Деньги у Василия были; вот и «выручил товарища». А он не позвонил ни через неделю, ни через месяц. Пришлось напоминать о себе, скушать все его «завтраки». То Новый год на носу, то Рождество. А теперь уж и старый, и каникулы прошли. И вот он «заболел», разумеется. Деньги передала какая-то родственница.
В вагоне хмуро, зябко, полутемно; пассажиров почти никого; кому надо поздно вечером, в субботу, в Москву? Серые, размытые в сумерках, пролетающие зимние пейзажи за окном однообразны, электричка однообразно разгонялась (казалось, растягивались мехи гигантского аккордеона) — и сбавляла ход, тормозила у следующей станции. В конце концов натянув на голову капюшон теплой куртки, Василий задремал.
…Ему снилось стремительное течение реки. С одной девочкой из давнего лета они летят над рекой на тарзанке, устроенной из стального троса, закрепленного в фермах моста над ними. Девочка изо всех сил обнимает, припала к его спине и трепещет, пришпилена к нему, как бабочка. Холодный речной ветер, сопротивляясь, толкает в грудь. А другой, теплый ветер, заплутавший в ивах и железных ветвях мостовых конструкций, объял своими ладонями — бросает на таран с холодным ветром! Невозможно оглянуться в стремительном потоке, отереть выбитые слезы, крикнуть что-то. И «бабочка» между тем сцепила свои руки на его горле, едва ли не душит. И только чувствовать ее, как парашют за спиной… И отпустив трос с вделанной в расплетенные жилы, отполированной до блеска ладонями многих рук металлической перекладиной, отвесно падать в течение реки. Блуждать в солнечном лесу стволов, что трепещут в хрустальном сне, быть окруженными облаком испуганно роящихся пузырьков-рыбок, клубком завихряющихся змеек-потоков…
Но кто она была, та девочка? Вес ее тела, особая аура запахов, восклицаний, пряди волос, бьющиеся от ветра. Он видел лишь ее руки (худые, загорелые, в веснушках, расцарапанные); ее ноги, сцепленные на нем (тонкие как спички, с разбитыми коленками). И потом… кто обнимал и держался за него, когда несся по всем дорожкам детства на велосипеде? Когда тащил кого-то за собой в горном походе? Чьи руки легли на его плечи, когда держал руль мотоцикла? Сидел за пишущей машинкой? Ведь кто-то обнимал, накрывал своими ладонями — его? Были эти руки загорелые или нет, на запястьях менялись часы, браслеты, витые ремешки, фенечки, на пальцах играло то одно кольцо, то другое, какой-то особенный перстенек… И было чье-то дыхание рядом, и волосы, упавшие на его, немеющее от встречного ветра лицо — взметенные теплым ветром.
И он увидел эти руки.
Худые, загорелые, исцарапанные. Со всеми запомнившимися (не запомнившимися) часами, фенечками, перстнями, браслетами. В вагон вошла девушка, играла на скрипке, запястья выпростаны из рукавов зеленого свитера, из еще более просторных рукавов черного пальто. Волосы спутаны, развеяны, словно бы звучащей мелодией (ведь нет никакого ветра в вагоне?) Странно… ну, может, она подрабатывает? Студентка? Или за всем этим стоит разветвленная сеть скрипично-железнодорожной мафии? Что погнало ее сквозь железную, грохочущую, сжимающуюся и разжимающуюся, рельсово-гудящую ночь?
Старая, известная когда-то мелодия из кинофильма «Золото Маккены».
И золото вновь манило за собой… Золотые насечки украшали ружейный приклад старого индейского вождя, искорки золота дьявольски играли в прищуренном взгляде злодея, блеск золота множился в брызгах на смуглой коже коварной искусительницы. Отблеск золота сверкал в зрачке лошадиного глаза, в языке пламени у дула винчестера. Его отсвет отражался от кварцевых жил в скальных зубцах, пронизывал буйные краски закатов, был раздроблен росами на осколки в утренних травах, сминаемых горячей погоней. В пылу этих бешеных скачек не до того, чтобы поднять голову и заметить кружащего в поднебесье мудрого грифа, ожидающего, когда ты станешь его добычей. Только ему, грифу, видна сверху тщета усилий этих мелких черных букашек, никчемных людишек, стремящихся к золоту, к золоту, к золоту… И как их становится все меньше, как они обрывают свой бег, ткнувшись мертвыми лицами в пески и травы.
Полутемный вагон, пустые сиденья впереди… как будто сеанс только начинается, сейчас войдут зрители, займут свои места. Словно он оказался в зале кинотеатра! Ведь ходил на «Золото Маккены», ему было лет одиннадцать (а «до четырнадцати» не пускали; особая «черная метка» на афише). Но он-то… выглядел по-взрослому! Считалось особым геройством пройти на «такой» фильм. Скрипачка пошла к выходу. Но кто ей даст плату за концерт-воспоминание? В вагоне несколько пассажиров, они безразличны, для кого она играла? Занервничав, Василий сунул руку во внутренний карман куртки… Двенадцать тысячных купюр, других денег нет. Он протянул ей, проходящей, скользнувшей мимо, тысячу. Она сорвала радужный листок с ветки его руки, ветром унесла с собой. Вскочил, бросился следом. Электричка тормозила… открылись двери… пробежав по перрону, заскочил в следующий вагон. Сел в самом конце, у выхода. Она только вошла, вскинула скрипку, чтобы вновь швырнуть редким пассажирам, этим замороженным полуфабрикатам — золотые насечки, искры, брызги и блеск. Василий прослушал, она проходила мимо, протянул ей вторую тысячу.
Подхватился — бросился — побежал. Платформа, следующий вагон. Дал еще тысячу. И так, от головного вагона в последний: садился, слушал. Вот что удивительно! Если в первом вагоне, где сидел вначале, было хмуро, зябко, полутемно — то во втором, он заметил, как бы более ветрено, сыро. В третьем значительно теплее, пробился свет. Четвертый, пятый, шестой… В шестом, можно сказать, «погода» летняя, все зеленело. Василий даже скинул куртку, набрякшую жарой. А не был ли этот, шестой… раз он «шестой» по счету… июнем? И так, вагон-июль, вагон-август. Девушка играла, он в очередном месяце-вагоне отдавал ей тысячу. Шестую, седьмую, восьмую. В сентябре воздух стал жестче, похолодало, намело желтой листвы. В вагоне-октябре предчувствие надвигающейся зимы, пришлось влезть в куртку, намотать шарф. Лязгали автоматические двери, он делал прыжок — космонавтом в невесомости неизвестных станций, платформ — нырял в двери… в реку… в музыку… Музыка пронизывала нейронами воспоминаний железнодорожный нерв поезда-года. Незаметно промелькнул ноябрь. В декабре все искрилось от свежевыпавшего снега, снежинки танцевали в свете железнодорожных фонарей. Неизвестно, где они вышли… Вагонов всего двенадцать, поезд умчался вдаль, денег не было.
Что за узловая станция, какие здесь завяжутся узлы? Девушка прятала скрипку в футляр. Сейчас канет в круговерть, будет стерта в реальности, забелена снегом. Он подошел к ней, она приветливо улыбнулась:
— Вам, кстати, отдельное спасибо! Двенадцать тысяч! Даже не ожидала! А то Новогодние праздники… И встречать не на что было.
Новогодние праздники?! Стало нестерпимо жарко… И тут же пробрал озноб. Добегался без одежды на сквозняке! Василий едва не вскрикнул, под лопатку вступила боль.
— Послушайте, какие праздники?! Этого не может быть!
Хм… ну вам виднее! Она недоуменно пожала плечами.
Какие праздники, ведь он поехал в середине января, когда отгремели петарды и салюты шампанского. Куда же девался год? Исчез, пропал в снежной мгле? Или наоборот, он вернулся в его начало?
— А откуда знаете эту мелодию? — спросил незнакомку. — Это же из «Золота Маккены»! Вы смотрели? Любите этот фильм?
— Да сто раз смотрела, — кивнула девушка. — Это любимый фильм моей мамы. Когда-то давно его показывали впервые, а один мальчик, она с ним дружила, он же возомнил себя таким взрослым! И пошел в кинотеатр один, там только «до четырнадцати» пускали. Ей это запомнилось. Она мечтала посмотреть этот фильм. Но пришлось ждать лет двадцать, пока появится видео!
— О, боже мой… Неужели это было в маленьком сибирском городке?
— При чем здесь сибирский городок? Это могло быть в любой точке нашей, прежде необъятной Родины!
И продолжила: —А я всю свою зарплату истратила. Мама сейчас в больнице (она назвала, где это находится). Пока наездишься, да лекарства, да цены на все бешеные. Хотела подработать, но никто же не подает ничего. Спасибо хоть вам.
И это (местонахождение больницы) отозвалось в нем… предчувствием? Он услышал как бы два легких прошелестевших слова, будто кто шепнул на ухо
Киодо Цусин
что это такое? Киодо Цусин… японское информационное агентство? При чем здесь оно?
Мало кому дано заглянуть в глубь бездны, открывающейся в полных ужаса глазах машиниста налетающего на тебя поезда! А уж если кому довелось испытать… уже не расскажут об этом.
В маленьком сибирском городке (откуда Василий родом) в 1964 году его деда сбило поездом (как говорили, «зарезало» поездом). Ну, покойник водочку любил! По словам бабушки, это было любимой присказкой деда. (Помру я, говаривал ой, поминайте меня, мол, покойник водочку любил!) В этом заключено трагическое предвидение. Дед был веселым, общительным, душой компании, ну и (выразительный жест бабушки к горлу) этим делом бывало злоупотреблял. Василий не мог помнить, был слишком мал, но веселого большого человека не стало. Как случалось часто, под этим делом он возвращался домой… И вряд ли успел заглянуть в глаза машиниста.
