— Кто к нам попал, тот, считай, пропал. Никуда отсюда уезжать не захочет. А ты чего не пьешь?
К вечеру следующего дня Виктор приволокся во двор, вызвал меня молодецким свистом и сообщил, что назавтра у нас с ним назначены лечебные процедуры.
— Да не ссы ты! — успокоил он меня сомнительным каламбуром. — Все будет чики—пуки. К тете Кате пойдем.
Тетя Катя оказалась скорее бабой Катей и принимала нас на дому. Я робко мялся, не зная с чего начать.
— Ну, вы тут это, а я это — сказал Виктор, — сбегаю, печенья к чаю принесу.
— Ну чего, — неожиданно звонким и бодрым голосом сказала тетя Катя, — и чего мы такие стеснительные? Значит как своё добро пихать куда попало они первые, а как чего так мнутся, так что ли?
Я не знал что ответить и молчал.
— Глуп детина, а пихает вглубь, скотина. — Скабрезно сострила казавшаяся такой культурной тетя Катя… Значит так, в ванной вата и раствор — свое добро протереть и сюда, ко мне, а я пока руки вымою.
— Триппер. — Как раз в тот момент, когда Виктор вернулся, поставила диагноз тетя Катя. — Слышишь, Виктор, у твоего друга триппер и если он мне не расскажет, какая из местных шалав его наградила, передай, что хер ему по всей морде, а не лечение.
— Так вы ему сами скажите, тетя Катя?
— А шо я ему буду говорить? — с характерными мягкими интонациями протянула тетя Катя — Я такому дураку, что свой конец сует куда попало еще буду что—то объяснять? Я буду тратить на него свои слова, я буду на него тратить свое терпение, и зачем?
— А зачем?
— Ну, Виктор, это же твой друг, это твой товарищ, значит вы с ним одного поля ягода, вот и объясни этому порчаку где его место и шо с ним будет.
Я еще минут пять выслушивал это вялое переругивание, уже чашки стояли на столе, уже вскипел чайник, уже выставлены были на стол сушки и пряники.
— Я прошу прощения, — наконец вмешался я, — Екатерина…
— Иосифовна.
— Екатерина Иосифовна, позвольте я расскажу?
— Да уж будьте любезны…
— Болезнь я подцепил в Прёте.
— Молодой, человек, скажи — «гвоздика».
— А в чем собственно… ну, гвоздика.
— Не кизди—ка.
— Да не, тетя Катя, — вмешался Виктор — Он, это, в натуре не местный.
— Не местный? — Екатерина Иосифовна сняла очки и пристально поглядела на меня — Столичная птица редкий гость в нашей глухомани. Интересно. Действительно, лицо ваше мне незнакомо. Ну что ж, о причинах вашего появления здесь не спрашиваю, наверняка приехали осмотреть местные просторы. Тем более, что Виктор у нас известный гид—экскурсовод. В конце концов, какое мне дело? Кто кого сгрёб, тот того и уёб… Но учтите, если ко мне заявится, через недельку, какая—нибудь особа, и укажет на вас… Меры приму незамедлительно. — Баба Катя посмотрела на меня прищурившись и я выдержал этот пронзительный, сверлящий лицо взгляд.
– Ну что ж, — наконец отпустила взгляд баба Катя, — сейчас поставлю вам укол и завтра, в это же время приходите. Можете один, а можете с этим вашим, — тут она слегка поморщилась, — гидом. Расскажете что—нибудь интересненькое, какие нибудь столичные сплетни.
Она весело подмигнула и мы раскланялись.
Ух, пронесло, — думал я, выходя на улицу и закуривая.
— Не—не, — отказываясь от моей зажигалки отмахнулся Виктор и достал коробок, — лучше прикурить от спички, чем от грёбаной затычки. А ловко тетя Катя тебя вычислила, а?
— В смысле, что значит вычислила, — не понял я.
— Ну, что ты в Штырин заехал по делу мутному.
— С чего ты взял? С чего она взяла? По какому еще мутному.
— А хрен его знает, — беззаботно ответил Виктор, — я ж к тебе в голову не залезу. Только неспроста ты здесь.
— Да нет, я просто это, ну в отпуске…
— Ты меня не проведешь — хрен на ландыш не похож. — Виктор словно бы заразился манерой бабы Кати вставлять скабрезности, — А уж тетю Катю не проведешь тем более. Она людей на «раз—два» видит, ей в этом моменте не то что рентген, следователь Помоев в подметки не годится — 18 лет Магаданской каторги как никак. Че смотришь? Репрессированная она, политическая. Пошли лучше, пива мне купишь.
Я опять был, что называется в строю, и проводил дни напролет, мониторя телеэфир в поисках подробностей «Прётской бойни», как к тому времени с легкой руки журналистов называли трагедию.
Поначалу, когда динозавр отечественной электронной мысли, телевизор «Рекорд» только вернулся из ателье, я караулил все выпуски новостей — утренние, дневные, итоговые по всем каналам, какие допотопный агрегат только мог ловить. Немало времени у меня ушло на то, чтобы воскресить старую балконную антенну — исполинского четырехметрового монстра с угрожающими усами на дюралевой трубе. Потом последовала замена старого иссохшегося кабеля на новый, кусок которого я не долго думая срезал с такой же антенны на крыше соседнего дома. Но даже после проведенного мной апгрейда телевизор капризничал, всем своим видом показывая своенравие той эпохи, в каковой он и появился на свет.
В ту эпоху, в доцеховое время, любое дело делалось так, что оно предназначалось не для службы народу, но народ предназначался для службы ему. Железная дорога за Байкалом существовала, сколько себя помню, не для перевозки грузов и людей, а для того, чтобы тысячи людей её постоянно строили и достраивали, надрывая пупки по колено в болотной жиже и скармливая комарам и гнусу тонны собственной плоти. Продавщицы в магазинах существовали не для обслуживания покупателей, а исключительно для того, чтобы те, раболепно заискивая, выслушивали от этих самых продавщиц нелицеприятные оценки собственных личностей. Омывшись, с ног до головы, в потоках хамства покупатели спешили на автобусные остановки, где автобусы и прочий транспорт появлялись лишь для того, чтобы их ждали и дожидались, но никак не для перевозки пассажиров. Автомобили тогда существовали не для езды а, чтобы лежать под ними на промасленном коврике, а курорты не для отдыха, а для изнурительного стояния в очередях за гамаком, шезлонгом или кружкой разведенного пива.
Мой телевизор, вынырнув из—за резкого поворота судьбы, как ухаб, который не объехать, а можно только цепляясь днищем, на брюхе переползти — этот грандиозный памятник ушедшей эпохи, казалось не желал приспосабливаться к новым условиям. Более того, он видимо решил, что является единственным законным наследником великого прошлого, хранителем его традиций и устоев и немедля подчинил меня себе заставив целиком и полностью отдаться ему в услужение.
Сначала я сносил его в ателье, потом возился с его антенной, воровал для него, ползая по крыше, новенький кабель и только после этого, немилосердно гудя, он соизволил заработать. И стал снабжать меня информацией.
Хотя — как соизволил? Как — заработать? Доисторический монстр принимал только метровые каналы в количестве трех штук и делал это весьма неохотно. Для каждого канала требовалось особое положение антенны относительно сторон света. Так, при переключении с одного канала на другой требовалось сначала досыта, с мерзким грохотом, нащелкаться ручным переключателем, добиться того, чтобы бешеная пляска чередующихся черных и белых полос сменилась на рябь, а потом мчаться на балкон и отчаянно вихать в стороны антенну, посекундно врываясь в комнату и проверяя состояние дел на экране. Переключение с канала на канал занимало, при благодушии телевизора — пять минут, а при отсутствии у него настроения — до получаса. Более того, положение антенны и трансляция канала зависела и от погодных условий, в жару все показывало более менее хорошо, а дождь и ветер заставляли отдаться служению телевизору полностью.
Порой мне казалось что этот «Рекорд» и не порождение рук человеческих, а некий иррациональный, из древних времен сохранившийся артефакт, обладающий магической силой и способный по своей прихоти изменять природу, повелевать ей и подчинять себе всё живое без остатка. И, как любой, более—менее приличный идол, он требовал всё новых и новых жертв.
Впечатление это со временем только усиливалось. Как я уже говорил в жару телевизор показывал охотно, а прочие состояния погоды старался не замечать. Так вот, в жару это исчадие ада немилосердно грелось, чем очень привлекало к себе мух. Они буквально облепляли его вырубленное из цельного куска дерева, как у настоящего идола, тело, ползали по его серому глазу, роились вокруг, засиживали и загаживали. Мухи плохо действовали своим бессмысленным мельтешением на мои и без того ни на что не годные нервы.
Я скакал вокруг телевизора со старым журналом и истреблял крылатых тварей сотнями. Это по видимому очень нравилось телевизору, в его глазах я был чем—то вроде служителя с опахалом при туземном князьке и телевизор, испуская вовне свои магические чары, призывал себе в усладу и мне в своеобразный монашеский подвиг, новые полчища мух. В конце концов мне это надоедало, я разражался в адрес артефакта трехэтажной бранью, клял его почем свет, в конец осерчав, бил с треском по его лакированной плеши, вырывал из розетки штепсель и стремглав бросался вон. Потом отпаивался где нибудь в Иланьской тени пивом, приходил в себя и сотый раз давал клятву раз и навсегда порвать с нашим неравным браком.
