Гадалка оказалась права: надо было разводиться. Денег на адвоката не было, и Верка нашла приработок — по утрам, до школы, мыла окна в конторских помещениях. Платили неплохо.
Вид сверху, с восьмого этажа, открывался дивный: белый песчаный берег переходил в волнистые пески, на них зеленели острова пальмовых парков и апельсиновых рощ, слева, как бараньи орешки, скатывались к морю домишки Газы, а справа, вдали, угадывались белые башни Ашдода. Стоя на подоконнике, с тряпкой и резиновой отжималкой в руках, Вера вглядывалась в затянутый молочной пленкой горизонт с низким солнцем над ним и, утратив ощущение времени, ждала чуда: появления над морем неведомого Бога или хотя бы ангела на парусных крыльях, с золотой трубой у лица. Мир представлялся ей одномерным, простым и милым. Звонок телефона за ее спиной, на одном из столов, хлестнул ее, как плеть. Она вздрогнула и оступилась на подоконнике.
И мир, прежде чем исчезнуть, перевернулся в ее глазах и снова стал самим собой.
Кладбище снимает окалину с сердца. Вид могил с лежащими в них приземляет бестолковый полет еще живущих.
Кладбище — это порог Вечности, которая и есть Бог.
Так или примерно так думал и ощущал Леня Шор-Табачник, бредя по дорожкам кладбища к Вере. Время, продвигаясь ни шатко ни валко, со дня похорон пропустило сквозь пальцы низку дней и ночей — подобно тому, как прилежный богомолец пропускает зернышки четок на шнурке, — и земля вокруг Веры успела вспучиться новыми коричневыми горбиками.
Проходя, Леня всматривался в надписи на надгробьях. Сотни незнакомых имен ни о чем ему не говорили, но толпа обитателей этого места была благожелательна к пришельцу, и Леня испытывал к ней благодарность за такой прием. Он уже давно не чувствовал себя так хорошо и защищенно, он испытывал к кладбищу уважительную любовь, как к царю, — и вовсе не оттого, что здесь теперь была Вера. Он вообще думал о Вере не в первую очередь, она уже скрылась за поворотом, ее не стало видно. Да и вещи, которые могли бы о ней напомнить: стул, на котором она сидела, щетка, которой она расчесывала волосы, — все это исчезло вместе с ней и вместе с квартирой на Старом рынке, откуда пришлось съехать за неуплату и переселиться на Яхту, в крытый толем шалаш, к Иванову. Детей никак нельзя было взять с собой, и социальная Служба опеки малолетних пристроила их временно в детский дом. Там им было хорошо.
А вот с Ивановым начались проблемы. Чем ближе подходил конец света, тем тревожней становился Иванов и задумчивей. Он больше пил и больше курил. Он даже купил брусок мыла, сходил на безлюдный по зимнему времени года общественный пляж и вымылся там под одиноким краном с ног до головы, хотя мытьем тела до тех пор не злоупотреблял. Лене Шор-Табачнику иногда казалось, что Иванов обрадуется, если Мессия в назначенный час изменит направление своего пути и пройдет мимо Ашкелона, куда-нибудь.
Сидя на кладбищенской лавочке, в тени сильных деревьев, Леня представлял себе появление Мессии: вот он идет, строгий старик в белом пиджаке, он не глядит по сторонам, губы его шевелятся: «Час пришел! Час пришел!» В руке Мессия несет холщовый мешочек со съестными припасами, голова его не покрыта, седая грива посверкивает дождевой пыльцой. Такой старик, пожалуй, может и испепелить, если захочет; опасный старик. Лене Шор-Табачнику хотелось бы спросить у Мессии, придет ли он на берег, к Яхте, где Иванов его ждет, но он побаивается задать вопрос и робеет. Как бы там ни было, нужно идти и предупредить Иванова, чтоб он был окончательно готов.
А Иванов пил, сидя на прибрежном песке. Он пил, чтобы обогнать время и чтоб на душе стало светло и прохладно. Допив бутылку узо, он поглядел на часы; шел шестой час, конец света еще не наступил. Иванов досадливо сощурился и покачал головой: Бог изобрел Время, а не часовые стрелки. Потом он поднялся на ноги и полез в яхту, в шалаш — спать. Закурив «Ноблес», он растянулся на резиновом тюфячке и закрыл глаза. Сигарета, дымясь, выпала из его пальцев и откатилась к горстке сухих стружек в углу.
Яхта горела. На фоне предвечернего высокого неба, смыкающегося на горизонте с темным морем, столбик огня казался небольшим, как костерок охотника. Леня Шор-Табачник смотрел на огонь сверху, с морщинистой скалы, и не спускался вниз.
Яхта горела, до Лени доносился ровный гул пламени. Девичьи очертания Яхты невозможно было угадать в золотой глубине костра; так мог гореть дом или завал сухих бревен. И это устраивало Леню: не могла же его Яхта, если говорить всерьез, взять и превратиться во прах, как Индира Ганди на берегу реки Брахмапутры.
Яхта ушла от него, вот в чем было дело. Нет, она не изменила ему с другим, это — нет. Она ушла, потому что ей надоело ждать, когда он выполнит все свои обещанья: подарю парус, подарю штурвал красного дерева с медными заклепками, подарю картину Айвазовского «Рассвет над морем» в золотой раме. Где штурвал, где картина Айвазовского? Сколько можно ждать? Любая на месте Яхты давно бы уже ушла…
Леня отлепил взгляд от огня и глядел теперь на море. Яхта легко шла, покачиваясь на волнах. Ее парус был упруго выгнут и полон ветра. На мачте бился флаг, Леня разглядел на нем оранжевого кентавра и удовлетворенно покачал головой: ни о какой измене нет и речи, это его флаг, все в порядке. Просто Яхта снялась и ушла. Пусть она будет счастлива и не таит обиды в душе.
Через полчаса или через час — уже смерклось, воздух потемнел до синевы и стал почти ощутим на ощупь — Леня Шор-Табачник спустился со скалы и подошел к пожарищу. Он разглядывал тлеющие головешки со снисходительным интересом, как вполне посторонний человек. На оклик Иванова, сидевшего на песке, в сторонке, он не откликнулся. Набрав в грудь побольше воздуха, тревожно пахнувшего горелым деревом, Леня затянул, завыл на одной ноте, как морской ветер: «У-у, у-у-у!» Так стоял и без слов пел, пел, и заклинал, и раскачивался, как на молитве.
В больницу «Тель-Меир» Иванов его привез в машине скорой психиатрической помощи. На вопрос, как его зовут, Леня не отвечал, и другие вопросы тоже оставил без ответа. Тогда хватились Иванова, чтоб помог заполнить опросный листок.
Но и Иванова нигде не нашли.
Владимир Фромер
Обед на двоих
Весной 1978 года мы часто встречались в иерусалимском кабаке. Так Толя называл забегаловку, обнаруженную им напротив рынка Махане Иегуда, — узкое, как гроб, помещение, в котором рядом с дурно пахнущим прилавком с трудом была втиснута скамья. На ней, прижавшись друг к другу, как пингвины на айсберге, восседали колоритные алкаши. Здесь собирались парии и пили баснословно дешевый арак.
— Нафтали! — приветствовала Толю эта братия, подняв стаканы. Он втискивался сам, втискивал меня и минут пять беседовал с ними на своем ужасном иврите с такой непринужденностью, словно находился на собрании ПЕН-клуба, членом которого, кстати, состоял. Потом алкаши вновь погружались в свою нирвану, и уже ничто не мешало нашему общению.
Под арак мы заговорили о еврейской истории. Я утверждал, что с возникновением Израиля еврейская диаспора утратила смысл существования. Толя не соглашался. Но ему не хотелось спорить. Круговерть человеческого бытия уже мало занимала его. Чувствовалась в нем в те дни особого рода просветленность, появляющаяся иногда у людей незаурядных на пределе жизни, когда душа, уже знающая о предстоящей метаморфозе, перестает воспринимать скверну и суету мира, хоть тело все еще погружено в них. Странная тень отрешенности иногда появлялась на его лице.
— Ты возводишь государство в какой-то абсолют, — сказал он неохотно. — А государство — это всего лишь примитивный инструмент, защищающий интересы этнических и социальных групп. Мерка человеческая — это духовные достижения, от государства не зависящие.
Толя оживился. Заговорил громко, возбужденно, со страстью. Приглушенная болезнью, она давно уже не проявлялась с такой яркостью. Он прочитал мне целую лекцию тогда. И я осторожно извлекаю сохранившиеся крупицы из недр забывчивой памяти:
«Не верю я в загробное бытие. Мне бы мимо Господа как-нибудь сторонкой пройти. Я Его не знаю, не ведаю — и Ему бы, благодетелю, про меня забыть: не казнить, не жаловать. Он сам по себе, а я сам по себе. Так бы всего душевнее.
Религия — дело другое. В каждой монотеистической религии есть свои духовные глубины. Каждая содержит нравственный кодекс — основу конкретной культуры. Не исключено, что все великие религии имеют единый духовный источник.
Ни одна из них, а иудаизм в особенности, не придает государству самодовлеющего значения. Мы привыкли представлять историю еврейской диаспоры как сплошную цепь погромов и унижений. А ведь систематические гонения на евреев начались лишь с крестовых походов и достигли апогея в четырнадцатом веке, на исходе Великой чумы. Причины ее юдофобы приписывали евреям, которые якобы по наущению сатаны отравляли колодцы, дабы извести под корень богоугодное христианское население.
