— Помогите, мне нужно протереть его спиртом.
— Это я сам сделаю, — сказал он, ощутив в себе странный холодок. — Не хочу, чтобы такая красивая девушка смотрела на голого красивого мужчину.
— Глупости, Дмитрий Петрович. Да и голос у вас переменился. Думаю, говорите из вежливости. Не спрашиваете, когда мы еще встретимся.
— Когда мы еще встретимся?
— Теперь я не знаю. Может быть, через год.
— Пусть будет через год.
— Ты злишься.
— Ни капельки, я на работе… А все же его пульс, — говорил врач, разглядывая ленту самописца, — редковат, по-моему. Как ни вертите, Сонечка, а сейчас весна, и пульс у каждого должен быть слегка учащен.
Соня, взяв щипцы, сменила тампон, закрывающий голову парня, прикрыла ее марлей. Врач смотрел на ее руки.
«Пять миллиардов нейронов, содержащихся в мозгу, — думал он. — И один миллиард из них погиб. После операции потеряем еще один-два. Что же парню останется? Голова его маленькая. Странно, отчего у нас, современных и громадного роста мужчин, головы меньше, чем у прежних, малорослых? А?»
Соня кончила перевязку и обтерла парня спиртом. Затем она сложила грязные тампоны в банку, бросила туда щипцы и унесла все это.
Дмитрий Петрович догнал и в дверях обнял. Руки ее были заняты, она отодвигала лицо — он поцеловал ее в шею. Ушла. «И слава Богу», — решил он…
Такая глубокая чернота… Как ночь без света, без звезд. Мотоцикл несется, но куда? Ага, в ней, бесконечной, что-то появилось, разбежалось красными искрами по черному! Эти искры затем выстроились в длинную красную нить. Он правит машиной вдоль нее, вдоль. Только на время — искры снова разбегались, опять строились. Было важно, чтоб красная нить восстановилась… восстановилась… восстановилась. Чтобы нестись — с грохотом, лететь вперед. Красные точки растягивались, они были круглые, а теперь овальные, продолговатые… Вот растянулись в ниточки. И снуют, снуют… А где-то идут часы, стучит их маятник. Он качается туда-сюда, туда-сюда. Бом, бом, бом, бом, бом…
И снова они — нить теперь длинная, почти бесконечная. Машина летит над нею. Нить протянулась куда-то вдаль, а он рулит и цепко держится за нее, за эту ниточку, повиснув, и если нить оборвется, рассыплется в красные точки, произойдет ужасное: он упадет куда-то в черноту. Надо держаться… держаться… держаться…
А потом чернота стала рассеиваться, и ходили тени, страшные призраки. Глаза парня были открыты, но видел он нечетко: одни призраки неподвижно поблескивали, другие бродили вокруг, трогали его. Парень лежал без сознания, но какой-то кусочек мозга бодрствовал, и его глаза — остекленевшие линзы — пропускали изображение того, что он видел. Вот призраки наклонились, что-то делают с ним. Исчезли!.. И снова машина, красная нить и чернота, и снова призраки. Звуки: шипенье, бульканье, крики. Он услышал: «Закройте глаза» — и в черноте всплыло жесткое лицо старухи… Бабка… милая… бабуленька…
И снова чернота, кто-то наигрывает на гармошке: «турды-турды».
Старуха подошла к зеркалу и долго разглядывала себя. Да, эта ночь переменила ее. Помрачнела, осунулась, даже похудела за эту ночь. Лицо ее, всегда темное из-за неладов в почках, стало еще темнее, почти как старая бронза, а глаза круглей, светлей, невыносимей. Такое пережить, это в ее годы! Не думала, не гадала, полагала, что потери будет переносить не она, а молодые, как и положено в жизни, но вот, поди ж ты!.. И где столько было сделано для закругления первой жизни, надо было начинать новую, чтобы исправить все случившееся.
Но была ли та одной жизнью? Не всегда, не совсем. Жизней было много. Пожалуй, одна была только в молодые, девчачьи годы, и тяжелые, и веселые. Не казалось ли это? Когда она жила в общежитии (нарочно ушла от матери, от ее баловства). Занятия, друзья. Потом решение стать инженером, а тут подвернулось строительство завода. Чего только ни делали! Тачки, лопаты, кирпичи… (У старухи заломило руки и спину).
Она не пожелала стать просто инженером, а только на заводе, который она строила и знала, так сказать, с самого корня. Правильное было решение, но и другая, новая жизнь. Пожалуй, можно считать ее второй жизнью.
И уж, конечно, не думала, что партийцы завода вкупе с промышленным отделом обкома выдвинут ее директором (третья жизнь — директором), что будет военной (четвертая жизнь) в чинах и со званием, и уж совсем ждала своего превращения в любящую бабушку. Какая по счету жизнь?
Или две — своя и внука?
Лагин был недоволен: его напарник Витька Герасимов не вышел на работу. Значит, все обрушилось на него одного.
Лагин шел цехом. Здесь, стуча молотками, сколачивали формы для отливок. Лагин огляделся. Берут толстые доски. Сколько дерева зря расходуется. Затем он прошел разливочным цехом, осторожно прошагал по железным плитам. И тоже ему не все нравилось. Скосился наверх — проплывал колоссальнейший портальный кран, и девушка посматривала вниз. К железной громаде подвешен груз в ящике, полтонны, не больше. Зря гоняют громаду. Словом, Лагин был не в духе: пора снова объявлять месячник рационализаций, снова все проверить и растрясти. И об этом следует поговорить с парторгом, не забыть бы только.
И сейчас он шел к нему, чтобы жаловаться на то нелепое положение, в которое угодил. Заболел Витька. Ну, ладно, согласен, он сам универсал-наладчик, может делать все! Лучше него работает один лишь «Семьсот процентов», быстрей и лучше (сердце ревниво кольнуло). Но тот, как ни верти, талант. Но нельзя же человека, обыкновенного человека, заметьте, засыпать всеми заказами и проблемами, которые только есть на заводе. Конструкторам делай то, делай се. Десятки заказов! Программные станки починяй. Десяток программных станков, выпущенных семью предприятиями. Некрасиво получается: это же семь разных программных устройств! Ладно, он все-таки раскусил устройства, справляется. Но четыре станка были сделаны еще до потока, это штучная работа, а значит, ковыряй, налаживай, исправляй, ковыряйся! Новые программы, эти рассчитали в общем центре. Но что там понимают в работе? Им передали нужные данные, а кто? Конструкторы. А они советовались с ним, с другими рабочими? Нет! А чтобы делать точную программу для станка, надо знать и уметь работать на нем и покопаться, да, покопаться! Нет, убрать бы Нифонта и вернуть старуху. При ней завод работал много четче, не сравнишь.
Он сердито дернул дверь. Захлопнувшись за его спиной, она отрезала гул и треск работающего завода. В управление Лагин шел по вычищенной дорожке, обтаявшей, с удовольствием чувствуя, как весенний ненастоящий холод прихватывает нос и уши. Теперь он возьмет парторга за хобот. И директора тоже. Расселись, административные коты. Надо выбросить эти семь станков к черту, продать их на другие заводы, а себе оставить три новых и к ним прикупить еще. Дорогие? Пустяки, это оправдается, — распалялся Лагин. И пусть добавят зарплату. Сколько там выполняют парни? Двести пятьдесят? Работают неплохо, кое-что в станках петрят, они росли уже в ту пору, когда механика — так, а электроника — ого! Но парни ни черта не понимают в настоящей работе. Так пусть же добавят денег, чтобы шли на станки настоящие, сивые мастера, с окалиной. Чтобы выверили программы и этим освободили наладчиков от постоянных хлопот, а цех от простоев. И так работы выше головы. Вон, литейщики опять запороли реле, а главный, Альберт Павлович, зовет к себе осуществлять конструкторские мечты. «А не то ворвусь прямо к директору», — решил Лагин. И все сделал. Задал жару парторгу: ударил ногой дверь и закрыл ее тоже пинком. А тот сидит, улыбается, как идол. Впрочем, с Лагиным он согласился, и уже вместе они пошли к директору.
Там Лагин дверь пинать не стал. Да и не разберешься без секретарши, где дверь кабинета, а где — шкафа, в котором лежат дела.
— Что ты скажешь насчет четырехсот рублей в месяц? — спросил директор, дождавшись, когда Лагин выдохся и замолчал.
— Дело ваше, — буркнул Лагин.
— Понимаешь, Нифонт, он еще кое-что тебе скажет. Ты послушай.
И тут Лагин кинул идею о месячнике рационализации.
— Полагаю, что ко дню рождения Владимира Ильича… — сказал парторг.
— Хорошо. А четыре сотни мы попробуем выкроить так… — и директор задумался.
— Не сделаете, Марь Семенне пожалуюсь, она на обком вытянет обоих.
И, пригрозив, Лагин пошел в литейку через инструментальный цех. Но пройти не удалось, его окликнул «Семьсот процентов». Что-то у него случилось со станком, а справиться не мог (в девяти десятых случаев справлялся). Уважительный мужик, такому не откажешь. Лагин помог. Он даже был рад, что «Семьсот процентов» позвал его. А так как он был не то что другом Семена Герасимова, а, скорее, хорошо осведомленным о нем, то спросил:
