Возбужденное уголовное дело было к 13 ноября не то что закрыто или приостановлено, а просто отложено в дальний ящик стола, помпрокурора предвидел: настанет время годового отчета — и все само собой образуется.
Не образовалось. Карасина вызвали в прокуратуру. Повестку принесла сама Овешникова, оттуда приехавшая.
Впервые после 8 ноября остались они наедине. Все эти часы и сутки держалась она туго натянутой струной и в кабинете Карасина обмякла.
Рядом мужчина, самый близкий ей. Не села в кресло, а уложила себя в него. Молчала. Афанасий читал повестку.
Десять минут так длилось. Потом встрепенулась и горько промолвила:
— За все надо платить… Тривиальная мудрость… Пришлось покривить душой…
— И какой же радиус кривизны?
— Запомни: эту пьянь, Немчинова то есть, я к работе не допускала! И я вообще не была на заводе ночью. И все. Хватит об этом. Мне на-до-е-ло! Мне так хочется побыть на Лесной! Я не могу быть с мужем наедине, он пользуется тем, что спасает меня и… И этот главк, эти идиоты! Не могут забыть собственную дурость, когда своего же инженера угрохали!.. Система, основанная на допущении сбоев и коротких замыканий… Ведь никто не осмелится спросить, почему завод работал в нерабочий и тем более праздничный день 8 ноября! Тайны кремлевского двора… Иди. И повторяю: не была я в ту ночь на заводе, никого поэтому не видела и ничего никому поэтому не говорила. И угомони Белкина, если появится, да вряд ли. Я его уложила в больницу. Все зависит от тебя. Только от тебя. Белкин уже не даст никаких показаний, да их и не приняли бы: посттравматический синдром.
Она обомлела, услышав ответ. Она не поверила тому, что услышала.
Слова не могла вымолвить от ужаса.
— На меня не рассчитывай, — сказал Афанасий. — Я скажу о том, что видел и слышал в мастерской подстанции в ночь с 7 на 8 ноября. И о том скажу, что ты допустила Немчинова к работе. Обо всем скажу…
Когда речь вернулась к ней, она, плача и кулачком помахивая перед собою, заорала; он предал ее, по-бабьи причитала она, он бессовестный, неужели им забыты часы любви, ради которой она, впервые в жизни по-настоящему полюбившая, и отдалась ему…
Сухие глаза его скользили по женщине, умевшей отдаваться так отзывчиво, так чутко и не классически.
— Мужчину и женщину, — сказал он, — в нашей стране связывают не любовь или ненависть, а уголовный и гражданский кодексы. Власть тупа, безжалостна и злобна везде, но у нас — в большей, чем где-либо, степени. Сохранить себя при этой власти — задача неимоверной сложности. Я шесть лет отгрохал в лагерях и тюрьмах и вышел на волю тем же мальчишкою, что и перед арестом, и потому себя сохранил, что победил эту власть оружием, перед которым она бессильна. Честность — вот что спасло меня. Честность, правда — губительны для власти, основанной на неправде.
Она выдумала для себя мир, которым управляет, с каким она соприкасается. Она пишет лживые бумаги и сочиняет лживые, неисполняемые законы, потому что страшится правды, честности…
Сейчас смешно вспоминать допросы. Припомнили мне слова: во взводе, сказал я, портянок не хватает, а это, мол, клевета на советскую власть и советскую армию. Я же предлагаю им все-таки проверить наличие портянок — так они, следователи, озлобились. Но совсем взбесились, когда проверили и установили, что говорю я истинную правду… А насчет любви… Будь честной, расскажи все так, как было, и про дни и ночи со мной… Не посадят ведь, кишка тонка, и мы обнимемся, увольняясь с этого предприятия, и пойдем с ликованием на Лесную. Поженимся. Ничто так не объединяет, как раздельное существование в камерах. Самый родной человек тот, до которого достучался.
— Господи, — всплакнула она, — да что ты знаешь об этой власти! Ты ее из-за колючей проволоки видел, а я — ближе некуда познавала!..
Это была их последняя неприлюдная встреча. Придя из прокуратуры, Афанасий спрятал журнал проведения профилактических осмотров, чтоб его не украли. Ждал он обвинений в том, что рубильник был неисправен и в любой степени трезвости или пьянства Немчинова взрыв произошел бы.
Ходил теперь Афанасий, опустив голову, смотря под ноги, чтоб не споткнуться. Не оглядывался, зная по опыту, что глаза встречных скажут ему больше, те глаза видят все за его спиной.
Ко всему был готов — и заранее печалился.
Но документ, что принесли ему от Овешниковой, был неожиданностью полной. Он читал, глазам не веря. И тем не менее не мог не признать, что бумага эта может его погубить.
Может. Но не сможет. Уж очень скользко, противно и смешно.
17 марта, то есть семь месяцев назад, 50-е отделение милиции города Москвы (знаменитый «полтинник») направило директору завода следующее послание.
«… 14 марта с. г. работник вашего предприятия Карасин Афанасий Сергеевич, находясь на площади Свердлова и будучи в нетрезвом виде, совершил в 18.55 акт мочеиспускания на памятник вождю мирового пролетариата Карлу Марксу. Доставленный в отделение милиции, Карасин был оштрафован на 15 (пятнадцать) рублей. Прошу принять меры административного воздействия к нарушителю общественного порядка гр-ну Карасину Афанасию Сергеевичу, о чем и доложить руководству 50-го отделения милиции гор. Москвы».
Чего не было, того не было. Тот воскресный день хорошо помнился. В подпитии пребывал, это правильно и справедливо, но не мочился. «Акт мочеиспускания» придумали разозленные сотрудники КГБ, они вели какие-то свои игры в районе памятника, а игры эти сорвал он, начав по пьянке приставать к какому-то типу на скамейке. Тот на другую скамейку, а он — за ним. Чтоб игры не прерывались, тихо разъяренные комитетчики сволокли его в «полтинник», там и придумали «акт». И послали бумагу, на которой директор тогда же, в марте начертал: «Чепуха какая-то, ошибка. Брать на себя такое заводу нельзя. Ответить, что меры приняты. Доложить. 22.03.65.» Меры принимала Овешникова, уже нацеленная на Карасина и поэтому не сказавшая ему ни слова о документе. А теперь вспомнила о реляции «полтинника».
Действительно, чепуха. Но попахивает опасностью. Могут, конечно, люди Овешниковой протокол задержания переоформить, «Акт» сопряжен с извлечением полового органа, и если невдалеке глазели на Маркса дети, то это уже статья 120, развратные действия в отношении несовершеннолетних без применения насилия. Но в 18.55. хоть штаны снимай, никто не обратит внимания, темно уже. Правда, время мочеиспускания можно перенести на более светлую часть дня. У Рафаила длинные руки. Муженек еще до похорон достучался все-таки до Дымшица и вызвал из Израиля экспертов, чтоб те установили: Немчинов еще дышал после взрыва. Привлечение иностранных экспертов сочтено было незаконным, их не подпустили к черному трупу Немчинова, а в прокуратуре разыскивали тех, кто дал разрешение на иностранцев. Но Рафаила, пожалуй, не унять.
Однако. Однако в КГБ своя отчетность, 18.55 там зафиксировали протокольно, чекисты, конечно, уже похвалились тем, что операция проведена, несмотря на некоторые трудности. Так что — зря Овешникова стращает его.
Узнав о документе, которому Овешникова грозилась дать ход, Белкин немедленно закрыл бюллетень и, полный сдержанного ликования, возник перед Карасиным, в радости приплясывая. Сбылось его пророчество!
Форма совпадает с содержанием — на этом заводе по крайней мере. Мир и Вселенная объяснимы! И главный энергетик на этом заводе всегда будет сволочью! И нечего бояться другу Афанасию! И некого!
Справедливость — в распоряжении его, Белкина! Потому что снимет Белкин высокое напряжение — и…
Отплясав и отликовав, политически подкованный Белкин обнюхал милицейскую бумагу, довольно потер руки.
— Ты ее побереги. Это не только индульгенция. Придут американцы — бургомистром Москвы тебя сделают.
— Мэром. Или главой департамента полиции. Шерифом каким-нибудь… Нет. Не придут. Ни немцы, ни американцы. Не те ватерклозеты в Москве — испугаются. И вообще — проваливай. Что-то с тобой не то. Стебанутый ты.
И еще одна бумага вынырнула, затем другая, третья… В доказательство полной непригодности начальника подстанции к работе Овешникова предъявила три приказа о лишении Карасина А. С. премий за 2-й и 3-й кварталы, дополнения к тем самым приказам о выплате вознаграждений за косинус фи. Не сами приказы пошли в отдел кадров, а выписки из них, потому что, будь приказы приведены в полном виде, стало бы очевидным: премий лишались все электрики, всех она объявляла нарушителями дисциплины.
И будто дамбу прорвало, мутная волна докладных потекла в отдел кадров, Карасин обвинялся в беспробудном пьянстве и элементарном невежестве; докладные эти Овешникова размножала и расклеивала на всех досках объявлений по всему заводу, и завод окрысился на главного энергетика, очень не понравилась рабочему классу бабья месть. Женщины плевались, мужчины сочувствовали. Директор и главный инженер вызвали к себе Афанасия, подержали его перед собой и дали совет: с бабами на предприятии впредь не связываться! А тому было горько и стыдно.
