Джонатан Троппер - Все к лучшему

Мэтт смотрит на меня.

— Так вы теперь общаетесь, что ли?

— Перестань, ради бога, — морщусь я и разворачиваюсь, чтобы вернуться в гримерку.

— Тогда почему он здесь?

— Не знаю. Наверно, хочет нас повидать.

— Он что, умирает?

— Не знаю. Мы еще не успели об этом поговорить.

В гримерке нас ждут Сэм и Отто.

— Все в порядке? — озабоченно интересуется Отто.

— Слышишь, чувак, — говорит Сэм. — В десять пора начинать. И надо пробежаться по списку песен. Я там кое-что поменял.

— На фиг, — отвечает Мэтт. — Выступления не будет. Я не могу играть.

— О чем ты? — удивляется Сэм. — Разумеется, мы будем выступать.

— Не могу, чувак. — Он переводит взгляд на меня. — Пока он здесь.

— Кто — он? — спрашивает Отто. — Пока кто здесь?

Мэтт качает головой и падает на диван. Девушка, закончив говорить по телефону, кладет руку ему на колено и вопросительно смотрит на него, но Мэтт не сводит глаз с меня. Он годами гадил отцу исподтишка, и хотя, разумеется, предвидел, что рано или поздно придется встретиться с Нормом лицом к лицу — наверно, как и я, даже мысленно сочинил и отредактировал целую обличительную речь, — очевидно, так никогда до конца и не верил, что это произойдет, и теперь брат смотрит на меня с испугом, как нашкодивший ребенок.

— Хочешь, я попробую уговорить его уйти? — предлагаю я.

Мэтт кивает.

— Кого уговорить? — кричит Сэм. — Кто там еще приперся?

— Расслабься, Сэм, — вмешивается девушка.

— Закрой варежку, Иоко! — рявкает Сэм. — Тебя тут вообще быть не должно.

— Сэм, — грустно произносит Мэтт. — Успокойся, черт побери.

— Ладно, пойду попробую, — говорю я и выхожу из гримерки.

— Зак, привет! — как ни в чем не бывало здоровается отец, словно ему не составило никакого труда нас отыскать, и указывает на стул возле себя. — Садись со мной.

— Нет, спасибо, — отказываюсь я. — Что ты здесь делаешь?

— Пришел послушать, как играет Мэтт, — отвечает он, точно это само собой разумеется. — Признаться, даже не ожидал, что мне так понравится. Музыка куда мелодичнее, чем я думал, и гармонии довольно сложные.

— Я рад, что тебе понравилось, — отвечаю я. — А теперь уходи.

— Он всегда был очень музыкален, — вспоминает Норм, не обращая внимания на мои слова. — Помню, я ставил пластинку Синатры, вы с Питом продолжали заниматься своими делами, а Мэтт садился на пол у колонки, закрыв глаза, и в такт хлопал ладошкой по коленке. Так увлекался, что забывал обо всем. Я много раз говорил вашей матери, чтобы отправила его учиться играть на пианино. Из него получился бы выдающийся пианист. Не знаю, почему она не отдала его в музыкальную школу.

— Денег не было.

Норм поднимает глаза и кивает.

— Понял, — с преувеличенно серьезным видом говорит он, очевидно, убежденный в том, что согласие подразумевает отпущение грехов.

Понятно, чем ему так приглянулось Общество анонимных алкоголиков. Оно ему идеально подходит. Можно изображать искреннее раскаяние, прикрываясь фальшивым смирением, как щитом, и хотя мы все равно не купимся на эту ложь, Норм в конце концов простит себя и похлопает по плечу за то, что прошел программу, имел мудрость принять то, что нельзя изменить, и мужество изменить то, что в его силах. Наверно, на собрании анонимных алкоголиков он сорвет похвалы и поздравления; может, ему даже вручат какой-нибудь памятный значок за заслуги. А этот ублюдок будет сидеть и величаво принимать слова любви и ободрения от ни о чем не подозревающих товарищей и поверит, станет считать себя героем, потому что сумел взглянуть правде в лицо и признать, что в прошлом наломал немало дров. Записные лжецы, настоящие виртуозы обмана, так убедительны, потому что сами верят в собственные враки.

— Ты должен уйти, — настаиваю я. — Мэтт не готов с тобой общаться. Он только разнервничается из-за тебя.

Норм не спеша отхлебывает глоток.

— Черта с два я уйду, — отвечает он. — Мальчик — настоящий профи. Видел, что он вытворяет с гитарой?

— Я думал, ты бросил пить.

Норм поднимает бокал.

— Кока-кола, — поясняет он.

Я подавляю желание выхватить стакан из его руки и попробовать, нет ли там джина. Но такой жест подразумевает хоть какую-то близость, что мне совсем не улыбается, поскольку мы не в ладах.

— Кстати, раз уж мы об этом заговорили, — продолжает Норм, окидывая меня взглядом. — Похоже, тебе уже хватит.

— Пошел ты.

Он примирительно поднимает руки.

— Ты прав. Слишком рано. Извини.

— Норм!

— Норм? — переспрашивает он. — Так меня зовут друзья. Ты можешь звать меня папой.

— Пап!

— Да?

— Я скажу, чтобы тебя выгнали.

Норм вздрагивает от угрозы, которая слышится в моем голосе, сутулится, на мгновение меняется в лице, и в его глазах мелькает боль и страх. Я понимаю, чего ему стоило прийти сюда.

— Зак, — начинает он достаточно громко, чтобы перекричать музыку. — Я понимаю, что вам есть за что на меня обижаться. Вы даже представить не можете, до чего мне стыдно. У меня не хватит слов, чтобы попросить у вас прощения. Но нужно же с чего-то начинать. По крайней мере, когда я умру, вы вспомните, что в один прекрасный день я понял, сколько боли вам причинил, и попытался, пускай и неудачно, но все-таки попытался загладить вину. Ты еще молод, у тебя впереди целая жизнь, чтобы злиться на меня. Я уже стар. Никогда не думал, что доживу до таких лет. И я хочу сказать тебе то, что знаю точно, в чем уверен на сто процентов: нельзя терять ни минуты, нужно искать выход из положения. Я тебя понимаю, но и ты меня пойми. — Он глубоко вздыхает, и я вижу, что у него дрожат руки. — Я пришел послушать, как играет мой сын. И я собираюсь это сделать. Очень жаль, если он не станет играть. Но я, по крайней мере, перед сном скажу себе, что не спасовал при первых же признаках сопротивления. Поэтому, если хочешь, попроси Мориса вышвырнуть меня вон. Я и не ожидал, что будет легко.

Я смотрю на Норма во все глаза, ошарашенный этим коротким монологом.

— Откуда ты знаешь, что вышибалу зовут Морис?

— Я легко схожусь с людьми.

— Ты что, умираешь?

Норм со вздохом упирается взглядом в свои руки, лежащие на столе.

— Мы все умираем, Зак.

О боже. Я едва не взрываюсь от очевидной банальности его слов, как вдруг в зале гаснет свет и на сцене под хриплые вопли и аплодисменты появляются музыканты.

— Вот видишь, — комментирует Норм, бешено хлопает и пронзительно свистит. — Похоже, Мэтт все-таки решил играть.

Мэтт бьет по струнам и делает шаг к микрофону. За его спиной Отто начинает отстукивать медленный раскатистый ритм на малом барабане, и у меня падает сердце: я узнаю вступление к «Святой матери». Мэтт явно решил, что раз уж Норм пришел на концерт, нельзя упускать такую возможность. Что толку писать разгромную песню об отце, если не увидишь, с каким лицом он ее послушает? Публика при первых же медленных аккордах баллады рассаживается по местам. Мэтт играет начальные такты песни, поглядывая на столик, за которым сидит отец; на губах брата играет недобрая улыбка.

— Эту песню я написал о своей семье, — объявляет он в микрофон.

В зале раздаются одобрительные возгласы — то ли оттого, что завзятые фанаты догадались, что именно собирается сыграть Мэтт, то ли потому, что поклонники рок-групп каждое слово солиста встречают радостными криками. Наконец все смолкает, и Мэтт начинает петь.

На этих словах Норм застывает на месте и таращится в пространство, на лице его появляется напряженно-безучастное выражение, и я даже в темноте зала вижу, как он бледен. Мэтт на проигрыше отходит от микрофона, потом снова делает шаг вперед и поет второй куплет.

Тут Сэм и Отто на два голоса затягивают: «Святая мать», а Мэтт поет припев:

Гитара Мэтта стонет и ревет, Отто со свирепой точностью грохочет в барабаны, и, несмотря на то что в списке этой песни не было, осветитель не растерялся: сцену заливает жутковатый желтый свет. Музыка трепещет, как флаг на ветру, становится громче с каждым аккордом, пульсирует страстью, а Норм истуканом застыл на стуле, ошеломленный и парализованный накатывающими на него волнами звука, и хотя происходящее потрясает меня до глубины души — то, как Мэтт изливает со сцены свою боль, а отец впитывает, — я не могу отделаться от мысли, что для этого, по сути, и нужна музыка, а у Мэтта, черт побери, настоящий талант.