В сгущающихся сумерках по узкой дорожке между высокими кипарисами мы с Мишелем, рука об руку, идем в гости к соседям. Наутро Мишель улетает, и мне грустно. Ровно в назначенный час мы подходим к воротам, за которыми виднеется внушительный каменный дом под названием «Le Verger»[71], и тянем за цепочку звонка. В моей сумке — бутылка нашего лучшего бордо, захваченная в качестве извинения за неприличное поведение Памелы. Через пару секунд нам навстречу вылетает крупный ротвейлер с головой широкой и круглой, как автомобильная шина, и яростно бросается на решетку. Бах! Бух! Он рычит и лает будто пес, охраняющий преддверие ада, и мы на всякий случай делаем несколько шагов назад. Говорят, со временем собаки становятся похожими на своих хозяев, и эта сложением и свирепым видом, несомненно, не уступает Жан-Клоду.
Откуда-то из-за бассейна доносится сердитый оклик, и грозный пес, словно провинившийся щенок, поджимает хвост и поспешно прячется в припаркованном у дома жилом фургоне. Ворота открываются, и мы, хрустя гравием, идем по дорожке между великолепными агавами, некоторые из которых уже выпустили длинные стрелы с желтыми цветами на верхушке. Домик на колесах, в котором прячется ротвейлер, по степени проржавелости можно сравнить только с пикапом Ди Луцио. Из дома появляется Жан-Клод по-прежнему в красных шортах, но уже без резиновых сапог. Широким жестом он приглашает нас войти.
Жуткий пес опять выныривает из пикапа и следует за нами по пятам, заставляя нас то и дело опасливо оглядываться.
В доме нас приветствуют Жан-Клод и высокий прыщавый юнец, который оказывается его сыном Марселем. Коротко кивнув нам, он поспешно удирает, как будто даже минимальное общение с другими человеческими особями для него непереносимо. Мы озираемся и видим, что стоим в просторной, но довольно мрачной кухне с темно-зеленой мебелью, украшенной вычурными металлическими вставками.
— Триста тысяч франков, — гордо объявляет Жан-Клод и прибавляет к этой астрономической цифре название фирмы, по-видимому ответственной за этот кошмар. Мне оно ничего не говорит, и эффект пропадает. В комнату стремительно влетает женщина с зажатой в пальцах сигаретой.
— Ма femme, Odile[72], — рычит Жан-Клод.
У Одиль такие же длинные волосы, как и у него, но, в отличие от супруга, она одета в причудливый наряд из кусков развевающейся ткани и в массу дорогих, хотя и довольно аляповатых золотых украшений. Она невероятно худа, чрезвычайно экспансивна, и при первом же взгляде на нее невольно вспоминается семейка Адамс.
— Ah, les jeunes![73] — восклицает она с грудным смехом и бросается целовать нас.
Меня подобное приветствие немного удивляет, потому что, судя по виду, женщина ничуть не старше нас. Жан-Клод объясняет ей, что показывал нам кухню. Она машет руками, словно извиняясь за то, что прервала занятие такой важности.
— Счет за воду принесли?
Я извлекаю из сумки счет, а заодно и бутылку и протягиваю хозяину, бормоча извинения за опрокинутые баки. Вино Жан-Клод совершенно игнорирует, а счет забирает, минуту, нахмурившись, рассматривает его, а потом куда-то уносит, видимо, чтобы изучить без помех. Демонстрацию кухни продолжает за него Одиль. Лампочки в самых невероятных местах вспыхивают и выключаются, ящики выдвигаются, подставка для овощей крутится, дверцы шкафов, тихо шурша, поднимаются и опускаются, кухонные приборы выдвигаются и с приятным щелчком возвращаются на место. Мы охаем и ахаем. Откуда-то из глубины дома до нас доносится призывный рык Жан-Клода. Одиль вздрагивает, как нервная белка, ведет нас наверх по короткому лестничному пролету, потом по темному коридору, и вот мы оказываемся в salon. Это огромная и, в отличие от кухни, практически пустая комната, протянувшаяся на всю длину трехэтажного mas с восьмью спальнями. Даже в этот теплый летний вечер посредине ее в довольно красивом каменном камине во всю мощь пылает электрическое пламя. Вся скудная меблировка странной гостиной состоит их четырех пластиковых садовых стульев, такого же стола, под которым притаился ротвейлер, и рояля в дальнем углу.
В соседней комнате звонит телефон, и Жан-Клод, топая босыми ногами, идет к нему.
— Цюрих! — вопит он, и Одиль спешит на зов, аккуратно прикрыв за собою большую раздвижную дверь.
— Она все время работает, — объясняет Жан-Клод, размахивая нашим счетом. — Asseyez-vous[74].
Чем дольше я смотрю на хозяина с его удивительной прической, босыми ногами и забавными шортами, тем больше он напоминает мне волшебника из какой-то странной сказки — не хватает только затканного звездами плаща. Мы выдвигаем два пластиковых стула и опускаемся на них. На принесенное вино никто по-прежнему не обращает внимания, хотя я уже пару раз пыталась вручить его Жан-Клоду, и теперь я просто ставлю бутылку на стол, где уже имеется упакованный в целлофан, нарезанный батон — первый раз вижу, чтобы кто-нибудь ел такой хлеб во Франции! — портвейн, виски, пустое ведерко для льда, четыре простых стакана, большая миска с каким-то бурым паштетом и три ножа.
— Марсель! — орет Жан-Клод, и доносящиеся сверху звуки рока тут же смолкают.
На площадке слышатся шаги, и по ступенькам с явной неохотой спускается его сын. Они с отцом занимают два свободных стула, но Жан-Клод тут же вскакивает. Похоже, он ни минуты не может усидеть спокойно.
— Ну и что вы об этом думаете? — спрашивает он Мишеля, кивнув на счет, и, не дожидаясь ответа, открывает бутылку портвейна и щедро наливает в стаканы.
Я не особенно люблю портвейн и, уж разумеется, не имею никакого желания пить эту теплую, приторную жидкость в семь часов жаркого летнего вечера. К счастью, едва мы делаем первый глоток, он приказывает Марселю устроить нам экскурсию по дому, а сам опять углубляется в счет. Одиль в соседней комнате продолжает разговаривать по телефону. Судя по тому, что я непрерывно слышу ее оживленный голос, собеседник женщины еще не успел произнести ни слова.
Меня все сильнее разбирает любопытство. Что это за странные люди? Следом за Марселем мы переходим из комнаты в комнату и выясняем, что обстановка в них еще более скудная, чем в гостиной.
— Вы тоже недавно переехали? — спрашиваю я.
— Нет, — удивляется юнец. — А что?
Во всех восьми комнатах наверху меблировка состоит из одних спальных мешков на полу. Исключение составляет только хозяйская спальня: здесь окна украшены шторами в сине-желтую полоску, имеются встроенные шкафы, светильники на стенах, несколько зеркал от пола до потолка и богато украшенный позолотой туалетный столик — наверняка шедевр той же фирмы, что оформляла кухню.
— Комната ваших родителей? — спрашиваю я, просто чтобы что-нибудь сказать.
— Да, только они здесь не спят.
— А почему?
Может, они на ночь укладываются в гробы? Мишель дергает меня за рукав. Вероятно, он считает, что подобное любопытство не вполне прилично. Но уже поздно, бестактный вопрос прозвучал. Марсель, впрочем, нисколько не смущен.
— Они спят в фургоне с собаками, — бесхитростно объясняет он.
Эта новость заставляет замолчать даже меня. Мы завершаем обход дома и возвращаемся в salon одновременно с закончившей разговор хозяйкой. По пятам за ней идет второй ротвейлер — крупный щенок, который обещает вырасти в такое же чудище, как его мать.
— Виски мне! — обессиленно стонет Одиль.
Жан-Клод отмеряет ей щедрую порцию, доливает портвейн в наши стаканы, к которым мы едва успели прикоснуться, и отставляет в сторону пустую бутылку. Марсель распаковывает батон и мажет маслом чахлые ломтики булки.
— Santé![75]
Мы поднимаем бокалы и подносим их к губам. Звонит телефон. Марсель бежит в соседнюю комнату.
— Амстердам! — кричит он оттуда.
Его мать устало вздыхает, прикуривает сигарету и уходит, прихватив с собой стакан с виски и пачку «Кэмел».
— Пьем до дна! — жизнерадостно провозглашает Жан-Клод и заставляет меня сделать именно то, чего мне больше всего хочется избежать.
Мы провели в гостях уже почти час, это наш последний вечер вместе, и мы хотим домой. Но Жан-Клод объявляет, что, как только Одиль закончит разговор, мы будем обедать. Мишель приходит на помощь и объясняет, что дома нас уже ждет обед. Но хозяин не желает ничего слушать. Обедать мы будем у них. А до этого надо непременно доесть паштет, который приготовлен из застреленной лично им дичи. Sanglier. Я интересуюсь, где же в здешних местах он мог подстрелить дикого кабана. Может, наш холм и остался последним островком неиспорченной природы на всем побережье, но все-таки от него лишь десять минут езды до Канн.
— Что-то я не встречала кабанов у нас в саду, — хихикаю я.
