– Договорились, бери! – согласился адмирал и пожал маленькую ладошку мальчика.
Иван и Александра весело рассмеялись, а Армен сначала насупился, но потом тоже засмеялся.
Тогда казалось, что этот разговор лишь разрядил натянутую обстановку, а через сорок пять лет выяснилось, что маленькому Армену, как в сказке, приоткрылось на миг будущее. В начале девяностых годов ХХ века Армен Каренович выкупил особняк и приступил к его реставрации…
С тех пор, как Александра переселилась к Ивану, их отношения теплели с каждым днем. И давность знакомства, и фронтовое братство, и физическая приязнь друг к другу, и присущее обоим натуральное, а не натужное чувство юмора делали их совместную жизнь вполне комфортной.
Да, пока Александра еще не любила Ивана так, как любил ее он, но все шло к тому, что их супружество становилось неминуемым. Иногда Александра даже подумывала, что хорошо бы им обвенчаться. Воображала себя в белой воздушной фате, а Ивана в белом адмиральском мундире. Воображалось все очень здорово, правда, нередко вместо лица Ивана возникало лицо Адама, а адмиральский мундир, кортик, белые перчатки – все оставалось неизменным. Да, о венчании она подумывала, но вслух ничего такого не высказывала, так как знала, что в положении Ванечки-адмирала венчание в церкви невозможно. В общем, все шло своим ходом, а тут Ашхабад… После Ашхабада их отношения едва не обрушились, но неожиданно выстояли, как счастливый дом после землетрясения. Их общий дом устоял, а трещины были не в счет… И устоял он не в последнюю очередь благодаря ее беременности. Так еще не родившийся ребенок начинал управлять судьбами взрослых людей. В дальнейшей своей жизни Александра Александровна не раз была свидетельницей похожих ситуаций.
…В тот день, когда в Париже Мария впервые посетила профессора Шмидта, в Москве Александра проснулась утром за десять минут до звонка будильника, который поднимал их с Иваном всегда ровно в 6.30.
Десять минут вроде бы так мало, а Александра успела за эти шестьсот секунд прочувствовать и пережить так много, что хочешь не хочешь, а задумаешься об относительности всего земного.
Раньше Александра спала у стенки, а Иван с краю их не слишком широкой полутораспальной кровати с никелированными спинками. После того, как Александра окончательно уверилась в своей беременности, по ее просьбе они поменялись местами.
Она проснулась оттого, что ее разбудила дочь. В том, что родится не сын, а дочь, Александра не усомнилась ни разу.
Разве словами выразишь это чувство, когда тебя будит навстречу новому дню еще не родившаяся дочь? Все слова тут какие-то тусклые, а душа замирает от невыразимого счастья жить сразу двумя жизнями.
Иван всегда спал очень тихо, его дыхания почти не было слышно, и это нравилось Александре, как и то ровное тепло, которое исходило от его тела. Много лет спустя, но еще глубоко при советской власти Александра прочитала в потрепанной «Роман-газете» [6], в повести своего современника: «Семьей всегда было для меня нечто, пронизанное общим теплом».
С Иваном ей, конечно, спокойно и решение вроде бы принято ею бесповоротно, но через неделю вернется Адам, и что тогда? Как ей работать с ним рядом изо дня в день? Как им работать бок о бок? Они ведь не устоят и снова бросятся в объятия друг друга, как в Ашхабаде. А дочь? Вон толкается… Александра положила себе на живот обе руки, и толчки прекратились. Нет, это невозможно…
Александра пришла на кафедру за полчаса до урочного времени. Ни Александра Суреновича Папикова, ни его жены Натальи еще не было на работе. Открыв дверь своим ключом и не зажигая света, она прошла в зимнем утреннем сумраке просторного кабинета к столу Папикова, оставила заявление об увольнении и убежала на лекции.
– Что это значит? – бесстрастно спросил Папиков Наталью, прочитав заявление Александры. – Взгляни, – и он протянул ей листок.
– Нормально, – сказала та, пробежав глазами написанное на листке. – Ей сейчас так тяжело…
– Что тут нормально? Ни с того ни с сего?! В чем дело? – приподняв очки на лоб, недоуменно спросил Папиков.
– Саша, ты меня удивляешь! Она ведь беременная.
– Ну и что? Беременная радоваться должна, а не кидать заявления. Мы фронт прошли…
– Причем здесь фронт? Она сейчас замужем за своим бывшим комбатом, а теперь адмиралом.
– Ну и что?
– Какие вы странные, мужчины!… Ребенок от адмирала, а тут Адам… Чего непонятного?
– А-а, я как-то не сложил, – поморгав усталыми глазами, смутился Александр Суренович.
– Ты не сложил, а она сложила. Как ей работать с одним мужем, а жить с другим? Но, главное, я думаю, для нее ребенок. Она боится за ребенка. У нее уже был печальный опыт, и сейчас для нее главное – сохранить ребенка. А если работать с нами и Адамом, то никаких нервов не хватит.
– Х-мм, разумно. Ладно, дайте мне время, – почесал еще небольшую лысину Папиков, – сообразим, что-нибудь придумаем.
Придумывать не пришлось.
В дверь кабинета робко постучали.
– Входите! – громко крикнула Наталья.
И вошла Ксения Половинкина.
– Вы к кому? – спросила никогда прежде не видевшая Ксению Наталья.
– К Сурену Папиковичу Александру, – прыгающими губами проговорила Ксения и сама первая засмеялась, а на глазах ее выступили слезы.
И Наталья, и Александр Суренович Папиков тоже засмеялись.
– Значит, ко мне, – вставая из-за стола, добродушно проговорил Папиков. – Я Александр Суренович, а ваше имя?
– Ксения.
– Я слушаю вас, Ксения.
– Адам прислал… муж мой, Адам Домбровский, прислал телеграмму. У него папа умер. И вам прислал, а свой адрес забыл… Вот я пришла.
В плюшевом пиджачке, в нелепой по январским холодам шифоновой косынке, в хлопчато-бумажных чулках в резинку, с почти детским личиком, Ксения никак не была похожа на жену.
– Сходи в деканат, – попросил Папиков Наталью, – наверняка там телеграмма застряла. А вы присаживайтесь, пожалуйста, – пододвинул он стул Ксении, садясь за свой письменный стол.
– А где Саша? – как бы ища последней защиты, спросила Ксения.
– Саша на лекциях, скоро придет. Сейчас и Наталья вернется, будем чай пить, знакомиться.
– Мне некогда, у меня поезд, – робко сказала Ксения.
– Точно, в деканате лежала, – входя в кабинет, подала Папикову телеграмму Наталья.
«Отец умер тчк Болезнью матери задерживаюсь неопределенное время тчк Домбровский».
Когда на кафедру возвратилась с лекций Александра, Ксения и Наталья пили чай, а Папиков говорил по телефону с заместителем министра здравоохранения Иваном Ивановичем, сына которого Александра крестила недавно в Пушкинской купели Елоховского собора, выступив в роли его крестной матери.
– Иван Иванович, ты помнишь моего ассистента по Ашхабаду майора Домбровского? Да-да, того, что был ранен в патруле, которого мы привезли в Москву. Я отпустил его на реабилитацию после ранения. Ну да, ты ведь сам доставал ему путевку в Кисловодск. Так вот, он прислал телеграмму, что отец умер, а мать тяжело больна, и он задерживается. Ты там сообрази… Длительную командировку? Как моему ассистенту? Годится. Все бумажки я тебе представлю. Спасибо. – Папиков положил трубку. – Оформим его переводом с правом возвращения в столицу, а там видно будет, – сказал он, обращаясь к Александре и Наталье. – Ну а пока письма ему передадим с Ксенией, деньжат…
Письмо к Адаму далось Александре легко. Она выразила ему соболезнование по поводу кончины отца, о себе написала коротко: «У меня все идет своим ходом». А вот как подписаться, долго не могла сообразить. «Вечно твоя Саша»? Глупо. «Александра Домбровская» – еще глупей. Думала, думала и, наконец, подписала просто: «Александра». Нелегко ей далась эта подпись, но все-таки она нашла в себе силы ничего не клянчить, ни на что не намекать, а сохранить собственное достоинство. Хотя что там достоинство, что гордыня? Жизнь свою она бы с радостью бросила ему под ноги. Но теперь она не одна: есть Ванечка, и есть в ней еще кое-кто, поважнее Ванечки и, наверное, даже Адама.
Мария и тетя Нюся ни слова не говорили с Аннет по-французски, только по-русски, и она делала удивительные успехи в овладении языком. Видимо, еще с младых ногтей, от папы с мамой, которые общались в семье по-русски, у Аннет остался большой запас слов. А теперь, в разговорах с Марией и Нюсей, русские слова, как по волшебству, выплывали из памяти одно за другим, а то и выстраивались целыми фразами.
В Аннет было столько энергии, что даже работящая, неутомимая тетя Нюся, и та дивилась. Аннет возвращалась из университета с подготовительных курсов в половине третьего, обедала с тетей Нюсей, а иногда и с Марией, выводила на часок погулять Фунтика, который ее обожал, и начинала хлопотать по дому. Она всегда находила, что помыть, почистить, протереть. Особенно любила Аннет гладить белье. И тетя Нюся, и Мария обычно делали это нехотя и удивлялись Аннет:
