— Я уже два раза травилась… Все для меня кончено.
Ей делают шокотерапию. От инсулина каждый сустав перекручивается, пальцы сводит судорога, кожа отделяется от костей, лицо выворачивается. А не лечиться уже нельзя.
— Что — то у меня возле висков нашли по энцефаллограмме. Иногда все ломаю вокруг, посуду бью, однажды поломала табуретку.
У нее красивое кукольное лицо в обрамлении пепельных кудряшек, печальные глаза, в которых горит сухое невыплаканное горе. Обычно у миловидных девчонок — уйма поклонников. У этой — ни одного.
— Посмотри — у меня не слишком худые бедра? — спрашивает она под душем.
— Посмотри: мне идут такие тени?
Говорят, что женщины дурнеют не от возраста, а от недостатка комплиментов. Но почему то лишь в психбольнице может услышать девочка в свой адрес не "дура", не "шиза", а вдруг: "Ирина! Какая ты сегодня красивая!"
— Не могу я с таким диагнозом жить, все равно отравлюсь.
Девочке в семнадцать лет дать справку о том, что она психбольная, что у нее — шизофрения, (что в переводе означает — "первичное слабоумие"), равносильно приговорить к смерти, вручить десять упаковок пенталгина и, сказав "прощай", столкнуть с десятого этажа. Справка о психучете — свидетельство того, что общество списало ее в касту недолюдей, у которых ни прав, ни достоинств диагнозом не предусмотрено.
Работать таких берут лишь уборщицами. В случае беременности, ребенка обязательно выскоблят, разорвут вакуумом на куски, а если, не дай бог, дойдет какое — нибудь чп с ее участием дело до суда, во всем будет виновата "ненормальная".
" Не украл — сама подарила!"
" Не насиловал — напросилась!"
" Не бил — сама себя "
Да и поверят. Что им. ненормальным, может в голову взбрести? Непредсказуемы, как стихийное бедствие.
А чего стоят шепотки соседок у подъезда: "Эх, парень, парень, зачем тебе шизофреничка! Инвалид! Разве мало здоровых девчонок! И дети у нее больные будут!"
Из морального тупика единственный выход — самоубийство.
Травятся, потому что — психучет, а психучет, потому что — травятся. Круг замкнут.
Когда-нибудь скорая не успеет откачать Ирочку, и тогда бесконечная дуэль с диагнозом навсегда прекратится…
Суицид — не симптом хронической болезни. Симптом беды. В каждом нормальном человеке есть чувство невыносимого отчаянья или безнадеги, которые в роковую минуту может любого толкнуть под колеса поезда, или в черный водоворот, алкогольное забытье, наркоту. Так работает инстинкт — "уйти, не мешать", если ты слабый, больной и лишний. Это — закон выживания вида: уступить место более сильному, который даст полноценное потомство.
Природа, как всегда, распорядилась по — умному. Самоубийства, равно самопожертвования отвергнутых, невостребованных особей сохраняли вид в целом. "Уйди, умри, не объедай соседние семейства!" — вот бытовая подоплека суицида животных, а значит и человеческая генетически закодированная программа поведения в подобных ситуациях.
В мире животных — все целесообразно, все — инстинкт. И даже смерть "влюбленного лебедя", разбившегося насмерть в порыве отчаянья после гибели подруги — не безумие природы, а ее жестокий генетический закон. Природа стимулировала выживание только таких, особо нежных и чувствительных, способных "уйти" при необходимости.
Рассказывают, что если обчистить норку бурундучка, он непременно покончит жизнь самоубийством, сойдет с ума от горя, бросится с верхушки дерева, разобьется насмерть, или "повесится", застряв в развилке ветвей. Маленькие трагедии запрограммированы природой. Зверек погибнет, но не пойдет грабить соседние норки, не обидит самку с детенышами, умрет один, даст шанс более счастливым.
Разумна логика игрушечных трагедий… Но разве не похоже это:
— Обокрали!… Забрали золото, кольцо обручальное, серьги…Пошла в ванную, взяла бритву — и по венам! Кровь брызнула, дочка маленькая заревела, прибежала соседка, вызвала скорую…
Не болезнь — оказаться слабее своего инстинкта.
И эту, заплаканную, запуганную выписали через три дня…
А может быть нормально — быть ненормальным в одураченной стране? Молиться — где хочешь, сколько за-хочешь, петь во весь голос блатные, запрещенные песни, быть панком, йогом, шаманом, экстрасенсом, вообще странным, вообще "не таким", не правильным среди правильных и понятных?
Не лучше ли гордое одиночество, чем шанс заполучить на всю жизнь спутника с наеденным брюшком, с жирной плешинкой, вечно прокуренного по будням, заблеванного по праздникам, со смирной лакейской вытяжкой перед начальством, но с криком и дикими кулаками перед беззащитной женой?
Уж лучше сломать табуретку…
Этим девочкам с печальными глазами навсегда уготовано петелинское одиночество. Инвалиды невостребованы. Поэтому они здесь.
У меня было уже тридцать восемь! — рассказывает по секрету сирота Наташка соседке Леночке Буркасику. — Иногда, так, по разу. Когда жить негде, сажусь в поезд и еду, пока не высадят, потом снова сажусь в попутный, пока не подвернется кто — нибудь.
— Трахнет — и бросит…
— А пусть и ненадолго. Без разницы. Здоровых девчонок тоже бросают, потом они к нам попадают. У тебя сколько было?
— Девять, — отвечает Буркасик, скосив подкрашенный светло — карий в мою сторону.
— Мало! — разочарование в голосе. — А с Сашкой было?
— Было. Сама его завалила. Расстелила телогрейку. И прямо на снегу… Его потом стошнило. Противно же парням в первый раз.
— А какой у него? А-а… И не подумаешь…
— Что ты все про него спрашиваешь? Захотелось? Попробуй с пальчиком — не захочешь с мальчиком!
— Я убегу.
— И я убегу.
— А тебе зачем бежать? У тебя свой дом, родители. Ты же единственная дочка, наследница.
— Сволочи, а не родители. Сами сюда сдают. Ни за что к ним больше не вернусь. Жить не хочууу! Ты интернатская, ты сирота, никогда не поймешь… За что мне это?… Четверо меня изнасиловали, потащили бросить под поезд, не бросили, пожалели. Всю ночь по шпалам шла, так и дошла, так и живу с позорной болезнью. С пятого этажа хотела броситься — поймала мать, стащила с подоконника! Головой об стену хотела расшибиться — бесполезно — только звон в черепе, до сих пор не проходит. Травилась — не отравилась. Для чего жить? Все равно никому не нужна! — по круглым щекам потекли слезы. Три дня назад она получила письмо. Ее парень женился на другой.
— Хватит вам страшные истории рассказывать, — взвизгнула Аля. — Мне и то страшно стало.
В палату вошла Поджигательница, увидела плачущего Буркасика, бросилась к ней, обняла крепко, зарылась лицом в подушку и сама зарыдала:
— Бедный Буркасик! Самый красивый Буркасик! Я люблю только Буркасика, моего котеночка! Правда, она у нас самая красивая? Правда, Наташ? Правда. Тань? Лучше всех! Бедный мой беленький Буркасик, хочешь, спою? — она затянула длинную воровскую песню, потом другую.
Нервы у Али не выдержали:
— Хватит, девчонки, песни грустные петь! Хороших, видимо, не знаете! Уходи отсюда, Космодемьянская! Убирайся из нашей палаты! Не трави душу! Не целуйся с ней Люда! У-у, тюремщица! И не смотри так! Убирайся!
Шизофрения, страшная неизлечимая болезнь, при которой атрофируются клетки мозга, до сих пор не изучена.
Что это — состояние души? Или аналог неистребимого приона?
Согласно теории Павлова, шизофрения — промежуточное состояние между сном и бодрствованием, состояние гипноза, когда сны снятся наяву, память путается с внешним восприятием, и на реальном фоне возникают вдруг "пришельцы", "привидения", или слышатся "голоса".
Вот что думают о своих глюках больные:
— Голоса — это очень страшно! Сразу прибежишь в больницу!
— Голоса — ниоткуда. У них нет направления. Они — внутри.
— Голос мне сказал: " Не подходи к матери"…
— Следующую связь с НЛО перенесли на понедельник…
(Вдруг вспомнилось ахматовское откровение: "…Мне голос был. Он звал утешно…" Да уж, великой Ахматовой точно бы вклеили здесь крутой диагноз, и по максимуму. "Голоса" — это неизлечимо.)
Причины шизофрении до сих пор неизвестны, хотя вирусно — прионная ее природа очевидна. Она, как рак и СПИД, затормаживается при облучении рентген — лучами, как рак на 70 % подчиняется наследственному фак-тору, и на 20 % — фактору среды. Это значит, что болезнь заразна. Заболевают не только родные дети больных, но и приемные, генетически неродные.
Насколько опасна эта болезнь? Говорят, из психушки ни один человек не выходит здоровым. А врачи? Всем известно, что врачи рано или поздно приобретают определенную патологию.
Но несмотря на очевидность, вирусная теория шизофрении не находит поддержки в клиниках страны, болезнь остается неизлечимой, диагностика спорной, а больных и здоровых держат на соседних койках и закалывают не одноразовыми шприцами.
