— Ванг Ю, — спросил я, — скажи мне, Ванг Ю, сегодня ночью или под утро убили еще одного посыльного?
Он с укором посмотрел на меня, словно желал пристыдить за беспокойство, и сказал:
— Вряд ли, господин.
Ясно было, что я в немилости, потому что видел его пьяным и заплаканным.
— Когда вам подать завтрак? — спросил он. — Будете сэндвич с курицей или паштет из мозгов? Апельсиновый сок или чай?
Я едва сдержался, чтобы не ответить ему: «Паштет из твоих мозгов, Ванг Ю». Схватив дедушкин макинтош, я выскочил на улицу. В городской газете ничего интересного не обнаружилось. Никто не умер, не погиб. Тот малыш-посыльный был таким маленьким, таким беззащитным. Когда я добрался, наконец, до конторы, от избытка чувств у меня лились слезы. Ничего не замечая, я застыл в вестибюле делового центра, перед старинным лифтом, вместо того чтобы, как обычно, подняться по лестнице. На железной двери лифта был выгравирован Икар. Счастливый, парящий Икар, совершенно не замечающий, как тают его крылья. Затаив дыхание, я дивился тому, что прежде не замечал такой красоты. И вдруг сзади раздались шаги. Они все приближались, приближались и, наконец, остановились рядом со мной. Это были ковбойские сапоги, расшитые серебром. Я не решился поднять глаза от этих страшных сапог и посмотреть вверх. Сердце мое бешено колотилось от страха.
— Добрый день! — произнес низкий, бархатный баритон. — Давно мне хотелось встретиться с вами. Ваш покорный слуга, профессор Доманья.
Так значит, этот широколицый, с мясистыми щеками и карими, слегка косыми глазами человек в огромной черной шапке и плаще, в ковбойских сапогах, расшитых серебром, и был знаменитый профессор Доманья! Все жители города знали, что в отличие от прочих адвокатов делового центра, чьи конторы состояли из одного, самое большее, из двух кабинетов, профессор Доманья — невероятно известный адвокат, специалист по морскому праву — занимал всю мансарду. Насколько в нашем городе было важно морское право, настолько знаменит в этой области был профессор Доманья. Однажды в лавке мсье Жакоба по какому-то поводу зашел о нем разговор. И мсье Жакоб охарактеризовал его мастерство так: «Он играет морским правом подобно мальчику, что ловко жонглирует мячами». Значит, именно он и носил расшитые серебром сапоги: самый знаменитый, самый лучший адвокат — профессор Доманья!
Он произнес громогласно:
— Ваш дедушка был моим старшим товарищем. Он был мне очень дорог. Я обрадовался, когда узнал, что вы заняли его контору. Ваш дедушка часто говорил: «Любой Ставрогин приносит с собой ветер и мощь океана». Можете не верить, но, как только вы появились, воздух в деловом центре и в самом деле поменялся. Вот вы какие, Ставрогины! Даже в самое скучное и затхлое место приносите свежий морской бриз.
Впрочем, этим успехом Ставрогины по большей части обязаны своим слугам, отметил я про себя.
Мы зашли в лифт, и профессор Доманья, уставившись на меня своими косыми глазами, прогремел:
— Заходите ко мне. Прямо сегодня заходите. Если вы, как и ваш дедушка, неравнодушны к жидким благам этого мира, то у меня есть для вас великолепный сюрприз.
Так это и был тот человек в расшитых сапогах, топтавший перчатки в моем ночном кошмаре? Признаться, профессор Доманья показался мне самым приятным и обаятельным человеком из всех, с кем я познакомился с тех пор, как влип в эту историю.
Лифт остановился на третьем этаже. Профессор Доманья сказал:
— Моя крестница Эсме заходила к вам позавчера. И с тех пор не появлялась, паршивка такая!
Эсме? Он — крестный отец Эсме? Я онемел от изумления. Не смог даже выдавить из себя ни одну из тех дежурных косных фраз, навроде «Мне очень приятно, сударь!», которые присутствуют в словарном запасе каждого. Слава богу, рядом с профессором Доманьей и не надо было ничего говорить.
— Счастливо вам! Счастливо! Так значит, сегодня жду к себе! — прокричал он на прощание. Нет, не прокричал. Просто у него был такой громкий, такой зычный голос, что он звенел, будто эхо в какой-нибудь долине.
Профессор Доманья — крестный отец Эсме! Быстро спустившись на первый этаж, я вошел в маленький магазинчик напротив делового центра. Сказал мальчишке за прилавком:
— Один «Джонни Уокер». «Джонни Уокер Блэк Лэйбл».
Когда дверь вновь без стука открылась, я уже выпил половину бутылки. На ней было узкое, закрытое черное платье, на ногах тонкие черные чулки, замшевые туфли на высоком каблуке, а на плече — маленькая стеганая сумка на цепочке. Распущенные волосы растрепаны. Слишком яркий, с избытком макияж явно остался на лице со вчерашнего дня. Она вошла, покачиваясь, и опустилась в кресло, стоявшее справа от моего стола. Она выглядела очень усталой — видно было, что много выпила. Но как бы то ни было, она все же пришла.
— Что такое ложь? Что мы называем ложью? — задумчиво спросила она. Ее странный, ни на что не похожий голос тоже как будто покачивался. — У индусов не существует понятия лжи, потому что для них окружающего мира на самом деле не существует. Мы живем в неправедном месте, полном страданий, и возвращаемся сюда вновь и вновь, пока не спасемся. И в этом дурацком месте мы вынуждены считаться с рядом понятий — правда, ложь, рано, поздно, удобно, неудобно. Ты рассердился на меня, потому что я опоздала. Если бы вчера я пришла и ответила на твои вопросы, тебе было бы «удобно». Ты рассердился, что я назвала неверные цифры и что сослалась на мсье Жакоба. Он меня к тебе не отправлял. Но разве это важно? Может, он послал меня сюда, сам того не сознавая? Я давно не держу в голове ни цифр, ни дат. Ты представить себе не можешь, сколько я трудилась над собой, чтобы научиться выбрасывать все эти мелочи из головы. И только теперь могу сказать: я не держу в голове эти глупости, не могу держать. Пожалуйста, ну пожалуйста, не сердись на меня! Делай, что хочешь, только не сердись. Я бы смирилась с твоим гневом, если бы знала, что не нравлюсь тебе, если бы я раздражала тебя, если бы ты меня боялся. Но если ты хорошо ко мне относишься, так и относись хорошо: люби и прощай, очень тебя прошу. Не нальешь ли мне немного виски?
Я наполнил ее стакан. Не мне было говорить ей: «Ради бога, не пей больше», — или нечто подобное. Я не собирался смущать ее напоминаниями и предостережениями. Жизнь и так принесла Эсме немало горя. Нужно было быть великодушным, добрым с ней. Но я не смог бы. Невозможно не сердиться, когда так любишь. Не сердиться и не городить ерунды.
— Я так счастлива, — сказала она со слезами на глазах. Не удержавшись, она зарыдала. — Помнишь того посыльного, убитого? Я ходила на похороны. Оказалось, это не мой сын. Мой сын — другой, он живет в доме номер семь. А я всегда ходила в дома номер три и четыре. Потому что думала, что мой в одном из них. Городской совет два раза делал мне предупреждение. Но мне было все равно, я продолжала ходить только туда. В дом номер семь и номер восемь не ходила никогда. В совете есть один бабник — грязный, мерзкий тип. После похорон я пошла к нему выпить и поговорить. Конечно, он разговорился. Сказал, что убитый посыльный — не мой сын. Я так счастлива…
Эсме снова заплакала. Какая несчастная, какая красивая женщина! — думал я. Глядя на нее, я вспоминал все мерзости этого мира. Если бы у меня был сейчас нож, я бы сделал себе харакири.
— Не плачь, Эсме, — попытался утешить ее я. — Мне невыносимы эмоции: слезы, печаль, чрезмерная радость, чрезмерная искренность. Выходит, один из твоих сыновей живет в доме номер семь?
Хлюпая носом, она ответила:
— Да, вроде бы. Мой шестилетний малыш, мой сын, рожденный от дражайшего господина Волковеда, все эти годы живет в доме номер семь. Да, и еще: я тебе соврала. У меня не два сына, а один. Ну и что, что соврала! Я специально это сделала. Если говорить, что родила двоих посыльных, тебе больше веры. Обычно рожают двоих. Это идеально. Особо успешные матери иногда даже троих. Все они, конечно, женщины не без недостатков. Многие — истерички, но ведут себя осторожно. Настоящие курицы. Городской совет допустил ошибку, когда позволил мне стать матерью посыльных. Им впервые попалась такая проблемная мать. Конечно, второй раз мне не предложили. И честь получения самого низкого среди матерей вознаграждения тоже принадлежит мне. Из моей зарплаты то и дело вычитают всяческие штрафы. А тех куриц поощряют не только новыми детьми, но еще и денежными вознаграждениями, и премиями. Какие они жадные! Если бы ты видел их в родительский день, ты бы глазам своим не поверил. Как скромно они одеты! Разыгрывают перед детьми театральную постановку под названием «материнское искусство», самые ее изысканные сцены — любовь, нежность, внимание. Ко всем без разбору. Им даже в голову не приходит выяснить, кто из них чей, кто отец, кто они — эти дети. В голове не укладывается!!! Им даже в голову не приходит! Дети так несчастны, им так плохо! Они даже начали убивать друг друга!
