— Алло, алло! — закричала я. — Ты еще там? У тебя вроде какое-то дело, или как, я тогда просто была занята.
Сын сказал, что он все еще здесь, впрочем, где и был, а я продолжала стоять около банкомата, к нему уже выстроилась очередь, и все они смотрели на меня, эти люди, типа, что это она там встала, как истукан, и несет чепуху, они, конечно, в упор не смотрели, я видела, но ощущение было, что смотрят. В любом случае сын по-прежнему ждал на другом конце провода, и надо было сосредоточиться, он сказал: «Мам, послушай, у меня к тебе дело, правда, мам, давай поговорим».
— Черт с тобой, ну давай поговорим, — проворчала я, и было странно, почему так случилось, что пришлось рявкнуть на собственного сына, но откуда-то вдруг это прорвалось. И вот я стояла с этим «черт с тобой» и ждала ответа, нервы на пределе, а он все никак не перейдет к делу, нос болел, и очень хотелось домой, но не хватало сил на то, чтобы одновременно идти и говорить.
— Чего это у тебя голос такой злой? — спросил сын.
Хотела рыкнуть в ответ: я же вот только что тебе объяснила, но потом спохватилась, ведь это были одни лишь мысли, без вербальной коммуникации.
— Прости, — сказала я. — Был длинный, тяжелый день.
Сын снова замолчал на несколько щелчков секундной стрелки на циферблате. Рядом была стоянка, и, ожидая, пока к сыну вернется дар речи, я наблюдала, как девчонка, очевидно только-только получившая права, пыталась вписать в парковочный прямоугольник слишком большую для нее машину. От бедняжки были видны только брови, лоб и макушка. Втиснув наконец серебристо-серый мини-вэн между двумя другими машинами, она, судя по всему, решила поскорее выбраться из этого транспортного средства, внезапно ставшего для нее тесным, но притерла его так близко к соседней машине, что теперь, как ни старалась просунуть в щель свою узкую ногу, вылезти никак не могла. Поэтому ей пришлось сдать назад и заново втискивать машину обратно к соплеменникам.
— Ну так вот, — сказал наконец сын. — Я тут, в общем, пытался сказать, что у меня есть для тебя машина.
У меня изо рта вырвалось нечто похожее на «штотскзл», но я быстро привела в рабочее состояние голову и свой речевой аппарат и сказала если уж не совсем злостно, то, по крайней мере, гораздо холоднее, чем, возможно, хотела бы:
— А разве я об этом просила?
— Нет, не просила. Но вдруг тебе понадобится. Машина. У тебя ведь теперь работа и все такое.
— Ну да, — с трудом проговорила я.
— В Кераве. А что ты там, собственно, как бы делаешь? В Кераве. Тебе просто необходима машина, нельзя же на автобусе мотаться в такую даль. — Он помолчал, затем продолжил: — Конечно, можно и на электричке, но все-таки.
Электричка мне как-то даже в голову не приходила, но сейчас было не время об этом думать.
— Ох ты, Боже правый, — сказала я. — Машина. Зачем мне она? На что? Господи Боже!
Божилась я несколько усерднее, чем нужно, и, наверное, выглядела более праведной, чем была. Девушка-карлик все пыталась припарковать машину, на сей раз уже задом. Каким-то чудом ей удалось наконец впихнуть этот весьма и весьма раздавшийся, как она наверняка думала, зад автомобиля между двух других машин, но на большее она не осмелилась, вероятно боясь вновь оказаться запертой. Почему-то захотелось прийти ей на помощь или хотя бы посочувствовать, но что я в этой ситуации могла сделать, к тому же голос сына опять начал пробиваться в мое сознание откуда-то издалека, сын сказал что-то вроде «нет, ну правда».
— Мне надо съездить в одну, так сказать, командировку, — промычал он. — Ты возьмешь машину на время, это очень удобно. Удобно. Когда есть машина. Даже на время.
Я продолжала выслушивать, какие еще странные блага мне сулит это приобретение, но, когда у меня в ухе снова раздалось тяжелое и важное сопение, разговор снова вернулся к тому, с чего был начат: никакая машина мне не нужна.
— Я и водить-то не умею, — сказала я.
— Но я ведь помню, ты когда-то водила. Разве с тех пор что-то изменилось?
Вдруг полило с такой силой, что трудно было поверить, будто дождь состоит из отдельных капель, ветер разбушевался, и защитные свойства галереи с колоннами приобрели скорее номинальный характер. У бедняжки на парковке появился зритель — усатый прохвост, похожий на автомеханика, он остановился метрах в двух от нее и, сложив руки на груди, качал головой, наблюдая за женскими маневрами. Наконец она не выдержала, эта девчонка, и оставила машину прямо так посреди стоянки, капот выступал метра на два из общей линии, и, закусив губу, пошлепала по лужам прочь.
— Да, машина тебе определенно пригодилась бы, — снова пробормотал сын где-то вдалеке. Казалось, он что-то ищет и чем-то шуршит, и вообще весь какой-то рассеянный. Это шло сильно вразрез с его недавней страстной речью в пользу покупки автомобиля.
— Да, а что там у тебя за работа? — спросил он наконец.
— Какая работа? — переспросила я, не успев подумать.
— Ну, твоя работа или что там у тебя.
— Ничего особенного. Потом расскажу.
Было слышно, как он сглотнул, очень медленно, словно этот глоток тянули с обоих концов.
Я прислонилась к стеклянной двери, ведущей в контору по продаже недвижимости, неожиданно оттуда выскочил мужчина с портфелем, очень странного вида, с зеленой щетиной на щеках и темно-красными губами, как будто вырезанными ножом.
— Прошу прощения, — сказала я, когда это привидение скользнуло мимо, окинув меня внимательным взглядом.
— Да все в порядке, — отозвался сын.
— Я не тебе, — ответила я, но тут же пожалела о сказанном и продолжила: — А может, все-таки тебе.
— Ладно, мне пора, — вдруг заторопился он. Снова послышался странный грохот. Потом он перестал шуметь, сказал: ну ладно, я зайду завтра, посмотришь тогда на машину, пиип-пиип.
Я осталась стоять под козырьком, уставившись на экран телефона, который быстро погас, став частью помрачневшего из-за дождя мыса Хаканиеми. Порывы ветра секли дождем, доставая даже до банкомата. Я было решила, что это, наверное, шок, но на самом деле все обстояло не столь драматично, скорее состояние было похоже на сбитость с толку. Осталось какое-то детское ощущение обиды: сын отобрал у меня право нормально закончить разговор, все-таки это я, а не он мерзла под этим мерзким дождем и ветром в толпе таращившихся на меня людей и слушала его бредни.
Но когда мимо проковыляла соседка снизу — в коротком пальто, похожем на колокол, — и, взглянув на меня, пошла дальше без единого слова, я поняла три вещи.
Первое: я ворчала на сына без всякой видимой причины. Второе: я стояла недалеко от дома, где можно встретить много знакомых. Третье: мое лицо попало в серьезную переделку.
Меня охватила паника. Я буквально заставила себя двинуться в сторону дома, зажав в руке телефон и подняв его вверх, точно мне нужен был проводник, и когда я вышла из-под навеса на тротуар, то быстро поняла, что проводник в такую погоду и вправду не помешал бы. Я побрела по улице со своим носом, расцветшим пышным цветом и превратившимся в один большой комок нервных окончаний. Я одновременно чувствовала и облегчение, и панический ужас; облегчение в связи с тем, что соседка меня не узнала, а ужас оттого, что, судя по всему, теперь меня вообще трудно было узнать.
И когда, пробираясь сквозь стену дождя, я позволила себе на мгновение задуматься об этом длинном дне и его последствиях, прежде всего, конечно, об ужасных изменениях, произошедших с моим носом, по которому теперь безжалостно лупил дождь, холодил и обжигал, я вдруг поняла, что мне нужен перерыв, тайм-аут, передышка, отпуск, хоть что-нибудь. Я остановилась на больничном.
*
Следующая ночь была полна нечленораздельного бреда и вполне членораздельных кошмаров. Боль будила меня всякий раз, когда нос касался подушки или одеяла. Порой казалось, что он, нос, превратился в огромную ящероподобную массу, которая лежала рядом на подушке, мучилась и страдала и накачивала меня болью.
Так продолжалось несколько дней. И когда однажды утром я заставила себя встать с кровати, за окном по-прежнему шел дождь. По водостокам грохотало. Я сварила кофе, попробовала почитать газету. Однако ничего не вышло, нос, казалось, раздулся еще больше, читать было невозможно, он все заслонял. При каждом глотке кофе он упирался в край чашки, и вскоре глаза снова заволокло мутной, жгучей, горячей жидкостью.
Телефон звонил трижды. Сначала сын, я не ответила. Потом кто-то со скрытого номера, наверняка опять сын. На третьем звонке номер высветился, но в моей телефонной книжке такого не значилось.
Просидела пару часов, уставившись в газету и серое дождливое окно, пробовала морщить нос, но казалось, что он теперь и внутри весь болит. Расправила половики, вымыла зеркало в прихожей и взбила диванные подушки с какой-то притупленной яростью. К полудню в голове стало проясняться, что-то зашевелилось, но до полной ясности было еще далеко, это было нечто странное, я вдруг заметила, что уношусь мыслями куда-то вдаль, в Кераву, в кухню Ирьи, в обрывочные немые воспоминания, и хорошим в них было, наверное, то, что они помогали составить целостную картину. Возникло ощущение, что нос — это уже совершенно не важно, робко попробовала подумать о том, что, возможно, все это может перерасти даже в нечто похожее на дружбу, кто знает, конечно, у меня и раньше были друзья, но потом все куда-то рассосались, кто куда, и я вместе с ними, но не стоит тут об этом, из дипломатических соображений, и зазвонил телефон.
