Юрий Красавин - Валенки

— Если пару сваляешь сегодня за ночь — ты герой, — говорил мастер.

Он немилосердно комкал и мял, будто отстирывал от грязи свой валенок, еще имевший форму мешка…

«Вот почему называется „стируха“! — соображал Федя по ходу работы. — В ней именно стирают… совсем как белье».

— Смелей, смелей! — подбадривал главный вальщик. — Вот так, смотри. Видишь?

Подмастерье тоже комкал и мял. И долго так они работали, макая валенки поочередно в горячую воду котла или просто поливая из ковша. Руки у Феди уже распарились и стали красными, даже вроде бы, распухли; купоросное масло разъедало их, но — «Терпи, парень!» — подбадривал мастер.

Жарко стало и душно; пар клубился по стирухе, заволакивал плотным туманом мигающую коптилку и белесое, заснеженное снаружи окно. Спереди было жарко от печки и горячей воды, в спину от двери тянуло холодом. И штаны, и рубахи у обоих валял были уже мокры, лица в поту и в грязных брызгах…

— Вот так, Федюха, видишь? Жми его, гада, крути, три, жамкай, не жалей!

Иван Субботин правильно делает, что раздевается за работой догола — как в бане. Все равно ведь становишься мокрым до нитки! Ну и без руки он, а как тут одной-то управиться? Это значит, Субботин коленкой тискает валенок на катке… это значит, он зубами — горячий-то валенок! С купоросным-то маслом! — зубами помогает руке. То-то у него рот изъеден, как от дурной болезни.

— Теперь красить! — скомандовал учитель.

И они оба окунули свои валенки в шайку с густо разведенной в ней черной краской. Через некоторое время достали и продолжали валять — черная вода струилась по катку; руки стали черными — теперь их не отмыть, въестся краска в каждую трещину, каждую ранку на коже.

Насадили Гараня с Федей свои валенки на круглые полена-чураки, катали по очереди большим вальком-лощилом с рубцами, в носок валенка загоняли по маленькому чураку и опять терли, и били скалкой по сгибу, и поливали, поливали горячей водой… и конца этому не было видно.

Однако же огромный раньше валенок понемногу уменьшался и уменьшался — «садился» — и это ободряло. Уже маленький чурачок с трудом входил в носок; уже большой чурак почти вплотную облегался голенищем…

Главный мастер свалял свой сапог и сел за скребницу верхом — «оттирать»; а Федя все еще возился со своим, бил скалкой, катал лощилом… Гараня несколько раз вставал со своего места за скребницей, проверял его работу, щупая и голенище, и подошву, говорил: «Еще немного вот здесь потри!», и Федя тер указанным местом о каток, крутя валенок так и этак.

Потом он отобрал у Феди валенок и некоторое время, тяжело дыша, ожесточенно катал его и мял, и был скалкой, шлепая изо всей силы об каток, так что брызги летели во все стороны вместе с ошметками шерсти.

— Довольно, — сказал он, наконец. — Садись оттирать.

Теперь надо с полчаса, не меньше, возить валенок с тяжеленным чураком по скребнице, но и это было не все…

Далеко за полночь пришел Федя домой. И не пришел даже, а этак приволокся: его пошатывало от усталости.

Когда уже свалял свою пару и думал, что дело сделано, выяснилось, что надо, ведь, насадить оба валенка на колодки, и не когда-нибудь, а вот именно теперь, пока они разопревшие, разогретые. А насадить оказалось не просто. В носок надо загнать почти круглую головку, а она никак не хотела лезть туда. Зажав валенок в обеих руках, Федя изо всей силы, с отчаянным «хаком» ударял им о чурбан возле скребницы, и ударял так раз за разом, а силы явно не хватало: головка все-таки не хотела влезать в носок валенка. Уж и соломки предложил немного, чтоб легче входило — все равно никак.

Тогда, матерясь озлобленно, за дело взялся тоже измученный, а потому и злой Гараня, хряснул изо всей силы и раз, и два — и ему с трудом удалось. Федя с виноватым видом стоял рядом. А еще надо справиться с теми колодками, что забивают в голенища… Потом долго мучился со вторым валенком: опять ударял со всего размаха, обливаясь потом… и совершенно выбился из сил, настолько, что поджилки дрожали. Спасибо Степану Клементьичу, опять помог.

Два сапога — это был итог Фединой работы за ночь. Но кто бы свалял больше? Может, Костяха Крайний или Мишка Задорный? Ведь все-таки первая попытка… Главный вальщик за то же время свалял две пары.

Из стирухи Федя вылез обессиленный, мокрый, потный. Пока шел — морозным ветерком продувало; светила на него холодная равнодушная луна. Дома, вальнувшись в постель, долго не мог согреться — колотил озноб. В сон провалился — снилось опять, что каким-то образом очутился в глубоком колодце, вымок там и продрог. И выкарабкивается, выкарабкивается оттуда по ослизлым бревнышкам сруба, цепляясь и ногами и руками. А бревнышки гнилые то и дело проваливаются, обрушиваются вниз — слышно, как, бултыхая, падают они в холодную воду. А он, Федя, отчаянно лезет вверх, туда, откуда просеивается солнечным дождичком свет — там и сухо, и тепло, там спасение…

Наутро предстояло топить печь да пожарче — чтоб насаженные на колодки валенки высушить. И он встал затемно, чтоб успеть все сделать до того, как бригадир придет с нарядом, — забота пробудила! Будто под бок толкнул кто-то. Разбитый и сонный топил печь, а загребя угли в жараток, ставил к задней стенке печи насаженные валенки — и проклял это дело: на ухвате валенок — в печь, а он соскальзывал, падал в золу или на угли…

— Сходи к Дарье, — посоветовал Степан, — возьми у нее справку, что, мол, валенки валял не из купленной шерсти, а из своей собственной. У тебя ж овцы были! Вот и пусть об этом удостоверит. Да и печать чтоб поставила, так-то верней. Если в случае чего заберут тебя в милицию, ты им сразу справку под рыло: имею, мол, право, поскольку шерсть своя, не купленная. Понял?

— А ты себе взял такую справку?

— Мне она не дает: овец нет. Стерва-баба, чего и говорить! Ей все можно, нам ничего нельзя.

В правление Федя подгадал так, чтоб никого постороннего не было там в это время. Кулакастая Дарья сидела мрачнее тучи, не подступись: как раз в этот день, а вернее ночью (утром председательница только узнала), подохла колхозная корова. Не от бескормицы, а от дурацкого случая, что и обидно-то: у водопоя пырнула ее в бок рогом другая корова; надо было прирезать, да вот думалось, что выздоровеет. Так нет, подохла…

— Чего тебе? — неприветливо спросила председательница.

Выходит, не вовремя пришел. И справки не даст, и в Москву не отпустит — Феде это было ясно, как день. А он уж так настроился, что именно завтра… Ей что — жалко? И жрать нечего, и заработать нельзя! Ложиться помирать, что ли?

— Хлеб кончился у меня, — осердясь тоже, хмуро сказал Федя. — Если бы аванец… Хотя бы один пуд. Или полпуда.

Она посмотрела на него таким взглядом, будто спрашивала: ты что, на самом деле дурак или только притворяешься? И говорить ничего не хотела, но все-таки сказала:

— Аванца я тебе дать не могу. У меня в амбаре только семенное. Съедим — чем сеять будем?

— Тогда мне в Москву надо съездить.

— Зачем?

— Валенки продать.

Она некоторое время смотрела на него, соображала.

— Ну вот, еще один спекулянт, — сказала председательница себе самой и, после паузы, — Феде:

— Сколько же пар ты свалял?

— Пять.

— Кто тебя учил?

— Я сам.

— Сам с усам… А если попадешься?

— Риск — благородное дело, — сказал Федя тоном Степана Гаранина. — Кто не рискует, тот не пьет шампанское.

— А-а, вон ты у кого ума набираешься! Ну-ну… Так и в милиции заяви, про шампанское-то. Они сразу поймут, с кем имеешь дело.

— У меня шерсть своя, — напомнил Федя. — От наших овец осталась. Я сам ее настриг! Меня из милиции отпустят, если дашь справку. Вот за ней я и пришел.

Дарья помедлила минуту и написала на листе из школьной тетради в косую линейку:

«Справка… Дана настоящая члену колхоза имени 1-го Мая Бачурину Федору Алексеевичу 1930 года рождения в том, что он имел 2 (две) овцы, с которых настриг 4 (четыре) килограмма шерсти, чтобы свалять валенки. Председатель колхоза Гурова».

— Задержит милиция, станут выяснять, кто такой да откуда. И что узнают? — вслух размышляла она. — Отец пропал без вести, мать была осуждена… сын вот стал спекулянтом. А тут моя справка… я тебя покрываю. Сама свою голову, как курица, под топор кладу…

Но листочек в косую линейку протянула ему.

— Нужно с печатью, — напомнил он.

Она, вздохнув, достала печать, приложила.

— Надолго ли поедешь, вальщик?

— На три дня.

— А навоз кто будет возить?

— Я отработаю, Дарья Павловна!

— Эх, Федор, не на ту дорожку становишься. Знаешь ли, куда она тебя выведет? Эти кулацкие замашки оставить надо. Слышишь?

— Я не ворую, — буркнул он. — И никого не граблю. Не чужое буду продавать — свое собственное.

— Слушаешь Степана Гаранина, он тебя добру не научит: сам-то отпетый, ничего не боится…