Стоя на деревянном выступе, где она позже будет спать, Анил думала о Каллисе. Где он сейчас? Наверняка в тисках своего беспокойного брака. Она старалась не думать о нем. Он отводил ей не так уж много места в своем мире, и ее мнение о нем всегда было неполным.
— Почему бы нам не разойтись, Каллис? Давай прекратим все это. К чему тянуть? Мы вместе уже два года, а я по-прежнему чувствую себя твоей случайной знакомой.
Она лежала рядом с ним в постели. Не прикасаясь к нему. Ей просто хотелось смотреть ему в глаза, говорить. Он приподнялся и схватил ее левой рукой за волосы.
— Что бы ни случилось, не уходи от меня, — сказал он.
— Почему? — Она попыталась освободиться, но он не ослаблял хватки.
— Отпусти!
Он продолжал ее держать.
Она знала, где он лежит. Она протянула руку назад, и ее пальцы нащупали маленький нож, которым Каллис недавно ровными дугами резал авокадо. Взмахнув ножом, она вонзила его в державшую ее руку. У него вырвался вздох. Аххх! С упором на «х». Она почти видела буквы, выходившие из него в темноте, и рукоять оружия в мышцах его руки.
Она посмотрела ему в лицо, в его серые глаза (при свете дня они всегда казались голубее), и увидела, что мягкость, появившаяся в его взгляде после сорока, исчезла, куда-то улетучилась. Напряженное лицо, откровенные чувства. Он оценивал все, и это телесное предательство. Ее правая рука еще держала нож, ослабив хватку, слегка касаясь его.
Они смотрели друг на друга, ни один не уступал. Ей хотелось дать волю гневу. Когда она вновь попыталась освободиться, он разжал пальцы и выпустил ее мокрые темные волосы. Скатившись с кровати, она схватила телефон. Унесла с собой в ванную, где было светло, и вызвала такси. Потом обернулась к Каллису:
— Запомни, что я сделала тебе в Боррего-Спрингс. Потом напишешь об этом рассказ.
В ванной Анил оделась, накрасилась и вернулась в спальню. Она включила все лампы, чтобы, собирая вещи, не забыть ничего, ни один предмет одежды. Потом выключила свет, уселась и стала ждать. Он лежал на двуспальной кровати и не двигался. Она услышала, как подъехало и посигналило такси.
В такси она почувствовала, что волосы у нее еще не высохли. Машина проехала под вывеской мотеля «Пальма». Их роман был долгим и, как правило, тайным, а прощание быстрым и фатальным, хотя в такси, по дороге к автобусной станции, она, приложив к груди руку, ощутила, что сердце гулко бьется, как будто решило высказать всю правду.
Анил стояла, подняв одну руку, держась за балку над головой. Она ощущала себя хлыстом, который может развернуться во всю длину и обхватить намеченный предмет своим дальним концом. Палипана сидел напротив женщины, приехавшей с Саратом. Приветствуем вас, глаза! — повторил он. Сарат, слушая Палипану, видел в свете керосиновой лампы ее бледную руку.
— Когда художник завершает работу, ему завязывают глаза и выводят из храма. Королю надлежит наградить всех участников действа подарками и землями. Все это заносится в книги. Он определяет границы новых поселений — в горах и на равнине, в джунглях и близ водоемов. Он приказывает выдать мастеру тридцать амуну рисовых семян, тридцать кусков железа, десять буйволов из стада и десять буйволиц с телятами.
Всегда создавалось впечатление, что Палипана цитирует отрывки из исторических текстов.
— Буйволиц с телятами, — тихо повторила про себя Анил. — Рисовых семян… Вы заслужили свою награду.
Но Палипана услышал ее.
— В те дни от королей бывали и беды, — сказал он. — Даже тогда ни во что нельзя было твердо верить. Тогда они еще не знали, что такое истина. Истина непостижима. Даже с твоей работой над костями.
— Мы ищем ее с помощью костей. «Истина сделает вас свободными».[12] Я верю в это.
— Обычно в нашем мире истина — всего лишь одно из мнений.
Вдали прозвучали раскаты грома, как будто кто-то вырывал с корнем и валил деревья. Бревенчатая амбалама казалась плотом или кроватью с балдахином, плывущей по черной поляне. Быть может, они уже оторвались от скалы и, снявшись с якоря, сплавлялись по реке. Анил лежала на краю амбалами, на одном из спальных помостов. Проснувшись, она услышала, как Палипана непрерывно ворочается, как будто ему было трудно найти подходящее место и позу для сна.
Анил вернулась к своим сокровенным мыслям, к Каллису. Она чувствовала, что, где бы он ни находился, за океаном или грозой, между ними остается связь, некий хрупкий телефонный провод, за который можно потянуть, несмотря на ветви деревьев или скалы на дне океана. Вспоминает ли он о ее бегстве из того номера в Боррего? Они оба рассчитывали на потрясающую ночь. Покидая Каллиса, она хотела позвонить ему позже, убедиться, что он не спит, но, так как гнев в ней по — прежнему кипел, отказалась от этой мысли.
Сарат чиркнул спичкой по камню рядом с амбаламой. Значит, там не было реки. Вспыхнул огонек, и до нее донеся запах биди. Стрекот насекомого, одного из обитателей Рощи аскетов, напоминал звук часов, когда их заводят.
— Страсть всегда вела к кровопролитию, — донесся до нее голос Палипаны. — Даже если ты монах, как мой брат, — продолжал он, — когда-нибудь тебя настигнет страсть или резня. Потому что ты не мог бы жить, как монах, если бы общества не было. Ты отвергаешь общество, но, чтобы это сделать, ты сначала должен быть его частью и, исходя из этого, принять свое решение. В этом парадокс уединения. Мой брат предпочел жизнь в храме. Он удалился от мира, и мир пришел за ним. Ему было семьдесят, когда его кто-то убил, возможно, кто-то из того времени, когда он обретал свободу, — ибо это сложный период жизни, когда ты оставляешь мир. Из моих братьев и сестер остался я один. Моя сестра тоже погибла. Эта девушка ее дочь.
Несколько лет назад у Лакмы на глазах убили ее родителей. Через неделю двенадцатилетнюю девочку поместили в государственный детский дом на севере Коломбо, где за детьми, чьи родители были убиты во время гражданской войны, присматривали монахини. Однако шок пережитого глубоко затронул ее психику, сведя вербальные и двигательные способности к уровню маленького ребенка. При этом у нее осталось взрослое упрямство. Она не хотела никаких новых впечатлений.
Она лежала там больше месяца, не произнося ни слова, ни на что не реагируя, ее насильно выводили во двор, чтобы она погуляла там при солнечном свете. Для Лакмы, которая была не в силах справиться с потенциальной опасностью, эти прогулки были продолжением ночных кошмаров. Девочка ощущала фальшь этой религиозной защищенности, с ее чистыми спальнями и аккуратно заправленными кроватями. Когда Палипана, единственный из ее родственников оставшийся в живых, пришел ее навестить, он понял, что она невосприимчива к той помощи, которую ей могут здесь оказать. В любом неожиданном звуке ей чудилась опасность. Она ковыряла пальцем в любой еде, выискивая насекомых или осколки стекла, не спала в своей кровати, а пряталась под ней. В то время Палипана переживал профессиональный кризис, к тому же у него была глаукома в последней стадии. Он одел потеплее свою племянницу и отвез на поезде в Анурадхапуру; во время поездки девочка пребывала в ужасе. Затем они отправились на повозке в лесной монастырь, в хижину с крышей из пальмовых листьев, в амбаламу, в Рощу аскетов. Так они, никем не замеченные, ускользнули от мира — старик и двенадцатилетняя девочка, которая боялась всего, что было связано с людьми, и даже этого человека, привезшего ее сюда, в засушливую зону.
Более всего он хотел освободить ее от навязанной ей изоляции. Все, чему она научилась от родителей, хранилось у нее где-то глубоко внутри. Палипана, выдающийся эпиграфист, начал обучать ее на двух уровнях — прививал ей мнемонические навыки запоминания алфавита и построения простейших фраз и одновременно беседовал с ней на самом высоком уровне собственных знаний и верований. Все это время у него ухудшалось зрение, он стал медленнее двигаться и слишком активно жестикулировать. (Позже, когда он начал больше доверять темноте и девочке, его движения сделались крайне сдержанными.)
Наверное, он всегда ей доверял, несмотря на ее ярость и отрицание мира. Он рассказывал ей о войнах, о средневековых слоках и текстах на пали, о языке и о том, что история тоже постепенно угасает, подобно пылу битвы, и живет лишь в воспоминаниях — ибо даже слоки на папирусе и пальмовых листьях могут размокнуть под дождем, быть съеденными молью и мокрицами, и только камень способен навсегда запечатлеть утрату одного человека и красоту другого.
Она путешествовала вместе с ним: во время двухдневного пешего похода в монастырь в Михинтале они поднялись вдвоем по тысяче восьмистам сорока ступеням; она жалась от страха к слепому Палипане, когда однажды он настоял на том, чтобы отправиться на автобусе в Палоннаруву, к Каменной книге, где он в последний раз приложил бы ладони к уткам — созданным для вечности. Они передвигались на повозках, запряженных буйволами, и Палипана, втянув ноздрями воздух или прислушавшись к шелесту эвкалиптов, понимал, где находится, понимал, что где-то рядом полуразрушенный храм, и спрыгивал с повозки, а она следовала за ним.
