Через минуту он выкатил тяжелый полотер с большой круглой щеткой, который, включив в розетку, стал возить по мраморному полу. Сквозь стекло звук не проникал, но было ясно, что машина изрядно гудит. Казалось, Мортон, который неспешно таскал полотер взад-вперед, пребывает в созерцательном покое.
Что я мог ему сказать? Ничего, лишь выразить благодарность и восхищение. Как он это воспримет? Сочтет назойливостью? Вот, опять глотнул из бутылки. Пьет с радости или горя?
Довольно скоро Мортон расправился с полом и, отключив машину, стал обматывать ее шнуром.
Надо было что-то решать. В ночную темень отмахал полгорода — чего теперь-то бояться?
Я пересек улицу и постучал по витринному стеклу.
Мортон недоуменно оглянулся, но через секунду продолжил возню со шнуром.
Я снова постучал.
Он опять оглянулся. Я показал на входные двери справа от себя.
Он развел руки и пожал плечами.
Вытянув левую руку, правой я изобразил движение смычка.
Мортон подошел к стеклу. Я вновь показал на дверь, потом на свой рот и на Мортона: поговорить.
Он постучал себя по запястью: знаешь, который час?
Я дернул плечом: ну и что? Затем опять сыграл на скрипке.
Мортон кивнул, но остался на месте.
Закончив игру, я поаплодировал и прижал ладонь к сердцу: это было великолепно.
Мортон снова кивнул, разглядывая меня. Я уже потерял надежду, когда он ткнул пальцем вправо от себя — мол, пройди на ту сторону.
Мы шли рядышком. Оба свернули: я обогнул угол дома, он — кассовую стойку. Направляясь к служебному входу, Мортон махнул рукой — мол, ступай до конца витрины. Верхняя часть стеклянной двери была прозрачной, нижняя — матовой. Мортон щелкнул выключателем, осветив коридор, и настороженно подошел ко входу.
Послюнявив палец, на стекле задом наперед я написал: Рэнкин.
Мортон кивнул, потом вывел вопросительный знак и показал на меня.
Я начертал восклицательный знак и показал на него.
Смерив меня взглядом, он достал из кармана тяжелую связку ключей. Вставил ключ в стенную скважину, на четверть оборота повернул его и отодвинул засов. Потом другой. И третий. Дверь открылась.
— Послушайте, я лишь хотел сказать, что ваш концерт — нечто фантастическое, — забормотал я. — Меня просто сдуло. Ничего подобного я не ожидал. Эта диссонирующая скрипка…
— Нельзя держать дверь открытой. Войдите.
Я поспешно шагнул внутрь.
— Спасибо, только не хочу вас беспокоить…
— Все нормально.
Мортон запер дверь, повторив процедуру в обратном порядке.
— Ничего подобного диссонирующей скрипке я не встречал. Это самое прекрасное, что слышал в своей жизни.
Не глядя на меня, Мортон усмехнулся:
— Приятно, приятно. Спасибо. Кх-м… Работа ждет. Поговорим, пока я убираюсь.
— Хорошо.
Мы ступали по только что вычищенному полу.
— У вас еще есть сочинения?
— Полно всякой ерунды. Может, пока оботрете телефоны? Я покажу, как надо.
— Конечно, охотно.
Взяв из тележки тряпку и белую пластиковую бутылку, Мортон подвел меня к кассовым прилавкам.
— Значит, так: смачиваете тряпку… — Он плеснул на тряпицу спиртовой жидкости и снял трубку. — …протираете корпус… рычаги утопить… вокруг них не надо… и кнопки. Потом трубку. Непременно обтереть микрофон. Кладете трубку и стираете следы пальцев. Ясно?
— Понял.
Банк имел уйму телефонов. Взяв флакон «Уиндекса» и чистую тряпку, Мортон стал протирать плексигласовые панели, разделявшие кабины кассиров. Мелькнула мысль: среди ночи на пару с Моцартом я прибираюсь в вашингтонском банке.
— Хорошо, если бы ваш концерт передали по радио.
— Мы не профессионалы. Однажды кто-то назвал нас «развлекательным оркестром».
— Может, найдется профессиональный оркестр, который захочет его сыграть?
— Хорошая мысль.
Только безнадежная — догадался я по его тону.
Я закончил с телефонами.
— Скажите, Дональд Рэнкин ваш друг?
— Да, был.
Без пояснений. Я выбрал не тот путь. Зайдем иначе.
— Столы протереть?
— Весьма обяжете. — Мортон подал мягкий замшевый лоскут. — Просто обмахните. Если что-нибудь передвинете, потом верните точно на место, пожалуйста. Особенно бумаги.
— Есть!
Банк имел уйму столов. Мортон стал протирать панели с другой стороны. Работали молча.
— Жалко, не доиграл, — наконец сказал Мортон. — Когда репетируем, все замечательно, а на публике я ужасно волнуюсь. Наворотил кучу ошибок. Хотел, чтоб получилось идеально.
— По-моему, Файф верно сказал: это неважно.
Он не ответил. Я продолжил работу.
Закончив с панелями, Мортон тоже взялся за протирку столов.
— Знаете, Бах неотъемлем. Если его убрать, что-нибудь рухнет. Останется брешь. В Германии, в нас. Что я такое? Досуговый инвентарь. Теннисный мячик. Болван-соперник в карточной игре и всевозможных викторинах. Пожалуй, и болван — слишком громко. Я горбачусь тут одиннадцать лет. В служебной раздевалке повесил афишу. Подчеркнул свое имя. Человек, который одиннадцать лет за вами прибирает. Премьера. Думаете, хоть один пришел? Никто. Вот еще, тратить время на всякую хрень. Я за пылесосом.
Укатив полотер, Мортон вернулся с пылесосом. Я предполагал увидеть нечто громоздкое и бочкообразное, но штуковина на трех колесиках и с очень длинным шнуром оказалась миниатюрной. Мортон подключил ее к розетке и, заметив мое удивление, поделился:
— Пылесосы, они, как собачонки, — чем мельче, тем заливистее.
Он щелкнул тумблером. И впрямь: машинка из породы чихуахуа ревела, будто самолетная турбина.
— СДВИНЬТЕ… — прокричал Мортон, но затем выключил пылесос. — Сдвиньте кресла и мусорные корзинки, а я буду пылесосить, ладно?
Я кивнул, и он вновь запустил агрегат, обладавший устрашающей тягой. Удивительно, что палас не засосало целиком. Я откатывал кресла и приподнимал корзинки.
Банк имел уйму паласов.
Мортон заговорил, не обращая внимания на шум. Похоже, он был ему рад.
— ОДНАЖДЫ Я ПРОЧЕЛ В ЖУРНАЛЕ О ХОРЕОГРАФЕ, КОТОРЫЙ СМЕЯЛСЯ… ВЫСМЕЯЛ ТЕХ, КТО СЧИТАЛ ТАНЕЦ ЗАБАВОЙ. ТАНЕЦ — ЖИЗНЕННАЯ ФИЛОСОФИЯ, СКАЗАЛ ОН. ЗДОРОВО — «ЖИЗНЕННАЯ ФИЛОСОФИЯ». ЗНАЕТЕ, КОГДА МУЗЫКА ДОСТАВЛЯЛА МНЕ НАИБОЛЬШУЮ РАДОСТЬ? РАССКАЗАТЬ?
Да-да-да, закивал я.
— ВО ВЬЕТНАМЕ. МНЕ БЫЛО ДЕВЯТНАДЦАТЬ. ДУМАЛ, ЖДУТ ПРИКЛЮЧЕНИЯ. ТУДА Я ПОПАЛ В ОКТЯБРЕ ШЕСТЬДЕСЯТ СЕДЬМОГО, А В ЯНВАРЕ ОЧУТИЛСЯ… ЗНАЕТЕ ГДЕ? КХЕСАНЬ! СЛЫХАЛИ? НЕТ? ОСАДА НАШЕЙ БАЗЫ. ДО ЧЕРТА СОВРЕМЕНОГО ОРУЖИЯ, НО ВСЕ БЫЛО ТОЧНО В СРЕДНИЕ ВЕКА. НАС ОКРУЖИЛА АРМИЯ СЕВЕРНОГО ВЬЕТНАМА. ДУБИНА УЭСТМОРЛЕНД[6] ПРИКАЗАЛ ДЕРЖАТЬСЯ. ОСАДА ДЛИЛАСЬ СЕМЬДЕСЯТ СЕМЬ ДНЕЙ. ЕЖЕДНЕВНЫЙ РАКЕТНЫЙ И МИНОМЕТНЫЙ ОБСТРЕЛ. ПОДЛИННЫЙ АД. В ЛАБИРИНТЕ ТРАНШЕЙ МЫ ЖИЛИ, ТОЧНО КРЫСЫ. ВОТ ТОГДА-ТО Я ВСТРЕТИЛ ДОНА РЭНКИНА. ЗНАЕТЕ, ОТКУДА ОН РОДОМ? МОСКОУ-МИЛЛЗ, МИССУРИ. КАКОВО? МЫ ВОЮЕМ С УЗКОГЛАЗЫМИ, А ПАРЕНЬ ИЗ ГОРОДКА С МОСКОВСКИМ НАЗВАНИЕМ! МЫ ЧУТЬ НЕ ПРИСТРЕЛИЛИ ЕГО, КОГДА УЗНАЛИ. И СЕЙЧАС СМЕШНО. ВООБЩЕ-ТО Я ТАМ БЫВАЛ, В МОСКОУ-МИЛЛЗ.
Мортон помолчал, невидяще глядя перед собой, затем продолжил плавно возить щеткой по ковру.
— ЗНАЕТЕ, В ПИСЬМАХ ДОМОЙ Я О МНОГОМ ХОТЕЛ РАССКАЗАТЬ. НО НЕ МОГ. УВЯЗАЛ В СЛОВАХ. КОСНОЯЗЫЧНЫЕ ПРЕДЛОЖЕНИЯ ТРЕБОВАЛИ ОТДУШИНЫ. К ТОМУ ЖЕ НЕ ХОТЕЛОСЬ ПУГАТЬ РОДИТЕЛЕЙ И СЕСТРУ. И ТОГДА ОТ НЕЧЕГО ДЕЛАТЬ Я СТАЛ ЗАПИСЫВАТЬ ПЕСНИ, КОТОРЫЕ СЛЫШАЛ ПО РАДИО. ЗАПИСЫВАЛ И СЛОВА, НО ЧАЩЕ СОЧИНЯЛ СВОИ СОБСТВЕННЫЕ. МОЖЕТЕ ПРЕДСТАВИТЬ, КАК НА СКРИПКЕ ЗВУЧИТ ЭЛВИС ПРЕСЛИ? ИЛИ МОТАУН? ИЛИ «МАМЫ И ПАПЫ»[7]? МНЕ НРАВИЛОСЬ ИГРАТЬ «ПОНЕДЕЛЬНИК, ПОНЕДЕЛЬНИК».
Мортон широко ухмыльнулся.
— В САЙГОНЕ Я РАЗДОБЫЛ СКРИПКУ. НОТНУЮ ГРАМОТУ Я ЗНАЛ — В ШКОЛЕ ДАВАЛИ УРОКИ МУЗЫКИ. СЛАВА БОГУ, ЧТО У МЕНЯ БЫЛА ЭТА СКРИПКА. ТАК ВОТ, Я ЗАПИСЫВАЛ НОТЫ, СОЧИНЯЛ СЛОВА И ОТПРАВЛЯЛ ПЕСНИ РОДИТЕЛЯМ — КАК ЗНАК, ЧТО Я ЖИВОЙ, МОЛ, СО МНОЙ ВСЕ В ПОРЯДКЕ. НОТ ОНИ НЕ ЗНАЛИ, НО ЧИТАЛИ ТЕКСТ, БУДТО МОИ ПИСЬМА. НАВЕРНОЕ, ЭТО ПОЛНАЯ ДУРЬ, НО ТАК ОНО И БЫЛО. ПОТОМ НАДОЕЛО КОРЯЧИТЬСЯ ВОЗЛЕ РАДИОПРИЕМНИКА, УГАДЫВАЯ ТОНАЛЬНОСТЬ И НОТЫ. ЗАХОТЕЛОСЬ ЧЕГО-ТО… КАК ЖЕ СКАЗАТЬ-ТО?
Мортон покрутил рукой.
— ЧЕГО-ТО СОВСЕМ ДАЛЕКОГО ОТ ВОНЮЧЕГО ВЬЕТНАМА, ТАКОГО, ЧТО ВЕРНЕТ МНЕ РАССУДОК. ВОТ ТОГДА Я СТАЛ СОЧИНЯТЬ СОБСТВЕННЫЕ ВЕЩИЦЫ. ВОЙНА СДЕЛАЛА ИЗ МЕНЯ КОМПОЗИТОРА. ГЛЯДЯ НА ИЗРЫТЫЕ БОМБАМИ ЗЕЛЕНЫЕ ХОЛМЫ, Я СЛЫШАЛ МУЗЫКУ СКАРЛАТТИ, БАХА, ГЕНДЕЛЯ, КОРЕЛЛИ. В КХЕСАНИ СТИЛЬ БАРОККО ОБРЕЛ СМЫСЛ. В ЗАТИШЬЯ МЕЖДУ СТЫЧКАМИ И ДОЖДЯМИ Я НАХОДИЛ СУХОЙ ТЕНИСТЫЙ УГОЛОК И СОЧИНЯЛ. РЕБЯТАМ НРАВИЛОСЬ. ПОМНЮ, ОДНАЖДЫ УИЛБУР, ЕЩЕ ОДИН МОЙ ДРУЖОК, СЛУЧАЙНО ПОРВАЛ СТРУНУ. ВИДЕЛИ Б ВЫ ЕГО ЛИЦО! НИЧЕГО СТРАШНОГО, У МЕНЯ БЫЛИ ЗАПАСНЫЕ СТРУНЫ, НО ОН ТАК ПЕРЕЖИВАЛ — Я ДУМАЛ, ЗАСТРЕЛИТСЯ. ЗНАЕТЕ, ЧТО ОН СДЕЛАЛ? УИЛБУР БЫЛ РАДИСТОМ. НЕ ВЕДАЮ, КАК ОН УМУДРИЛСЯ, НО В СЛЕДУЮЩЕМ СБРОСЕ БЫЛ ЗАПАС СТРУН, КОТОРОГО ХВАТИЛО Б НА МУЗЫКАЛЬНЫЙ МАГАЗИН. ЕЩЕ ОН ЗАКАЗАЛ НОТНУЮ БУМАГУ. ДА, РЕБЯТАМ НРАВИЛОСЬ. ЕСЛИ Я НАЧИНАЛ ИГРАТЬ, ВСЕ ТОТЧАС ВЫКЛЮЧАЛИ ПРИЕМНИКИ. ВОТ ГДЕ МУЗЫКА ДОСТАВЛЯЛА НАИБОЛЬШУЮ РАДОСТЬ — В АДУ, В ОТХОЖЕМ МЕСТЕ, В НУТРЕ ВОЙНЫ.
