Мы боялись, что серая кошка убежит, — возможно, сделает попытку вернуться в Лондон.
Помню, когда мне было лет шесть-семь, однажды у нас на ферме появился какой-то мужчина. Он сидел в освещенной лампой комнате под тростниковой крышей и гладил кошку. Я помню, как он поглаживал животное, разговаривал с ним; я и сейчас вижу как наяву эту картину: мужчину и кошку в пятне света, отбрасываемого лампой. Я снова переживаю свои тогдашние сильные ощущения: тревогу, беспокойство. Я стояла рядом с отцом и знала, что он чувствует то же самое. Но что происходило? Я напрягаю память, пытаюсь застать ее врасплох, подтолкнуть ее воспоминанием о теплом свете лампы, освещающем мягкую серую шерстку, снова слышу его слишком душевный голос. Но вспоминается только мое беспокойство, желание, чтобы гость скорее ушел. Что-то было не так. В общем, он хотел забрать эту кошку. Человек был дровосеком; он рубил лес возле гор в двадцати милях от нас. На выходные он возвращался в Солсбери к жене и детям. Теперь возникает естественный вопрос: зачем нужна кошка в лагере лесорубов? Зачем нужна взрослая кошка, а не котенок, который поймет, что он принадлежит этому человеку или хотя бы лагерю? Зачем тому человеку понадобилась именно эта кошка? Почему мы были готовы расстаться со взрослой кошкой, что всегда рискованно, и отдать ее человеку, который только на время поселился в лагере, ведь с наступлением сезона дождей он вернется в город? Почему? Очевидно, ответ лежит в создавшейся в тот вечер напряженной атмосфере в комнате.
Мы поехали в лагерь вместе с кошкой.
Мы оказались высоко, у подножия цепи гор, в районе, похожем на парк, среди больших неподвижных деревьев. Внизу, под деревьями, в прогалине группой разместились белые палатки. Пели цикады. Был конец сентября или октябрь, потому что чувствовалась близость сезона дождей. Было очень сухо, очень жарко. Издали, из-за деревьев, доносился постоянный, как стрекот сверчков, монотонный визг пилы. И когда он прекратился, наступила невероятная, неестественная тишина. Треск от падения очередного дерева и сильный запах нагретых листьев и травы, испускаемый ломающимися ветвями.
Мы провели там ночь, в этом жарком тихом месте. Кошку оставили лесорубам. В лагере не было телефона, но этот человек прибежал в ближайший выходной и рассказал, что кошка исчезла. Он был огорчен; он смазывал ей лапы маслом, как советовала моя мать, но кошку негде было запереть — ведь в палатке нет замков. И она убежала.
Спустя две недели, ранним душным утром, кошка прокралась в наш дом из буша. Раньше это была откормленная серая киска. Теперь она стала тощей, шерстка ее загрубела, глаза одичали и были испуганными. Она подбежала к моей матери и напряженно застыла, глядя на нее, желая убедиться, что в путающем окружающем мире хотя бы эта персона сохранилась неизменной. Потом она залезла к матери на руки и замурлыкала, заплакала от счастья, что снова оказалась дома.
Конечно, до лагеря было всего двадцать миль, а по прямой даже пятнадцать, но кошке пришлось преодолеть большее расстояние. Когда кошка ускользнула из лагеря, нос подсказал ей направление, в котором, согласно инстинкту, ей следовало идти. Но прямого пути не было: между нашей фермой и лагерем вился серпантин перепутанных дорог, и все это — грязные проселки, а за четыре-пять миль до лагеря колесная колея шла по сухой траве. Вряд ли беглянка могла проследить обратный путь нашей машины. Должно быть, топала по прямой через все это пространство, по глухой, безлюдной саванне, где было множество мышей, крыс и птиц для пропитания, но хватало и кошачьих врагов — леопардов, змей, хищных птиц. Вероятно, она путешествовала по ночам. Кошке надо было пересечь две реки — небольшие, да еще как раз заканчивался сезон засухи. Кое-где через речки были проложены камни; или она могла обследовать берега и найти такое место, где над речкой пересекались ветви растущих на разных берегах деревьев, и перебраться на другой берег по ветвям. Могла и переплыть. Я слышала, что кошки умеют плавать, хотя лично никогда этого не видела.
В последние две недели начался сезон дождей. Обе реки внезапно переполнились, причем неожиданно. Прошла буря выше по течению, в десяти, пятнадцати, двадцати милях от нас. Уровень воды поднялся, и вниз по течению пошла волна высотой от двух до пятнадцати футов. Кошка вполне могла посидеть на берегу, поджидая возможности пересечь реку, когда схлынут первые воды сезона. Но ей повезло в обоих случаях. Она промокла, шкурка ее намокала и высыхала. Когда она благополучно преодолела вторую речку, перед ней лежали десять миль необитаемой саванны. Похоже, кошка наша путешествовала вслепую, неудержимо, отчаянно, голодная, зная только одно: она должна идти и идет в нужном направлении.
Наша серая кошка не убежала, даже если и подумывала об этом; когда в доме появлялись чужие люди, она пряталась в полях. Черная же кошка в кресле чувствовала себя как дома и не вылезала из него.
Для нас наступил сезон тяжелой работы: мы красили стены, чистили полы, выпалывали буйные заросли крапивы и сорняков. Мы ели что придется, потому что стряпать было некогда. Черная кошка питалась с нами и была счастлива: серая кошка, гонимая страхом, скрылась и больше не была ей соперницей. И теперь именно черная кошка терлась о наши ноги, когда мы возвращались в дом, это она мурлыкала, это ее мы гладили. Она сидела в кресле и наблюдала, как мы тяжелыми шагами, в своих больших сапогах, ходим из дома в сад и обратно; она смотрела на огонь, на красные язычки пламени, что вечно в движении, и вскоре — но не сразу, ей потребовалось время — сообразила то, что мы считали само собой разумеющимся: кошка и камин вполне гармонично сочетаются.
Вскоре она осмелела настолько, что стала подходить ближе к огню и садиться рядом. Черная кошка взбегала по поленнице дров, сложенных в углу, и прыгала с них на старую печь для выпекания хлеба, которая, как она решила, будет более удобным местом для окота, чем кресло. Но однажды кто-то о ней забыл и запер дверцу печи. А потом в середине ветреной ночи послышался скорбный вопль, в котором звучала безнадежность перед лицом судьбы. Ни одну жалобу черной кошки нельзя было игнорировать: эта серьезная кошка, в противоположность серой, никогда не жаловалась без веской причины. Мы помчались вниз. Печальное мяуканье доносилось из стены. Черная кошка оказалась запертой в печи для выпекания хлеба. Опасности не было никакой; но она испугалась и навсегда вернулась на уровень пола и кресла, где жизнь была надежна и безопасна.
Когда серая кошка наконец решила спуститься из своего убежища, вылезти из-под кровати, черная уже стала королевой коттеджа.
Серая кошка попыталась смутить черную немигающим взглядом; пробовала испугать ее и согнать с кресла, отогнать от огня, угрожающе выгибая спину и делая неожиданные сердитые жесты. Черная кошка не обращала на нее внимания. Серая кошка попыталась начать борьбу за первенство во время приема пищи. Но ей не повезло, мы были слишком заняты и не могли играть с ней.
Черная кошка теперь сидела счастливая перед огнем камина, серая же была выдворена на приличное расстояние от него.
Серая кошка сидела на окне и вызывающе мяукала в сторону движущегося пламени. Она подошла поближе — огонь ее не тронул. И кроме того, черная кошка сидела на расстоянии от огня не большем, чем длина ее усов. Серая подошла поближе, села на коврик у камина и следила за пламенем, прижав ушки, хвост ее подергивался. Постепенно она тоже поняла, что огонь за решеткой — это благо. Она улеглась и стала кататься перед камином, подставляя свой кремовый животик приятному теплу, как делала это под лучами солнца в лондонской квартире. Она примирилась с огнем. Но не примирилась с тем, что черная кошка захватила первенство.
На несколько дней я осталась в коттедже одна. Вдруг смотрю — нет черной кошки. Серая сидела в кресле как ни в чем не бывало. Я обыскала весь дом — черной не было нигде. Серая кошка мурлыкала и лизала меня, и покусывала: серая все говорила, как, мол, приятно быть одной, как хорошо без черной кошки.
Я пошла искать черную кошку и обнаружила, что она спряталась в поле. Бедняжка печально мяукала, и я принесла ее назад в дом, и тут она в страхе убежала при виде серой кошки. Я шлепнула обидчицу.
Потом, когда я уезжала в магазин или отправлялась прогуляться, я замечала, что черная кошка идет за мной к машине, мяукая. Она вовсе не хотела ехать со мной; просто она не хотела, чтобы я уходила вообще. Я заметила, что, когда я отъезжала, она залезала на стену или на дерево, садилась и прижималась спиной — для пущей безопасности — и не спускалась оттуда до моего возвращения. В мое отсутствие серая кошка ее била. Черная была к тому времени на последних сроках беременности, и ее второе потомство должно было появиться очень скоро после первого. Серая кошка была намного сильнее ее. На этот раз я отшлепала серую кошку довольно сильно и сказала ей все, что о ней думаю. Она все прекрасно понимала. Когда я уезжала на следующий раз, я запустила черную кошку в коттедж и заперла его, а серую оставила на улице. Серая надулась. Черная кошка успокоилась; при нашей поддержке снова завладела креслом, а серую и близко не подпускала.
