обычная чужая женщина. При том что она очень старалась, она думала, что вопрос решен и недоразумение улажено. Она улыбалась – правда, немного грустно. И виновато, и задумчиво смотрела ему в глаза. Доктор сперва думал, что в жизни всякое бывает, что не первый раз у них такое, ну, почти такое, с Танькой, что не раз уж она уходила к чужим самцам, а в первый раз это еще в школе было, когда он совсем было сошел с рельсов, перед самыми выпускными экзаменами... Все это было, и не раз, но он все схавал, жизнь есть жизнь. Можно было каждый раз выбирать что хочешь! И он после пыток, которые проходили у него в голове, выбирал все-таки веселую красивую жизнь и все ее радости, из которых главная была – трахать девицу, от которой у тебя текут слюни, а не наличие себя на земле в виде несвежего подтухающего мяса с перемещением в дешевую гробовую тесноту и одинокую кладбищенскую сырость. Вот и на этот бы раз так... Но тут он вспомнил, что у араба хер длиннее. Араба он причем отпустил. «На него за что ж обижаться, пусть себе идет», – думал он, глядя на ее свежий теплый еще труп в ту минуту, когда он кончил ее душить. Но вскоре он спохватился, ему как-то сразу стало все в жизни непонятно – и он кинулся делать ей искусственное дыхание. Как их учили в школе на каких-то уроках. И как они после уроков играли в это самое искусственное дыхание. И вон его ей стал делать... Не понимая простой вещи: уже проступили трупные пятна, то есть поезд уже ушел. Его воздух, который вкачивал ей в легкие, с тихим хрипом шел у нее по хладеющей гортани и, еще немного теплый, выходил наружу. Глаза ее закатились и слегка уже остекленели. Он как-то отстраненно еще размышлял о цветовой гамме: цвет лица удушенной девушки – это цвет свежих фиалок, цвет трупных пятен... Красота и смерть, и расставание, и бесконечность, и одиночество. «И верность: теперь ее уже никто не будет ебать, – подумал Доктор. – Ну разве что какой маньяк в морге...»
И он тогда, в общем, сел.
А потом вышел. И жизнь его снова изменилась разительно, – в который раз уже.
Он вышел, и ему часто после то все вспоминалось. Классический тюремный запах дешевизны повсюду. Кирза, мерзость, несвежесть, затхлость, осевший зловонный никотин. Тяжелая накуренность в камерах...
Тюрьма в целом не выглядела преисподней, она даже немного напоминала институтские поездки на картошку куда-нибудь в разоренный колхоз. Те же линялые мрачные телогрейки, те же сапоги, те же серые рваные простыни, тот же скупой бледный суп, нищета, вонючие дешевые сигареты, то же отсутствие горячей воды, а что касается сортира, то тюремное очко – это даже шаг вперед от деревенского деревянного скворечника, открытого всем ветрам и, что самое увлекательное – морозам.
И никакого уединения. Днем и ночью вокруг чужие люди... Иные были чисто бомжи. Немало там и таких ребят, что роятся у пивных ларьков с пол-литровыми стеклянными банками, похмеляются. Были типичные мрачные какие-нибудь сантехники. Загнанные колхозные трактористы. Люди с обидами, со шрамами, с наколками, со следами порока, с испитыми, несвежими лицами.
А сколько там было вокруг безумных! Может, больше, чем на воле. Самый первый из сумасшедших, кого он там встретил, был убийцей. Он часто принимался рассказывать свою историю: «А только он остановился, тут я его топориком – у меня топор был туристический, знаете, с резиновой ручкой? Бью я топором, а тот рукой прикрылся, а у него часы были, на одной руке механические, а на другой электронные, которые кукарекают там и время показывают. Ну, я по механическим как дал, и они пополам, и руку вдобавок еще прорубил. И тут мужик пошел в отмах. Если б он не пошел в отмах, вот, не защищался самообороной, он бы живой остался! Я б просто не стал его добивать уже. Не столько бы злой был. А просто он отбиваться начал, и я прям озверел. Просто ненавижу, когда идут в отмах, чувствую, что я его уже... забью. И все равно они идут в отмах, меня это прям бесит уже. Так я топором. После он от середины площадки побежал дальше, где гаражи, и электрическая будка, и забор. Там тупик! Он туда забегает, видит, что тупик, но не успевает повернуться – и я ему ка-ак дал со всей злости – и череп расколол. Я ему голову прорубил насквозь, она треснула, только кожа стягивает, а больше ничего не держало. Врачи потом говорили, если б кожи не было, прям разлетелся бы череп вдребезги. Мужик упал, он хрипел... Он от крови начал захлебываться, уже все, „х-х-х“, – имитирует он, – и меня прямо взбесило это, его хрип. И я его еще... и обухом, и острием... У него всего там рубленых ран, как в деле написано, 17 только на голове и еще 17 ран на теле. Он лежит, и я просто обыскал его. У него документы были – паспорт, военный билет, пропуск, где он охранял, с какого-то, видать, завода, и деньги. И я еще по глупости – пьяный! – поглумился над ним. Снял брюки и ботинки, чтоб он вообще голый валялся, трусы, правда, оставил – с понтом в трусах из дому убежал, чтоб подумали, что это его как будто дома так потяпали. Смешно, да? А мой дружок один знал про это. Мы с ним вина купили и жрачки, денег же у мужика было 300 с чем-то рублей, мы ж карманы обшарили. Где сход Волги с Окой, там есть остров. Мы на него на лодке переплыли и напились там. Подельник мне кричит: „Я тебя сдам!“ А у меня первая мысль: „Убрать“. Достал ножик, на кнопке ножичек, он даже не услышал, как я его расклал, только – чик! – поворачиваюсь – и прям под сердце. Он не успел ни слова мне сказать. Потом взял его, прям с этим ножом, стащил за ноги в воду, и все. Я явку здесь уже сделал. А время прошло, его не нашли. Куда ж его найдут? Которые всякие спасатели там на лодке ездят, нашли, наверно, да подумали, что это бомжа труп...»
