Впервые я услышал об острове Хейбели[47] от молодого монаха, который приехал с этого острова в Стамбул; мы с ним встретились в Галате, и он восторженно рассказывал о красоте Принцевых островов. И мне это запомнилось, выходя из квартала, я знал, что отправлюсь туда. Лодочники и рыбаки, с которыми я разговаривал, запросили бешеные деньги за перевоз, я расстроился, решив, что они поняли, что я беглец, и скажут, куда я отправился людям Ходжи, которых тот пошлет на мои поиски. А потом используют это для устрашения христиан, которых они презирают за то, что те боятся чумы. Стараясь не привлекать к себе внимания, я сговорился с одним из лодочников. Он был не слишком силен, к тому же, вместо того, чтобы налегать на весла, много болтал, рассуждая о том, за какие грехи людям послано это наказание — чума. Он добавил, что невозможно спастись от чумы, укрываясь на острове. Я понял, что он боится чумы не меньше меня. Плыли мы шесть часов.
Позднее я понял, что провел на острове счастливые дни. За небольшие деньги я поселился у одинокого рыбака-грека, я жил в постоянной тревоге, стараясь не показываться на людях. Иногда я думал, что Ходжа умер, иногда, что он послал за мной погоню. На острове было много христиан, как и я сбежавших, спасаясь от чумы, но мне не хотелось общаться с ними.
Утром я выходил в море с рыбаками, вечером с ними возвращался. Я увлекся ловлей крабов острогой. Если погода не позволяла выйти в море, я иногда гулял по окрестностям, доходил до монастыря и спал в винограднике. А еще был навес, увитый виноградными лозами, рядом со смоковницей; в ясную погоду отсюда видна была даже Ая-София[48], я садился под дерево, часами смотрел на Стамбул и мечтал. Как-то во сне я увидел Ходжу среди дельфинов, сопровождавших лодку по дороге на остров, он подружился с дельфинами и расспрашивал их обо мне, стало быть, он искал меня; в другой раз он был вместе с моей матерью, они стыдили меня, спрашивая, почему я опоздал. Просыпаясь оттого, что в лицо мне било солнце, я хотел снова вернуться в эти сны, но у меня не получалось, и я начинал думать: иногда мне представлялось, что Ходжа умер, интересно, кто пришел в покинутый мною дом, чтобы вынести труп, кто был на скромных похоронах. Потом я размышлял о его предсказаниях, о его веселых выдумках и о тех, что посещали его, когда его охватывали ненависть и гнев, думал о падишахе и его зверинце; мои дневные видения сопровождали медленно двигавшие клешнями крабы, которых я вытаскивал, проткнув острогой.
Я старался поверить, что смогу убежать на родину. Для этого достаточно было украсть деньги в домах, где не были заперты двери. Но сначала надо было забыть о Ходже. Думая о том, какими интересными будут мои воспоминания, в которых я расскажу о своих неожиданных приключениях, я готов был винить себя за то, что оставил умирать человека, так похожего на меня. Я скучал по нему; я не знал, действительно ли он был так похож на меня, или я это придумал; мне казалось, что за одиннадцать лет я ни разу не смотрел достаточно долго на его лицо. Мне даже захотелось помчаться в Стамбул и в последний раз взглянуть на него мертвого. Но я убедил себя, что сходство между нами — это заблуждение, о котором надо забыть.
Хорошо, что я не сумел этого забыть. Потому что в один прекрасный день я увидел перед собой Ходжу! Я лежал в саду на солнышке с закрытыми глазами и мечтал; почувствовав упавшую на меня тень, я открыл глаза: он стоял передо мной и улыбался, но не так, словно выиграл игру, а так, словно он любил меня. Я будто втайне ждал этого: потому что сразу почувствовал себя ленивым рабом, виноватым, со склоненной головой. Пока я собирал вещи, не Ходжа ненавидел меня, а я презирал сам себя. Он заплатил мой долг рыбаку. Он взял с собой двоих людей, и на четырех веслах мы вернулись домой быстро, до темноты. Я соскучился по запаху дома. Зеркала на стене не было.
На следующее утро Ходжа позвал меня и сказал: моя вина велика не только потому, что я сбежал, но и потому, что, приняв укус насекомого за чумной бубон, оставил его умирать, поэтому он хотел меня сурово наказать, но времена изменились. Он объяснил, что неделю назад его позвал падишах и спросил, когда закончится эпидемия чумы, сколько еще жизней она унесет, и угрожает ли что-нибудь его жизни. Ходжа испугался, он не был готов к такому разговору, поэтому дал обтекаемый ответ, сказав, что надо понаблюдать за звездами, и попросил дать ему время. Он помчался домой, но не мог придумать, что ответить падишаху. И решил привезти меня.
Он давно знал, что я на острове; после моего побега он болел, был простужен, но через три дня стал меня искать, напал на мой след, немного заплатил, и болтливый рыбак сказал, что отвез меня на Хейбели. С острова я никуда не мог бы сбежать, и он не поехал за мной. Я не мог не согласиться, что его отношения с падишахом — большой шанс в жизни. Он честно признался, что нуждается в моих знаниях.
Мы сразу же принялись за работу. Ходжа был охвачен решимостью человека, знающего, чего он хочет; мне нравилась эта уверенность, которую прежде я в нем не замечал. Завтра нас снова должны были призвать, и мы не стали терять времени. Мы договорились о главном принципе: не сообщать слишком много сведений, но доказывать то, что сообщаем. Острота ума Ходжи, которую я любил, позволила сразу сформулировать: «Предсказание — шутовство, но им прекрасно можно пользоваться, чтобы воздействовать на глупцов». Слушая мои объяснения, Ходжа, похоже, соглашался с тем, что чума — это беда, которую можно одолеть только медицинскими средствами. Он, как и я, не отрицал, что бедствие не могло случиться без воли Аллаха, но это не прямое ее проявление, поэтому мы, смертные, должны засучить рукава и что-то предпринять, и это не умалит величия Аллаха. Разве святой Омар[49] не позвал Абу Убейде[50] из Сирии в Медину[51], чтобы спасти войско от чумы? Чтобы уберечь падишаха, Ходжа потребует, чтобы тот свел к минимуму общение с другими людьми. Не могу сказать, что нам не приходила в голову мысль внушить падишаху страх смерти для того, чтобы вынудить его принять необходимые меры, но это было опасно: дело не кончилось бы запугиванием падишаха с помощью поэтического описания смерти; даже если бы на него подействовали слова Ходжи, его окружала толпа глупцов, которые были способны развеять его страх, а потом в любой момент обвинить Ходжу в безбожии. Поэтому мы сочинили речь, опираясь на мои литературные познания.
Самым страшным Ходже казалось предсказать окончание эпидемии чумы. Нам надо было получить сведения о числе умирающих ежедневно, о чем я сказал Ходже, он ответил, что для получения этих данных попросит помощи у падишаха.
На следующий день он отправился к падишаху, а я — в город. Я, как и прежде, боялся чумы, но не мог устоять против желания хоть немножко вкусить сладость движения и жизни. Был прохладный летний день, дул ветерок. Прогуливаясь среди замирающих и мертвых, я чувствовал, что никогда еще так не любил жизнь. Заглядывая во дворы мечетей, я считал покойников, потом бродил по кварталам и пытался установить связь между увиденным мною и числом умерших. Невозможно охватить мысленно все дома, людей, толпу, веселье, горе и радость. По странной прихоти мои глаза отмечали только отдельные подробности, отчаяние одних и равнодушие других.
К обеду, уже не в силах больше видеть людские толпы и покойников, я перешел на противоположный берег Золотого Рога, в район Галаты, и там побродил вокруг судоверфи, посидел в кофейнях, курил, глубоко затягиваясь, поел в харчевне исключительно ради общения, походил по рынкам, заглянул в лавки. Мне хотелось запомнить все, чтобы потом сделать какой-то вывод. Когда стемнело, я вернулся домой и выслушал Ходжу, вернувшегося из дворца.
Все было хорошо. Наш рассказ произвел на падишаха впечатление: падишах согласился, что чума пытается обмануть его, точно шайтан, вырядившийся в человеческие одежды; он принял решение не пускать во дворец иностранцев, вход и выход из дворца были взяты под строгий контроль. На вопрос, когда и как закончится эпидемия, Ходжа рассыпался таким соловьем, что падишах со страхом признался, что ясно представляет себе Азраила[52], который бродит, как пьяный, по городу и уводит тех, кто попадается ему на глаза. Ходжа тут же взволнованно поправил его: это не Азраил виноват в смерти людей, а сам шайтан. И не пьяный он, а очень хитрый. Как мы и договорились, Ходжа прибавил, что с шайтаном надо бороться. Чтобы определить, когда чума оставит город в покое, надо посмотреть, где гуляет шайтан. И хотя кое-кто из придворных сказал, что бороться с чумой значит нарушать волю Аллаха, падишах на это не обратил внимания; он спросил потом, явится ли шайтан чумы к его животным: соколам, львам, обезьянам? Ходжа сразу ответил, что к людям шайтан приходит в человечьем обличье, а к зверям — в обличье мыши. Падишах тотчас приказал доставить пятьсот кошек из далекого, не затронутого эпидемией города, а затем приказал выделить для Ходжи столько людей, сколько ему требуется.
