Яхта меж тем взрослела и требовала все больше денег на дальнейшее развитие. Вериных заработков едва хватало на выплату ссуды за ветхую квартиру, купленную по случаю возле Старого рынка, а остатки расползались сами по себе, невесть куда, подобно гоголевским ракам из мешка. О полноценных обновках для Яхты нечего было и думать, и Леня бродил по строительным площадкам в поисках подходящих мусорных досочек и побывавших в употреблении гвоздей; к нему, с его шкиперской бородой и усами, уже привыкли в городе, считали немного съехавшим с катушек человеком. Добравшись наконец до своей верфи, он сваливал с плеч на землю мешок с находками, освобожденно и радостно переводил дух и привязывал к шесту флаг, которому назначено было в свой срок взвиться на мачте Яхты. Тот флаг Леня Шор-Табачник изготовил собственноручно: на синем шелковом поле, окаймленном золотой бахромой, гарцевал на фоне восходящего солнца оранжевый кентавр. Адмирал, так сказать, прибыл, все по местам.
Однажды Леня обнаружил на краю своего владения дырявую палатку-одиночку, в которой спал безмятежным сном русоголовый молодец, похожий на викинга, со следами ночного пьянства на лице.
— Ты кто такой? — растолкав молодца, спросил Леня Шор-Табачник.
— Кто-кто… — недовольно промычал разбуженный ото сна. — Ну, Иванов.
Иванов оказался брянским уроженцем, врачом-логопедом. Пятнадцать лет назад он с женой-еврейкой покинул пределы отечества и обосновался в Канаде, а теперь вот приехал в Святую землю с важной целью — дождаться прихода Мессии и конца света. По расчетам Иванова Мессия должен был появиться в течение пяти месяцев именно здесь, под Ашкелоном. Точное число Иванов указать не мог, но это было и не обязательно. Крайний срок — декабрь, в этом вычислитель был твердо уверен. Исходя из этого, он уволился с работы в университетской клинике Монреаля, покинул семью, сомневавшуюся в точности выкладок, и купил билет в Израиль в один конец. Дело было сделано, мяч перешел в руки Мессии. Деньги на пропитание Иванов припас строго до декабря, а гостиница здесь просто ни к чему: Израиль не Канада, тепло круглый год, можно подождать на берегу в палатке.
— А на январь, значит, нету? — уточнил Леня. — Денег?
— Зачем мне на январь, — пожал плечами Иванов, — когда в январе уже будет ни к чему.
В ответ на это разъяснение Леня Шор-Табачник только головой покачал: здрасьте, какой там конец света, какой январь! Яхту, даст Бог, удастся спустить на воду не раньше чем через год-полтора.
Знакомство приятно затянулось. Выпили водки из припасов Иванова. Закусили канадскими бобами в томате. Время было у обоих: Леня шел мыть полы в ночь, а Иванов — тот вообще никуда не спешил. Разговор привольно тек. Лене интересно было слушать про Канаду, про Страну кленового листа — о том, что людям там духовности не хватает просто катастрофически. От души посочувствовав канадцам, Леня взялся рассказывать новому знакомцу о своей Яхте, но тот пропустил подробный рассказ мимо ушей. Леня не обиделся — он понимал, что Иванов увлечен скорым появлением Мессии и чужие проблемы от него далеки. Закончив бутылку, оба пребывали в расчудесном настроении; будущее представлялось им безоблачным. Леня предложил компанейскому Иванову, удачно сочетавшему высокое с бытовым, переселиться из палатки в корпус Яхты, уже очерченный пунктирно бревнами и досками. Для этого нужно было соорудить там нечто вроде шалаша или ящика и проводить время в ожидании конца света с большими удобствами, чем в палатке. Иванов сразу согласился.
— Ну да, — сказал Иванов. — И от воров заодно постерегу, а то мало ли что…
Вторник на среде едет, а четверг погоняет; вот это точно. Время проходило, не оставляя зарубок, мимо Яхты и Лени Шор-Табачника, дети Роксана и Витя росли на апельсинах не по дням, а по часам, а Верка ворчала и хмуро глядела: не могла радоваться душой лишь от красоты окружающей жизни. Глядя из окошка на неутихающее шевеление Старого рынка, она сладко мечтала о том дне, когда Леня закончит свою лодку и уплывет куда глаза глядят. Она давно уже понимала себя вдовой при живом муже. Веркин жизненный сок еще не прокис, по ночам ее одолевали приятные видения: розовые и жемчужные летающие мужики выныривали из темноты и нежно на нее набрасывались, она послушно открывалась их напору и превращалась почему-то в клейкую березовую почку, переливчато светящуюся изнутри. А бедный Леня тем временем жил своей особенной отдельной жизнью: вместо того чтобы протянуть руку и отогнать летающих мужиков, он лишь на минутку прерывал свой дикий боцманский храп — и то лишь затем, чтоб прошептать имя соперницы: «Яхта!» Слыша это отвратительное имя, Верка отчетливо видела себя с ножом в руке, занесенным над разрушительницей семьи, и клинок разил не холодную деревяшку, а бесстыжую грудь разлучницы. Текла кровь, женщина с лживыми глазами русалки валялась у ног Верки… Сделав дело, Верка отодвигалась подальше от спящего Лени Шор-Табачника и освобожденно поворачивалась к летающим кавалерам… Спустя недолгое время она возвращалась к удручающим реалиям нашей жизни и с плывущей — нет, скользящей, летящей, но только не плывущей! — усмешкой, потягиваясь, задавала себе вопрос: «А уж не сбрендила ли я окончательно?» Честный ответ на этот вопрос Верка дать не могла.
Не принося устойчивого просветленья, дни один за другим переваливались через пень-колоду. И не было никого в заросших пальмами ашкелонских песках, кто пожалел бы Веру или дал дельный совет. Не зная за собой грехов, заподозрила Вера злонамеренный сглаз, наведенную порчу — а по-другому как объяснишь сплошные неприятности жизни? Не евреев же в этом винить, евреи тут, наверно, ни при чем. А если и при чем, как кого здесь вычислить, в еврейском краю… Оставалась гадалка, специалистка по сглазу, про нее тоже писали в газете, как про Леню, — что очень опытная и хорошо разбирается в таких делах.
Гадалка терпеливо выслушала Верин рассказ, а история с Яхтой ее сильно удивила, она даже раскипятилась — как видно, нечасто сталкивалась с таким раскладом. Потом долго разглядывала Ленино фото, поворачивала его так и сяк и вынесла решение:
— Червивый человек. Тебе, женщина, надо его в сумасшедший дом сдать и в суд идти разводиться.
— А как же сглаз? — спросила Вера. — Нельзя, что ли, избавиться?
— Тут темный кругозор, — непонятно объяснила гадалка. — Могу порчу на него навести, на твоего, он сам отсохнет.
— Не надо! — сказала Вера, поджала губы и фотографию убрала в сумку. — Сколько я вам должна?
Получив гонорар, гадалка сосчитала деньги и выписала квитанцию. Эта квитанция разозлила Веру больше всего. Квитанция! Выйдя на улицу, она разорвала бумажку на мелкие кусочки, бросила на тротуар и пошла на Старый рынок.
Вернувшись домой, она нашла в ящике письмо из адвокатской конторы. Адвокат уведомлял господина Леонида Шор-Табачника, что его квартира продана и все бумаги оформлены надлежащим образом.
— Я так договорился, что мы остаемся жить в этой же квартире, только будем платить за съем, — твердил Леня Шор-Табачник, с некоторой тревогой глядя на плачущую и воющую Верку. — Получится даже лучше: за месяц обойдется дешевле, чем по ссуде.
— А деньги где? — захлебываясь слезами, всхлипывала Верка. — Деньги ты куда дел?
— Ну, деньги… — пожимал плечами Леня. — Штурвал купил, бимсы, полотно, краску, из меди кое-что и, главное, киль… Список, что ли, показать?
— Убил, — заливалась Верка, — детей оставил на улице!
— Мы скоро на яхту переедем, — добросовестно успокаивал Леня, — там будем жить. Места хватит, и воздух какой. Ни этого жулья, — он кивал головою на Старый рынок за окном, — ни шума. Это ж ясно!
Гадалка оказалась права: надо было разводиться. Денег на адвоката не было, и Верка нашла приработок — по утрам, до школы, мыла окна в конторских помещениях. Платили неплохо.
Вид сверху, с восьмого этажа, открывался дивный: белый песчаный берег переходил в волнистые пески, на них зеленели острова пальмовых парков и апельсиновых рощ, слева, как бараньи орешки, скатывались к морю домишки Газы, а справа, вдали, угадывались белые башни Ашдода. Стоя на подоконнике, с тряпкой и резиновой отжималкой в руках, Вера вглядывалась в затянутый молочной пленкой горизонт с низким солнцем над ним и, утратив ощущение времени, ждала чуда: появления над морем неведомого Бога или хотя бы ангела на парусных крыльях, с золотой трубой у лица. Мир представлялся ей одномерным, простым и милым. Звонок телефона за ее спиной, на одном из столов, хлестнул ее, как плеть. Она вздрогнула и оступилась на подоконнике.
И мир, прежде чем исчезнуть, перевернулся в ее глазах и снова стал самим собой.
Кладбище снимает окалину с сердца. Вид могил с лежащими в них приземляет бестолковый полет еще живущих.
