Я скакал вокруг телевизора со старым журналом и истреблял крылатых тварей сотнями. Это по видимому очень нравилось телевизору, в его глазах я был чем—то вроде служителя с опахалом при туземном князьке и телевизор, испуская вовне свои магические чары, призывал себе в усладу и мне в своеобразный монашеский подвиг, новые полчища мух. В конце концов мне это надоедало, я разражался в адрес артефакта трехэтажной бранью, клял его почем свет, в конец осерчав, бил с треском по его лакированной плеши, вырывал из розетки штепсель и стремглав бросался вон. Потом отпаивался где нибудь в Иланьской тени пивом, приходил в себя и сотый раз давал клятву раз и навсегда порвать с нашим неравным браком.
Отдышавшись и успокоившись, я опять поступал в услужение к древнему монстру. А он, видимо чуя мою в нем потребность, еще прочнее опутывал меня нитями рабства, ещё сильнее кочевряжился, припоминая мне мои тумаки и как паук, все плотнее опутывал меня паутиной. Насосавшись моей молодой и вкусной кровушки агрегат торжествовал и в виде подачки — этой обычной рабской награды, изредка разрешал себя посмотреть.
Помимо мучений собственно с телевизором не меньшие мучения доставляло то, что в нем показывалось. К тому времени как я его настроил волна в новостях уже заметно поутихла и просмотр почти ничего не давал. Как и было ясно с самого начала, я был объявлен в розыск, считался главным подозреваемым в совершении теракта, остальная информация, «в интересах следствия», не разглашалась. Мир новостей не любил долго мусолить одну тему и спешил переключить свое внимание на другие события. Еще прошли выпуски о том, как хоронят погибших, циничные телекамеры выхватили крупным планом слезы на глазах скорбящих, показали квадратные, брикетированные морды официальных лиц, обещавших найти и покарать, и волна окончательно схлынула. Остались лишь мокрые камни слез родственников, да разная мутная пена.
Я приободрился, начал подумывать о выходе в свет, явке с повинной и прочих делах, но какое—то внутреннее противоречие пока не давало весам склониться в сторону закона и разума и упрямо перевешивало чашу в сторону инстинкта. А инстинкт подсказывал, что травля далеко еще не закончилась, что я зверь, которого гонят и надо бежать и бежать, спасаться и прятаться, путать следы и держаться тайных троп. Разум подсказывал, что чем дальше бежишь — тем яростнее погоня, тем свирепее собаки, что идут по следу, и когда они обложат и окружат, то, задохнувшись в собственной ярости, в неистовом торжестве разорвут тебя в клочья, распотрошат в секунду.
Инстинкт же убеждал, что движенье это жизнь, что пока ты бежишь — ты жив и цел и надо продолжать наматывать круги.
Разум подсказывал что органы во всем разберутся, пожурят и отпустят. Инстинкт самосохранения говорил что де навешают на тебя всех собак, объявят козлом отпущения и на потраву толпе публично и сурово казнят. И еще он подсказывал, что в преддверии выборов, я в сложившейся ситуации, прекрасный жертвенный баран для любого политического идола, с какой бы стороны пантеона он не стоял.
Чтож, блин, такое—то? Со всех сторон я жертва и именно поэтому и должен погибнуть, принесенный в жертву, юный, красивый и совсем не в этом видящий свое предназначение.
Продолжая бескорыстное служение телевизору я таки дождался от него подарка. Как обычно, сканируя телеэфир в поисках новостей, я наткнулся на какое—то ток—шоу из числа тех, что заполняют дневной эфир для развлечения домохозяек, пенсионеров и небогатых отпускников. Я было хотел бежать на балкон дабы крутить антенну в поисках другого канала, но обессиленный своим сизифовым трудом, присел на диван отдохнуть. Тут—то и случился подарок. Оказывается в ток—шоу как раз обсуждали меня.
Ведущий, в аккуратно лакированных космах, эдакий загорелый и энергичный душечка, тот самый типаж, что нравится всем без исключения добропорядочным женщинам проскороговорил — Мы вернемся. Не переключайтесь — и, через музыкальную паузу, выпрыгнул внезапно, как сектор приз, с другой стороны декорации.
— Состоится ли возмездие! Как порядочный человек превращается в монстра. Что ведет его по скользкому пути преступления. Где грань между добром и злом? Случайность или закономерность. Кто такой на самом деле Марат Галеев? Ответы на эти и многие другие вопросы мы надеемся узнать с помощью нашей сегодняшней гостьи.
Он всплеснул руками, полилась музыка, а я весь подобрался.
— Нам удалось найти и уговорить всё нам рассказать еще одну свидетельницу превращения Марата Галеева из человека в монстра. Свидетельницу и одновременно его первую жертву. Встречайте! Бывшая коллега Галеева Людмила Пескарёва!
Опять полилась музыка и под софитами появилась, как всегда очаровательна и мила, кто бы вы думали? Люсенька! Божьей милостью кроткое создание.
Я сидел ни жив ни мертв, совершенно ошарашенный и ничего не понимал. А она села напротив меня, закинула ногу на ногу и целомудренно поведала обо мне страшные вещи. Оказывается я ее уже давно домогался и поняв, что мне ее не добиться, овладел ею силой.
Я бы еще мог допустить, что так оно и было в тот единственный раз, когда я заявился к ней пьяный, но Люсенька живописала мои мнимые подвиги как неоднократное, длящееся не один день надругательство. По ее словам я использовал ее как секс—рабыню, неоднократно, в те моменты когда мной овладевала жуткая похоть.
Я же и заразил её «позорной» болезнью. Этого я уже не мог перенести. Ничего не понимая я пялился в телевизор. Там уже шло обсуждение жутких рассказов Люсеньки. Ей сочувствовали. Квалифицированные психологи давали ей советы, милицейские чины грозили найти и покарать, а зрители из массовки промакивали платками слезы. Но я уже никого не слышал.
В гневе я запустил в телевизор подлокотником от кресла. В телевизоре что—то вспыхнуло, щелкнуло и он умолк. Теперь уже навеки. Вместе с ним, сгорая, обуглилась и часть моей души. Что—то щелкнуло в ней, как во внутренностях прибора и отказалось транслировать женское изображение без уродливых искажений.
Как ты могла, Люсенька? Как ты могла, паскудливая ты тварь? За что? За что!
Выматерившись, я в кровь расколотил о стену кулаки и запил.
Мой запой длился три дня, а потом закончился.
Пора уже, пора было собираться в путь—дорогу. Я обитал в Штырине две недели и успел порядком измениться. Растительность на неумело бритой голове появлялась клочками и впадинами, как в южнорусской степи, на щеках и подбородке бушевала жесткая щетина. Чрезмерное употребление дешевого алкоголя добавило в лицо новых красок, а постоянные переживания необходимой угрюмости. От стресса и от безделья, заставлявших меня обильно есть всякую дрянь, я поправился и слегка оплыл, а загар, полученный на речке добавил в мой облик последний штрих и сделался я ничем неотличим от местных обитателей. Коротко стриженный, небритый угрюмый гопник, какие и составляли практически все мужское население Штырина от 20 до 35 лет.
Юрыч никак не возражал по поводу моего присутствия в его жизни. Поселился у него парень, живет ну и пускай. Деньги заплатил, телевизор починил, кормить—поить его не надо, да и выпить есть с кем — так видимо рассуждал Юрыч и ни разу не выказал неудовольствия. Я не доставлял ему никаких неудобств ибо жизнь этого человека была проста и незатейлива. Мне же он тем более ничем не мешал. Да и бывал Юрыч дома очень редко. Пенсионер, он беззаветно был влюблен в рыбалку, где и пропадал сутками. Пропившись и словно стыдясь той ахинеи, что нес он в пьяном виде, Юрыч быстро хватал спиннинг, проверял снасти, кидал в рюкзак несколько банок консервов и исчезал, бывало, на три дня, а то и больше.
Возвращался он неизменно облезший до лоскутов, я даже поражался тому, как человек может неоднократно так обгорать, заросший, пропахший костром и рюкзак его был всегда доверху набит рыбой. По бокам рюкзака были пристроены ароматные букеты подсыхающих трав для чая, какие—то резные деревянные свистульки торчали у него из карманов и весь он был тихий и счастливый.
Едва вымывшись, он выходил во двор с полной миской мелкой рыбы и все окрестные коты, уже прознав о его возвращении, сидели и смиренно дожидались ужина. И дети тут же летели к нему с оседланных заборов и сарайчиков. И через минуту весь двор был залит звуками свистулек, удивительно напоминавших пение лесных птиц. Оно замолкало за полночь, и будило меня рано утром. Когда—то, примерно такими же звуками меня будил мой мобильник. Как давно это было. И, когда я вспоминал об этом, сердце моё тупой ножовкой вспарывала тоска.
