В общем, я взвинчен — первый раз мы так много времени проведем вместе, и в кои-то веки не надо будет тревожиться о родителях, о школе или что припрется мой братишка… да можно совсем ни о чем не беспокоиться.
Голышом шлепаю к двери черного входа и впускаю Черил, эрекция в разгаре. В спальне я игриво тяну ее на кровать и расстегиваю молнию на ее брючках-капри в обтяжку цвета морской волны. Она говорит: «Скотт, не сейчас», но мне кажется, что она шутит, что это просто игра. Но она тут же добавляет: «Серьезно, я должна тебе кое-что сказать». И все же я не прекращаю, пока она не сообщает мне, в чем дело. Тут мои мышцы застывают, как ржавые шестеренки, эрекция прекращается, и меня кидает в пот.
— Ты уверена?
— Конечно, уверена. Я вчера ходила к врачу.
С того раза, как я видел ее с Биллом Холтнером, прошло месяца полтора. Ошарашенный, я говорю то, что думаю:
— Это не я. — Едва эти слова вылетают изо рта, мне тут же хочется взять их обратно, но поздно.
— Да? А кто же еще это мог быть, по-твоему?
— Тебе лучше знать. — Ей от этих слов больно, опять больно, но я уже не чувствую вины, я в бешенстве.
— Я не была ни с кем другим.
Я закуриваю «тэрейтон»[191] и стараюсь говорить осторожно, рассудительно.
— Я просто не вижу, каким образом это мог быть я. Мы всегда были очень осторожны, — это я имею в виду, что всегда надеваю презерватив.
— Что ж, иногда бывают неожиданности.
— Мне это соображение кажется сомнительным.
— Ну раз такое дело, может, нам стоит подать в суд на компанию «Троян»?[192]
Вот теперь она вскакивает, застегивая розовую блузку:
— Нет, ну это просто смешно, прямо оборжаться! Я беременна, а ты тут комедию ломаешь!
Я тяжело вздыхаю:
— Черил, послушай. Ну не в первый же раз такое случается, что-нибудь вроде этого то и дело с кем-нибудь…
— С кем-нибудь?! Сейчас это случилось не с кем-нибудь, а со мной! Это ты, что ли, беременный? Нет! Беременна я!
Она заправляет блузку, а я испускаю еще один тяжкий вздох:
— Ладно, ну и что ты собираешься делать?
— Что собираюсь делать я?
Я снова и снова возвращаюсь к мыслям о Билле Холтнере — нет, не то, чтобы я подозреваю, будто она водит меня за нос. Нельзя же назвать ее встречу с Биллом Холтнером романом. Это называется «перепихнуться по-быстрому». И раз уж она с ним этим занималась, значит, могли быть и другие. Я имею в виду — может, она и не была легендарной блядью всех времен и народов, но одной из «сестер Леннона»[193] она уж точно не была.
Я поднимаюсь, подхожу к окну и смотрю на сухой задний дворик, на ярко-голубые садовые качели, на которых мы совсем недавно трахались в тот самый вечер, когда соседи устроили у себя барбекю прямо по другую сторону ограды. Как же мы старались не хихикать, когда качели издавали скрип!
Я и в тот раз надевал резинку; она сама принесла мне ее, после того, как приняла душ в ванной. Она знала, где я их держу — спрятанными за радиоприемником. Она отлично знает, что я всегда очень осторожен.
Но все же в тот раз я почувствовал что-то странное, когда кончил. Это был просто взрыв — мощный, обильный, беспрепятственный. Такой потрясающий, что мне и не пришло в голову удивиться, почему бы это. Или осмотреть после дела резинку: не порвана ли она.
— Что ты хочешь, чтобы мы сделали? — спрашиваю я.
Она сидит на кровати, выглядит беспомощной, обиженной.
— Мы можем сделать только одно, — отвечает она голосом Бемби. — Пожениться.
— Пожениться?! — с тем же успехом она могла бы сказать «заболеть лейкемией».
— Ну да, — теперь она говорит весело и простодушно. — Церковь, колокольчики, свадебный торт, медовый месяц. Случаются вещи и похуже.
— Да? — я выдавливаю сухой смешок. — Например? Ядерная война?
Она начинает плакать — горестные слезы маленькой девочки, тяжелые грудные рыдания Элизабет Тейлор. Я подхожу к ней и обнимаю ее, хотя на самом деле и мне не хватает воздуха. Я уже слышу плач младенца в плохо освещенной спальне вонючего «жилого объекта» в Сан-Педро, куда приходится перебираться парням, которых угораздило обрюхатить девчонку и жениться на ней. Я вижу себя, вижу располневшую Черил в бигуди, грязные пеленки в ванне, неоплаченные счета на кухонном столе, фабричный обед в коробке, на которой написано мое имя.
— Черил, мы не можем сейчас пожениться.
— А почему нет? Будет не так уж плохо. Мы можем поселиться в Миралесте-Хейтс… — Ф-фу-у! Точно такой же «жилой объект»! — В таких местах все недорого.
— Да не могу я, — стою я на своем, с ненавистью к себе понимая, что рассуждаю как эгоист, но у меня совсем сорвало крышу. — Я ведь еще даже не знаю, чем хочу в жизни заняться. Я вообще не понимаю, как содержать семью. Черт, да мне ведь всего шестнадцать, блин! Я в жизни еще ни одного хренова чека не выписал!
Она отодвигается, сверлит меня враждебным, злым взглядом, но это выглядит как пародия на настоящую злобу, и я едва не начинаю смеяться, но тут она нажимает на меня:
— Слушай, ты, знаешь, что я тебе скажу? Лучше начинай учиться всему этому.
Я смеюсь, надеясь этим рассеять ее гнев, но она от этого бесится еще сильнее:
— Если ты думаешь, что сумеешь выкрутиться из этого, подожди, пока тебе другая мысль не придет.
Меня начинает подташнивать, дыхание перехватывает:
— Черил, ну успокойся же…
Но она уже сорвалась с цепи:
— Нет уж, слушай меня, мистер поганый республиканский ПВ-блондинчик, ишь, пляжный мальчик![194] Если ты считаешь, что можешь словить весь кайф, и тебе за это ничего не будет, так тебя ждет очень большой сюрприз!
— Что ты хочешь этим сказать?
Она смотрит на себя в зеркало, взбивает свою гриву. У меня мелькает мысль — а не тянется ли она к припрятанной опасной бритве?
— Что ты меня больше не трахаешь.
Вот теперь и я сатанею:
— Ну да, ага, и если так, то я буду такой один-единственный.
Она затягивает белый пластиковый ремешок с такой силой, будто не прочь была бы удавить меня им. Полное ненависти молчание; она хватает сумочку, из нее все сыплется, она сгребает свое барахло.
Я смотрю на все это, сидя на кровати, мне на язык просятся разные реплики, гнусные и одновременно примирительные, но я молчу. Воздух словно наэлектризован. Открой я рот — и она взорвется.
Наконец, запихав все в сумочку, она направляется на выход, но у самой двери делает драматический разворот в духе Ланы Тернер[195] и стреляет в упор:
— Попомни мои слова. Ты будешь жалеть об этом дне всю оставшуюся жизнь, — ледяной тон, дрожащий голос, и она гордо покидает комнату.
Я слышу, как хлопает входная дверь. Бегу в гостиную и сквозь жалюзи смотрю, как она, разозленная, идет по проезду к улице. Блин, как она собирается добираться домой? Здесь автобусы не ходят. Я бегу к себе, напяливаю «левисы» и сандалии «хуарачи».[196]
Минут пять занимает поиск ключей от машины, затем я бросаюсь к «шевроле»; визжа шинами, вылетаю на дорогу и мчусь вниз по Конкерор-драйв. Пешком она не могла уйти далеко, даже дойти до южных кварталов Палос-Вердеса. Но ее не видно. Доезжаю до южной окраины ПВ — и там ее нет. А она могла так быстро поймать тачку? Очевидно, да. Я поворачиваю на север, еду до Редондо-Бич — ее нет нигде. Наверно, уже гоняет косячок по кругу в компании местной шпаны в кузове какого-нибудь грузовика. «Эй, красотка! Тебе куда ехать?»
Ну и хрен с ней, говорю я — и все-таки тревожусь за нее.
Еду обратно к дому. Подкатив, вижу перед домом фургон. Вот это новость. Вылезаю из машины, и слышу в доме голоса бойскаутов. Возможно, такое совпадение благословляло меня на притворство. Потом я вспоминаю о доказательствах. Я неспешно захожу в дом, стараясь сдержать дрожь, надеясь увидеть в комнате для отдыха среди бойскаутов отца. Но его там нет. При моем появлении мальчишки смолкают, пялятся на меня, а потом, когда я прохожу в холл, начинают шептаться за моей спиной. Шептаться? С чего бы это? Неужели мой собственный отец выставил меня образчиком того, какими они никогда не должны становиться?
Спальня родителей — нет, он не ищет здесь носовой платок; туалет — нет, он не пускает здесь мастерскую струю на зависть бойскаутам. Я подхожу к двери своей комнаты и столбенею.
Он у моего стола. В нескольких дюймах от его опущенной левой руки — два сверточка из фольги с бензедрином. За пепельницей, которую я сам сделал в средней школе, почти на виду лежат шесть аккуратно скрученных косячков. Но он не смотрит на наркоту, он смотрит на меня, да с таким офигевшим, ступорным лицом, будто только что получил подтверждение того, что я пидор и вообще работаю на КГБ. В правой руке он держит игральную карту — и я знаю, откуда он ее вытащил: из моего старого «Руководства для бойскаутов». Еще я знаю, что это бубновый валет, но ошарашен он не этим. Рисунок на ней — скверное, зернистое фото монахини (представьте себе молитву развязной мексиканской поистаскавшейся шлюхи, богохульно облаченной в монашеское одеяние), позади которой примостился ухмыляющийся голый джентльмен. Ее губы сложены, словно она в наслаждении произносит «О!». Его здоровенный хрен засунут ей в задницу.
