А Фаня, значит, при баранинке, всегда с шурпой. Зря не догнал его Сергей. Неловко было, видишь ли, прилюдно буяну внимание оказывать. Как будто мясо на рынке втридорога покупать лучше. Может, Фаня и не вернулся, потому что ждал его, Сергея. Как-никак служили вместе.
Рука у этого Силантьева — будь здоров! Фаня мячиком за дверь вылетел. Поди, забыл, зачем в город приезжал. Интересно, к кому Силантьев в роддом ходит? Такой весь безвозрастный, не поймешь, то ли дедом стал, то ли еще сам в папашах. Наверно, сам. Чего бы деда к главврачу вызывать? Поздно женился, запланировал ребенка, а не тут-то было. Потому и возмутился, что Фане везет. Он бы на кого угодно согласился. Вот в сердцах и вышиб Фаню. Иначе бы все обошлось. Железнодорожник хлипкий, не стал бы связываться. А, еще теща! Эта могла съездить и крепче Силантьева. Не баба, а самосвал. Не повезло. Если Ольгу выпишут в понедельник, то в запасе у Сергея два дня, и они еще могут встретиться там же в приемной. Все равно приедет Фаня за женой — куда он денется. А вообще… черт его знает. Он и в армии подличал частенько. Это ему было раз плюнуть. Майор на что терпеливым считался, а и тот однажды скрипнул зубами: «Вот родила мама — не выдержит и яма».
Далеко в метели засветились огни трамвая. Сергей ускорил шаг, на пустой остановке заскочил в пустой вагон и почти упал в кресло: трамвай рванулся вперед, тоже, видно, убегая от метели. В авоське зазвякала посуда.
В свой ли номер он сел? Все табло замело — ничего не разобрать. Ну да ладно, в крайнем случае пересядет на перекрестке. Не коченеть же на ветру в ожидании.
Сергей стряхнул снег с воротника, шапки и шарфа. Вспомнил, какой богатый шарф у Фани. Снова пожалел: зря не догнал. Даже не узнал, в каком совхозе бывший рядовой Агзамов баранами командует. Сергею ведь с ним не детей крестить — пусть себе пьет и матькается. Зато было бы куда летом на шашлыки ездить. С тем, кто пьет, договориться легче. Вон бригадир у Сергея — ни грамма в рот не берет, а держится ближе к пьющим. У него свое правило: тише едешь — целый будешь. Он и цел, и сыт, и на рынок не бегает за мясом.
Но ругался Фаня, конечно, выразительно. Всякого Сергей в гараже наслушался, — народ там умелый на слово, — а все равно не так грязно. Если бы только свою жену, а то ведь всех обложил, кто там был. Даже мальцов, у которых еще имени нет. Правильно его пенсионер с железной дороги подонком назвал. Назвал и отвернулся от Сергея, как будто подонок он, а не Фаня. Вдруг и на самом деле старик обругал не Фаню? Постой, постой… Силантьев после этого не взглянул на Сергея ни разу. Ну, он из угрюмых — ни на кого не смотрел. Но ведь и от тещи Сергей больше ни слова не услышал?!
Под перестук колес потянуло было в дрему, а тут сон как рукой сняло. Сергей подышал на стекло и нетерпеливо протер глазок: не проехать бы перекресток.
Та-ак!.. Значит, они посадили его с Фаней в одни сани. А за что? Неужели обязательно надо было именно ему вышвырнуть в снег человека, с которым спал два года, в одной казарме и не виделся почти десять лет? Не будь Силантьева, тогда… Тогда бы Фаня за «подонка» из старика душу вытряс.
А если бы Сергей не был с Фаней знаком? Выкинул бы он его за порог приемной?..
За окном покорно плачут березы. Уже неделю.
— Вот зарядил, льет и льет, — сердится Аришка. — А что, если весь отпуск так пройдет?
Мы понимаем ее. Аришке всего девятнадцать, это ее первый трудовой отпуск, а дождик накрепко привязал девчонку к четырем стенам. Ей бы лежать сейчас на знойном пляже в мини-купальнике и темных очках-колесиках, входить в соленую пену и обнимать море тонкими, взлетающими над волной руками. Аришка такая юная и солнечная, что мы все тихо светлеем, когда она в комнате. И не только потому, что она почти вдвое моложе нас. Как-то мы спросили ее о матери. «Моя мама — государство. Папа тоже», — веселой скороговоркой ответила она и долго-долго не поворачивалась к нам лицом.
Нас на даче четверо. Мы по приезде независимо друг от друга отказались от номеров в новом многоэтажном корпусе — в городе надоели — и попросили поселить в одном из старых деревянных домов, которые уже не пользовались успехом, но продолжали исправно служить дому отдыха.
Зине, мне и Ирине Игнатьевне за тридцать. У нас похожие заботы, похожие болезни, как у всех тридцатилетних женщин. Так во всяком случае утверждает наша Ирина Игнатьевна. На свой отпуск мы смотрим приблизительно одинаково: для нас это прежде всего месяц без стирки, кухни и авосек. А Ирина Игнатьевна в первый же вечер сказала:
— А мне, девочки, главное — отоспаться. После отпуска сажусь за диссертацию…
Нам, помню, стало неуютно от ученого слова, мы сразу почувствовали себя простоватыми. Впрочем, так оно и было. Умная и красивая Ирина Игнатьевна не вжилась в нашу дачную четверку, а жила как бы над нами. Мы называли ее по имени-отчеству и на «вы», но в разговоре частенько сбивались на «ты».
Так вот об Аришкином отпуске. Ей в отличие от нас ни минуты не сиделось на месте. Она лазила по горам, играла с мальчишками в футбол, купалась в озере, когда на это не отваживались даже мужчины, любила слушать, как шумит лес в грозу, и с первыми ударами грома убегала из дачи. Приходила продрогшая, мокрая и сияющая, словно без удержу плакала от неведомой нам радости. Тогда Зина мчалась за горячим чаем в столовую, Ирина Игнатьевна смешно и научно ругалась, а мы с уважением слушали ее.
А теперь дороги совсем размокли. Аришка покашливает, и наша Ирина не выпускает ее из номера. Часами стоит Аришка у окна и слушает, как шуршит дождь.
— Девчонки, сегодня же суббота! — вдруг соскакивает с места Зина. — Танцы в клубе, оркестр приехал.
— Мне не в чем идти, — грустно улыбается Аришка. Обе ее выходные блузки, выстиранные два дня назад, до сих пор не высохли — сыро.
— Вот беда-то, — Зина ворчит и с досадой швыряет подушку из одного угла кровати в другой. — Прорвало небесную канцелярию.
— Глупо ругаться, — укоряет Ирина Игнатьевна. — Лучше надень на нее свое платье — вы одинаковой комплекции. А туфли подойдут мои. Вон там, в шкафу стоят…
— Докторша! — восторженно кричит Зина. — Гений! Ты как пить дать напишешь свою науку… — Она стаскивает с оторопевшей Аришки халатик, прикидывает одно за другим два платья. — Вот это, голубое. Давай, давай, натягивай. Ну, как?
— Совсем неплохо, — мы с Ириной придирчиво оглядываем Аришку. Платье ей к лицу, голубой шелк словно струится с нее. Аришка смущенно вертится перед длинным узким зеркалом, вделанным в дверцу шкафа.
— Булавку бы…
— Зачем?
— Так видно, же все, — она показывает на глубокий вырез платья и краснеет.
— Ой, держите меня! — Зина хохочет, схватившись за спинку кровати. — Ты что, думаешь, они только для того, чтобы детей кормить?
— И опять глупо, — спокойно бросает Ирина Игнатьевна. — А вырез кажется глубоким, потому что ты его сверху видишь.
— Глупо, глупо, — гневливо бубнит Зина. — Между прочим, я на комбинате работаю.
— Я тоже.
— Ха, сравнили. В кабинете, в белом халате. Вы бы в цехе смену отсидели.
Аришка тем временем поворачивается к нам спиной и слегка стягивает чем-то вырез платья. Я делаю вид, что не замечаю.
— Ну, я пошла? — спрашивает она радостно и немного виновато. В ней уже что-то танцует, звенит, летит, но она еще здесь, тоненькая, трепетная от нетерпения, в накинутом на плечи стареньком плаще. Наконец Ирина Игнатьевна, самое авторитетное лицо в нашей четверке, поднимает над Аришкиной головой капюшон:
— Смотри, не выходи разгоряченной под дождь.
— Ладно! — доносится из-за двери.
Немного грустно. Грустно видеть, как кем-то повторяется твоя юность, так похоже и так не похоже.
— Боже мой! Неужели и я была такой? — удивленно вздыхает Зина.
— Представь себе, я тоже была такой, — отвечаю я. — И у меня даже была талия.
— Скажешь тоже! — Зина и Ирина Игнатьевна смеются и вертят меня, как в хороводе; — Не может этого быть! — Еще здесь наживешь пару килограммов. Что станешь делать? Пойдешь в группу здоровья? Ноги в брюки, сердце в руки и — вокруг стадиона, — издевается Зина.
— Не пугай. У страха глаза велики. Я ведь и есть перестану.
— Голодание ни к чему. Столовая явно рассчитана на тех, кто собрался похудеть, — кисло говорит Ирина Игнатьевна. — Хотя жить можно. В прошлом году мы с мужем отдыхали в Алуште. Дикарями. В рестораны хаживали. Нигде не видела, чтобы так отвратно кормили. В одной из столовых висел плакат в стихах: «Мы повара, и мы гордимся этим, что, как врачи, людей едой мы лечим». Пошел мой муж в киоск, купил какой-то плакат, написал на обороте губной помадой, крупно-крупно: «А мы врачи, и мы гордимся этим. Как повара, людей мы не калечим». Пришли на обед. Я стою в очереди, а он у самой раздатки взял да и прикнопил этот лист, прямо под тем, первым. Очередь хохочет, повара — практикантки из Кировоградского кулинарного училища — в слезы…
