Каникулы вяло тянулись к концу. Однажды вечером мне позвонил Юи, один из старых приятелей по колледжу.
— Чем занимаешься? Столько времени прошло, а от тебя никаких известий!
Голос его был веселым и беззаботным. Он ничуть не переживал по поводу того, что мы в свое время потеряли друг друга из вида.
— Все спокойно, как в болоте, — ответила я.
— Шутишь! А у меня столько всего произошло! Мы часто ездим в Акасаку или в Роппонги. Отрываемся по полной!
Он говорил о двух шикарных токийских кварталах, где находилось множество ночных клубов, закрытых для несовершеннолетних, куда был доступ только избранной публике.
— Ты знаешь «Библос» в Акасаке? — продолжал Юи. — Когда Дэвид Боуи жил в Токио, он там появлялся каждый вечер. Проблема в том, что не очень-то туда попадешь. Но если не получается с «Библосом», можно пойти в «Рок-шоп», в Роппонги. Там нет дискотеки, зато шикарный бар.
Юи, очевидно, знал толк в развлечениях! Теперь в нем не осталось ничего от того молчаливого ученика, с которым я была прежде знакома.
Потом он совершенно естественным тоном спросил, не хочу ли я побывать с ним в одном из этих мест. У меня не было привычки куда-то отправляться по вечерам. Даже если я шла на поздний сеанс в кино, то всегда возвращалась не позже девяти. А в «Рок-шоп» настоящая жизнь начиналось не раньше десяти. Что до «Библоса», Юи с приятелями часто заявлялись туда и после полуночи.
В стране, где обычно ужинают в семь вечера, когда по телевизору идет выпуск новостей, вечернее оживление начинается гораздо раньше, чем во Франции. Некоторые заведения открываются уже в пять часов, потому что поездка на такси после закрытия метро обходится очень дорого по меркам большинства людей, живущих вдалеке от увеселительных кварталов. Десять вечера — это уже очень поздно. Я была уверена, что мама не позволит мне уйти из дома в такое время.
— А это действительно место для подростков — «Рок-шоп»?
— Конечно! Когда тебе будет восемнадцать, будешь уже стара для него!
Что же это за место, где подростки задерживаются позднее взрослых? Мне очень хотелось его увидеть, но как сделать это, не возбуждая у мамы подозрений?
Мне недоставало уверенности, чтобы откровенно солгать. Мешая правду с ложью, я сказала, что мои бывшие соученики приглашают меня на встречу. После долгого времени, что мы не виделись, такое объяснение выглядело правдоподобным. Мама согласилась меня отпустить, при условии, что я вернусь не позже десяти.
Париж, осень 1979-гоПервого октября в Париж неожиданно пришла настоящая осень. Выйдя утром из дома, я была поражена переменой, произошедшей за одну ночь. Набережная была окутана густым туманом. Фасады домов на противоположном берегу выглядели сумрачными, и все тепло, казалось, исчезло. Я вспомнила, что говорили соотечественники вскоре после моего прибытия: «Если ты не поживешь здесь зимой — считай, что ты не знаешь этого города». Я поняла, что открыла настоящее лицо Парижа.
Университет Жюссье, в котором мне предстояло учиться ближайший год, сильно отличался от Сорбонны, где я слушала лекции в течение месяца. Здесь май 1968-го по-прежнему казался недавним прошлым. Безликая башня, уходившая в серое небо, и окружавшие ее более низкие строения наводили на мысль о крепости. Когда я оказалась во внутреннем дворике, в нос мне ударил запах жареных сосисок, продаваемых у входа. Стены холла покрывали граффити на всех языках. Пол был таким замызганным, что никто, очевидно, не испытывал угрызений совести, бросая на него свой окурок.
В моем токийском университете все студенты были японцами в возрасте от восемнадцати до двадцати трех лет. Здесь же учились люди всех национальностей и возрастов. Азиатов тоже было немало, так что я не привлекала к себе особого внимания.
Лекции по лингвистике действовали на меня так же угнетающе, как и общая обстановка. Преподаватели говорили обычным языком, однако их слова казались мне какими-то эзотерическими. Неспособная по достоинству оценить, насколько интересен излагаемый ими материал, я машинально делала записи, которые потом никогда не перечитывала.
Другие студенты тоже не проявляли особого рвения к учебе. На всех лицах читалось безразличие. Никогда не возникало оживленных дискуссий, и то ли от застенчивости, то ли от высокомерия, студенты почти не смотрели друг на друга, словно пассажиры поезда, случайно собравшиеся в одном купе. Однако было принято обращаться ко всем на «ты», не исключая и преподавателей. Но, вместо того чтобы усилить мое расположение к окружающим или, по крайней мере, породить во мне некое чувство сопричастности, подобная развязность лишь усугубляла отсутствие интереса к учебе. Я познавала универсальную манеру жителей больших городов. В Париже, как и в Токио, люди стремятся к анонимности и живут в маленькой, закрытой для посторонних среде. Когда приезжаешь из-за границы, нелегко найти друзей.
Я наивно ожидала обрести широкий круг общения, но реальность не имела с моими надеждами почти ничего общего. Я смирилась и замкнулась в себе, избегая контактов с остальными, — поскольку вне учебы мне в любом случае нечего было им сказать.
Когда я не ходила в университет, то прогуливалась по кварталам, расположенным на левом берегу Сены. Модные бутики и арт-галереи немного помогали мне развеяться, хотя я и не могла позволить себе ничего купить. В дни вернисажей на улицах собирались толпы народу. Я не осмеливалась переступать пороги галерей и довольствовалась лишь тем, что смотрела внутрь сквозь витрины. Посетители увлеченно что-то обсуждали, держа в руках бокалы с шампанским. Никто никогда не приглашал меня войти.
Устав от своих прогулок, я возвращалась домой и готовила себе простой ужин из продуктов, купленных в магазинчике на углу. Через какое-то время я заметила, что покупаю почти всегда одно и то же, как большинство иностранцев: тертую морковь, постную ветчину, сыр. Прежде приготовление еды было одним из моих любимых занятий, но сейчас не было смысла подолгу колдовать над изысканными блюдами для себя одной. Обедать в одиночестве в ресторане было мучением, а в университетском кафе тем более. Забегаловки для студентов пользовались неважной репутацией. Я побывала во всех — не из любопытства или экономии, а потому, что терпеть не могла есть в одиночестве. Но, по сути, одиночество здесь было еще более угнетающим, чем где-либо в другом месте. В бледном свете неоновых ламп хмурые студенты молча поглощали еду из стоявших на подносах тарелок. Не припомню, чтобы я хоть раз услышала оживленный разговор или взрыв смеха.
Вечером какое-то время смотрела передачи по черно-белому телевизору — как правило, программу «Апостроф», которую мне советовали не пропускать. Порой пыталась открыть учебники, рекомендованные преподавателями, но они были еще скучнее, чем лекции. Чтение усыпляло меня. Ночь проходила как-то уж слишком спокойно.
Я по-прежнему вспоминала Жюльена. С нашей последней встречи, столь непримечательной, я много раз звонила ему, и каждый раз он с воодушевлением восклицал:
— Юка! Постоянно о тебе думаю! Такая досада — я завален работой! Но обещаю — как только найдется свободная минутка, я тебе обязательно позвоню!
Такое свойственно всем французам — обещать больше, чем они могут сделать. Ничего удивительного: для француза не существует слова «невозможно».
В ту осень бордовый цвет вытеснил прежде бывший в моде фиолетовый. Все магазины одежды выставляли в витринах модели бордовых оттенков. Мне не нравился этот цвет — словно выморенный красный; он нагонял на меня тоску и к тому же мне не шел. В столице мировой моды я сбилась с ног, пытаясь найти пальто по своему вкусу, чтобы проходить в нем мою первую парижскую зиму.
Порой в переходах метро или на улочках Латинского квартала мужчины заговаривали со мной. Юная иностранка в большом городе всегда представляется легкой жертвой. Априори известно, что она одинока и не живет с родителями. Кроме того, поскольку через год или два она вернется к себе домой, нет никакого риска впутаться в обременительную долгую историю. Наконец, экзотика, которая для некоторых является скорее сдерживающим фактором, весьма притягательна для многих других.
— Могу я пригласить вас на чашечку кофе?
Близилось Рождество. Улицы украшены сверкающими гирляндами, и множество народу толпятся в огромных магазинах. В витринах бутиков появились вечерние платья — короткие и длинные, черные или усыпанные блестками. В магазинах на самом видном месте выставлены гусиный паштет и бутылки шампанского, увитые золоченой мишурой. Все вокруг нагружены подарками и постоянно спрашивают друг друга, кто, где и с кем встречает Рождество и Сен-Сильвестр.[6] Вселенная парижан закрыта для посторонних — иностранцам в ней нет места.
