Юрий Красавин - Валенки

— Я не ворую, — буркнул он. — И никого не граблю. Не чужое буду продавать — свое собственное.

— Слушаешь Степана Гаранина, он тебя добру не научит: сам-то отпетый, ничего не боится…

И добавила опять, будто сама себе:

— Ну, у нас тут не фронт, не таким удальцам рога обламывали. Попадется когда-нибудь, ушлют в Сибирь — что с его детьми будет? Что со старухой матерью?

Случись услышать Феде это раньше, промолчал бы, теперь — нет.

— Так ведь не от хорошей жизни, — сказал с вызовом. — У него детей пятеро, все есть хотят.

— Колхоз надо поднимать, а не в стируху бегать! — Дарья пристукнула кулаком. — У нас не единоличное хозяйство, все должны быть заодно, а не врозь.

— А наш колхоз сколько ни заработает, все у него отберут в государство, — усмехнулся Федя. — Так что сколько ни старайся, не прокормишься.

— Вон ты как разговариваешь! — суровея лицом, молвила Дарья.

Была она явно озадачена таким ответом: что-то слишком уж по-взрослому толковал парень. Некоторое время председательница молчала, потом, будто смягчась, заговорила иначе:

— Неуж не понимаешь: война только-только кончилась, разруха кругом. Ты погоди… вот помяни мое слово, пройдет еще немного… ну, сколько? Самое большое — десять лет. И знаешь, как заживем! Хлеба — сколько хочешь; молока, сметаны — сколько хочешь, пироги белые — каждый день… И дома покроем железом, и дороги проведем асфальтовые. В каждом дворе — корова с теленком, овцы, поросята; в каждом доме — радио. Через десяток лет, Федя, жизнь совсем будет другая. Нам только теперь продержаться, перетерпеть, только теперь поработать на колхоз изо всей силы…

Федя смотрел в окно, как это бывало в школе, если вызывали к доске, а он не выучил урок. Дарья заметила: слушает не так, как ей хотелось бы.

— Ты потом меня вспомнишь. Скажешь: правильно тетка Дарья говорила, а я ей, дурак, не верил. Нам бы только теперь, а потом жизнь пойдет, как в сказке. На работу будем ходить в белых халатах, легкая будет работа, радостная, чистая. Да что! У каждого даже будет свой врач, так что и болезни-то, небось, переведутся все…

Не в первый раз уже Дарья Гурова говорила так-то. На собраниях выступала с такими же обещаниями: вот кончится война — и заживем. Кончилась война, а что-то не полегчало. Может, конечно, потом…

— Пока травка подрастет, лошадка с голоду помрет, — опять усмехнулся Федя.

Дарья грохнула кулаком по столу.

— Замолчи! Я с тобой по-человечески, а ты… Ишь, какие песни-то у тебя!.. Ох, гляди, парень. Рано или поздно это себя покажет. И спохватишься тогда, помяни мое слово. Ладно, иди… Да пеняй на себя, если что!

— Мой грех — мой и ответ, — обронил Федя, уже выходя.

Пять пар валенок уложил он сначала в мешок, но Степан Гаранин велел перекласть в старый чемодан, благо такой нашелся в доме.

— Чтоб глазами не ущупали, что везешь, понял? — растолковывал Степан. — У них глаз наметанный, но насквозь не видит.

Не ясно, у кого это «у них», но не было сомнений, что «они» — на той дороге, что предстояла им, поджидают на каждом шагу. У самого Степана тоже был чемодан, но в него вошло только шесть пар, а еще шесть он уложил в большую сумку из брезента, довольно неуклюжую, самошитую; в сумке этой валенки его были переложены жгутами сена, чтоб по проступающим буграм невозможно было догадаться, что именно в ней.

Из деревни вышли — падал легкий снежок, ложился на темнеющие проталины, закрывая их.

— Ну, знать, зима решила вернуться, — проворчал Степан. Он вообще был не в духе, кажется; чемодан и связанную с ним сумку нес, повесив их через плечо, назад и на перед. На ходу морщился и прихрамывал. Отошли от деревни этак с километр — остановился, сбросил ношу, сел на чемодан и некоторое время сидел молча.

— Ты чего, Степан Клементьич? — спросил Федя тревожно.

С тех пор, как вместе помытарились у шерстобойной машины да в стирухе, он стал испытывать к старшему товарищу прямо-таки родственное чувство и в обращении уже не называл иначе, как по имени-отчеству, а прозвище «Гараня» и не вспоминалось.

— Вернуться, что ли? — сказал тот глухо, прислушиваясь к самому себе.

— Опять нарыв?

— Нет, хуже: тут колет… — Степан потер грудь. — Два осколка сидят у меня возле сердца, Федюха. И острые, зараза! Иногда ничего, а то вдруг… грызут меня, как собаки!

Он оглянулся на Пятины, помедлил немного и поднялся уже решительно:

— Нет, надо идти. А подохну дорогой — так тому и быть. Рано или поздно, а помирать все равно придется. Так что живи, не тужи.

Поднял ношу, пробормотал:

— Вот собачья жизнь, а?!

Шли не большаком, где случалось, могла прихватить по путная машина, а другой дорогой — через Веселуху, Задорожье, Высокий Борок… «Береженого бог бережет, — объяснил Степан. — Большаком начальство ездит». Он уже не присаживался отдыхать, но иногда постанывал и чертыхался, и вообще словно бы опьянел от внутренней боли и от непрерывного преодоления ее как тогда, в Верхней Луде, у шерстобойной машины. Федя тоже устал, нес свой чемодан и за спиной, и в обнимку, и сбоку в руке — кажется, тот становился все тяжелее и тяжелее.

— Ничего, Федюха! — хрипел, подбадривая, Степан. — Зато на поезде прокатишься, в Москве побываешь, булки белой попробуешь. А самое главное — разбогатеешь! Если, конечно, не поймают нас дорогой. Ну, ничего, авось обойдется.

И чем ближе к Калязину, тем явственней тревога слышалась в этом «авось обойдется», повторяемом время от времени.

— Степан Клементьич, а почему нам не разрешают валять валенки? В магазинах, говорят, валенок нет — где ж люди их купят, городские-то, если мы продавать не будем?

Степан покривился то ли от боли, то ли от Фединого вопроса.

— Почему не разрешают, говоришь? Боятся, что мы перестанем пахать и сеять, если будем заняты этим ремеслом.

— Но ведь мы валяем по ночам.

— А коли ты ночью не спишь, то какой из тебя работник днем?

— Да работник как работник. И не каждую же ночь мы в стирухе.

— Ты должен, как пчелка, нести мед только в общие соты. Вот так они считают, Федюха. У пчел в улье — полный коммунизм, все трудятся, так и у нас должно быть.

— У пчел одно, у людей — другое. Каждому человеку нужно свое: еда, постель, одежа-обужа.

— Пока так, а при коммунизме — все наоборот, — сказал Степан, будто поддразнивая младшего товарища. — Не свое, а общее: и еда, и постель.

— Нет, я все равно не понимаю, почему они не разрешают. Кому наша работа во вред?

Степан помедлил с ответом, потом сказал уже серьезно и словно бы нехотя:

— Боятся, что мы разбогатеем, вот что. Вдруг станем богатые — значит, кулаки! Выходит, выкорчевывали-выкорчевывали кулачество как класс, и вдруг — снова-здорова! — опять они, мироеды, появились!

— Кулаки — это которые работников нанимали, — возразил Федя. — А мы-то сами валяем.

Степан повторил решительно:

— Они боятся, что мы разбогатеем, — верно говорю! Я сам об этом думал. Тут для них главная опасность.

— Да почему? — не унимался Федя.

— Наверно, бедными легче управлять. Бедный всего боится, а богатый — он самостоятельный, начальников-то может и подальше послать. Так что они не любят богатых.

— А кто это «они», Степан Клементьич? Вот мы все говорим: они, они. Дарья Гурова, что ли?

— Да ну!.. Она сама подневольная, как и мы с тобой.

— Значит, милиционеры, что приходят с обыском? Или уполномоченные?

— Эти-то дураки. Им что прикажут, они и рады. Отобрать да ограбить всегда проще, чем своим трудом нажить. На грабеж большого ума не надо.

Тут Степан замолчал. Вид у него был разгневанный, даже свирепый — то ли от разговора, то ли от мучившей его боли.

— Тогда кто? Они в Калязине? Или в Москве?

Степан только посмотрел на него и не ответил. После долго шли, не говоря ни слова. А потом он сказал:

— Запомни, Федюха: я тебе насчет этого ничего не говорил. Не было у нас такого разговора. Забудь его.

«Испугался…» — подумал Федя, а Степан угадал его мысли.

— Не за себя опасаюсь, за тебя. Я-то тертый калач, меня за рубль двадцать не купишь. А вот ты брякнешь где-нибудь… Помни: за длинный язык длинный срок дают. Так что помалкивай.

Помалкивать, конечно, можно, это не так уж и трудно; а как все-таки понять, почему за ремесло преследуют, даже сажают в тюрьму? Кому от него плохо? Тем, кто покупает? Нет. Ведь, людям нужны валенки! Тогда, может быть, деревенским? Но ведь им заработать надо! На керосин, на топор или пилу, на калоши… На «штраховку», на какое-то «самообложение», на налоги…

Пятинский колхоз крепкий, он выплачивает за своих колхозников налоги, так что и на трудодни, бывает, нечего получать. Но все-таки выплачивает! А вот в той же Верхней Луде было: мужик сам себя зарезал, Сергей Грачев, — а отчего? Недоимка накопилась! Пугнули его тюрьмой, он и… говорят, соломки постлал в сенях и полоснул себя по горлу, как барана. Он тоже, небось, мог бы валенки валять и выплатить государству налог. И жил бы сейчас поживал.