Ознакомительная версия.
И вот настал тот черный час, когда Тима по-настоящему понадобилась профессору. Не по мелочам - вроде считывания на любом расстоянии чужих документов, деталей жизни клиентов и прочих утаиваемых ими от профессора моментов.
Теперь Тиме предстояла серьезная работа, поскольку доктор все никак не мог содрать с головы невидимый шлем, и страх все глубже проникал в его мглистую душу. Он со всей силой возненавидел свою клиентку Алину. И не важно, что там говорили древние - после того не значит вследствие того, - не важно. Пропали чудесные способности профессора от истощения оных или из-за противоборства с внешней силой, то есть Алиной, - это не имело значения.
Они пропали - вот это было главное. Они пропали во время работы с Алиной.
Отпустить клиентку с миром - невозможно. Оставить все как есть - тоже невозможно, поскольку вдруг способности пропали действительно из-за каких-нибудь козней недооцененной им спервоначалу Алины...
Вот тут и могла помочь только Тима, словно для такого страшного часа и подготовленная всей своей невероятной судьбой.
И сейчас, вдоволь насмотревшись в дверь, за которой скрылась Алина, профессор тяжело поднялся из роскошного кресла и пошел в комнату к Тиме, с ужасом обдумывая текст своей просьбы.
"Анна, как я ненавидела любовь!.."
"Анна, как я ненавидела любовь!..
В роковом тридцатисемилетнем возрасте я уже была так больна ею, что даже радовалась, топая из загса с очередного развода.
Меня лечили травники, психоаналитики, астрологи, хирурги - помогало самую малость, а потом опять начинались ужасы и разрушения.
Мне постоянно попадались мужики, передавленные, как танковыми гусеницами, своими мамашами. Один вообще был нечто... Он был типичный гений. Его звали Григорий, и именно от него меня взрывом кинуло к Степану Фомичу. В светлое царство..."
(Продолжение в Приложении 6)
Он прекрасно ласкал меня, читал великолепные стихи в собственном переводе с французского, провожал до лифта, а на следующий день выключал телефон. У него, как выяснилось попозже, был патологический страх перед счастьем, особенно тем счастьем, которое на время дается любовью. Завязанный на мамашу энергетическим - гордиевым - узлом, он очень быстро терялся с любой другой женщиной. Он чувствовал себя так дискомфортно, словно изменял самому себе, - с любой женщиной! Но он вовсе не был аскетом.
А изменял-то он всего-навсего - мамаше. А поскольку таких вещей восторженные люди в юбках, как правило, не понимают сразу, а лишь по получении необъяснимых затрещин и надломов души, то и я не поняла, и к февралю 1998 года от меня отказались и врачи, и доброхоты.
Впрочем, возможно, я до сих пор не понимаю Григория. А вдруг ему не требовалось счастья? Вдруг ему было достаточно простой, прочной, животворной радо?сти? А вдруг он желал умиляться красоте мира и ему вполне доставало тех ясных звуков света, что он впитывал сам, без посредничества слабых женских тел? Ведь он гениален, а я на каждом шагу забывала об этом, переполненная его серебристой энергией, вся в упоении, впитывающая, вбирающая его - заживо...
Откуда мы знаем пути творчества? Ниоткуда. Только от прочих людей, что-то читавших или слышавших от еще более прочих... Нам или скажет Он, какими числами какого алфавита записать симфонию, - или не скажет. Живи и жди. Но мы обязаны сказать Ему о себе - в любом случае.
Он говорит с нами на языке ситуаций, а мы отвечаем Ему поступками. Спасение души? Это, конечно, наше личное дело, но почему же Он делает абсолютно все возможное для организации этого спасения?.. Мы что - нужнее Богу, чем Он - нам?
Анна, я мучаюсь этими вопросами не только в перерывах между мужчинами, поверь. Мужчина всегда представлялся мне наиболее лаконичным жанром для передачи моего сообщения Богу. Но, возможно, это было ошибочное представление.
Мои три сосны, в которых я блуждаю веками, только крепнут, вон какие уже вытянулись, красавицы...
А тогда, после Григория, я начала очень много пить. Как правило, водку. Нелегко было к ней, родименькой, привыкнуть.
Я пошла в Храм и месяц училась молиться; так молить - чтоб ни единая иная дума не протекала бы в душу и чтоб мне самой себя расслышать наконец.
Когда боль ушла, осталась лишь привычная тоска по земному дому. Ну да это дело привычное, сиротское, это у меня с детства - и неизлечимо.
Да, дом... Ноет и ноет. Болит и болит. В Храме - хорошо. А среди людей - ноет и ноет, болит и болит... Но не могу же я жить в Храме! И в монастырь - тоже никак не могу: дочь подрастает, родственников - почти никого. На любимом радио слушатели осатанели окончательно, а начальник, новый, запрещает мне говорить в эфире то, что я хочу. Да и что я теперь хочу!.. Надежда еще жива, но и она при смерти.
Вот в те дни я и повстречала на Чистых прудах одного забавного человечка. Подстелив под себя полиэтиленовую скатерть, он сидел на скамейке, укутанный в толстое шерстяное пальто, похожее на плед.
Я гуляла по аллее вдоль пруда - и вдруг вижу это чудо в перьях. Сидит с книгой. Вязаную шапочку надвинул на брови. Читает быстро-быстро страницы две-три, потом возвращается к началу, достает из кармана какой-то круглый предмет с кнопкой - и опять читает прочитанное. Большую половину его скатерти, расстеленной на скамейке, занимали прозрачные пакеты с книгами. На меньшей половине скатерти сжался, скукожился, а может - сосредоточился, не знаю, вот этот человечек в пальто. И такой он был милый, странный, уютный, нелепый, что я не выдержала и пошла с ним знакомиться. С этим у меня проблем не бывает. С незнакомыми людьми поговорить - да хлебом не корми!
- Добрый день, - говорю, - можно мне тут присесть?
- Да-да, добрый, можно, - торопливо отвечает он, не поднимая глаз, и опять хватается за круглый приборчик с кнопкой. И опять читает прочитанное.
- Как поживаете? - спрашиваю.
- Еще немного, еще чуть-чуть... - бормочет дяденька.
Ну, думаю, это вряд ли, что еще чуть-чуть. Скорее всего важная и трудная работа у него, раз такой он весь сосредоточенный, аж кончик носа дергается.
- Вы читали Чехова? - вдруг спрашивает он.
- Читала.
- Нравилось?
- И такое бывало, - улыбаюсь я и думаю: посмотрит ли он хоть раз в мою сторону?
- Говорят: гений, гений... - бурчит дяденька недовольно. - А где?
- Что - где? - не понимаю я.
- На какой странице? - И он вдруг резко повернул ко мне свое маленькое лицо с аккуратными морщинками вокруг синих глаз. - Вы кто будете?
- Алина. Гуляю, воздухом дышу.
- Вот вы молодец, детка, что гуляете, а я вот битый час ломаюсь тут и уже дышать не могу. Воздухом. - И он с грустной миной полез в один из пакетов, пошарил и вытянул следующую книгу.
И все сначала. Читает, перечитывает, приборчик с кнопкой, тяжелый вздох.
- А что это у вас? - не на шутку заинтересовалась я. - Что вы делаете?
- Считаю. Это - секундомер. А это - Чехов. Я три?дцать раз просчитал "В овраге" и не могу поймать...
- А что вы... ловите? - удивляюсь я.
- Я ловлю момент истины, - грустно пояснил он мне, очевидно, полагая, что я его понимаю.
- Чехов никогда не описывал корриду, - пытаюсь я вернуть его на землю.
- При чем здесь коррида? - Он наконец вгляделся в меня внимательно и будто даже вынырнул из великих глубин, в коих барахтался до моего появления.
- А при том, что "момент истины" переведен с испанского: это когда специально обученный человек попадает острием своего смертоносного оружия в уязвимое место специально обученного быка, и последний начинает умирать.
- Да что вы! - Дяденька потрясен. - А почему же все пишут книжки, статьи, делают телепередачи с таким... хм... убийственным названием? Вы замечали - сколько этих моментов истины в заголовках?
- Конечно, замечала. Но я не из тех, кто любит писать в дорогую редакцию. Образование - дело личное.
- А надо, надо писать! - Он вдруг совсем опечалился. - Писать!.. Это страшное дело.
- Почему же? - Я поняла, что он уже перескочил на какую-то другую тему. Мне стало еще интереснее.
- Вот мне заказали сценарий. Я их по жизни написал тучу. Но тут понадобился такой сценарий, чтобы все близко-близко к истории нашего дорогого Отечества, документально, как у Чехова в рассказах о мужиках и бабах, но с элементами триллера, и чтобы все плакали от разных чувств. Понимаете?
- Наверное, понимаю. Но не вижу проблемы. Нормальный заказ. Надеюсь, вы вовремя сдадите текст, - утешаю я его.
- Нет, не понимаете, - вздохнул он. - Вы, наверное, никогда не писали ни прозу, ни драматургию.
Я промолчала и стала что-то искать в своей сумочке, чтобы отвлечь дяденьку от расспросов о моей основной профессии. В магазинах города активно продавалась моя новая книга.
Он уже не мог остановиться. Какая-то беда переполняла его сердце и рвалась наружу.
- Я с секундомером, тридцать раз, очень внимательно прочитал гениальный, как сказал мне заказчик, рассказ Антона Павловича "В овраге", от которого я и без секундомера плачу, как обиженный ребенок, - и ни разу не поймал момента, где у Чехова начинается драматургическое, каноническое, обязательное в любой завязке вдруг!.. Вы понимаете? Чехов пишет без вдруг! Или я полный идиот.
Ознакомительная версия.
