— А я здешний, — радостно сообщил старик. — И всегда был здешний. А «Горизонт», это ателье, значит, где телевизоры ремонтируют.
— Уже яснее… Так это куда, значит, идти?
— Ладно, я вас провожу.
Русский человек он добрый, когда взял выпивку. Он готов рассказать, показать, проводить. Злой он, когда не взял.
— Тут недалеко, провожу.
Они двинулись в сторону неведомого горизонта.
* * *
За «Горизонтом» ничего романтического не оказалось. Выходит, что провинция и тут не отстает: очередь у винной лавки ничем не отличалась от очередей больших городов. То есть очередью ее назвать можно было с большой натяжкой, поскольку это была неуправляемая толпа, которая колыхалась и материлась, билась в конвульсиях, накатывала девятым валом и разбивалась вдребезги об обитые жестью двери.
Шло сражение: толпа рвалась в амбразуру-дверь, образуя плотную живую массу, от которой как хвост от головастика отходила цепочка потерявших уже всякую надежду страдальцев. Этим штурмовать дверь не позволяло здоровье, воспитание или иные предрассудки.
Подходить к толпе было страшно: у двери трещали кости. Шла борьба за право ворваться в магазин. Боролись здоровенные красномордые мужики и хлипкие старики, из которых уже сыпался песок. Борьба была, ясное дело, неравной. Стонали старухи, у которых шансов добраться до заветной двери и вовсе не было никаких. Прилавок контролировали местные ханыги. Они прибывали целыми партиями и действовали сплоченно с хорошо отработанной за годы борьбы с алкоголизмом тактикой. С молодеческим кличем «и-э-э-х, твою мать!» они проталкивали человеческую пробку, закрывающую дверной проем. Вход в следующие мгновенья снова забивался, и снова круговорот возникал у дверей с прежней силой.
— Что ж вы делаете, изверги! — визжала старуха, пытаясь немощной костлявой схватить за рукав «варенки» кого-то.
Были и такие, кто бился молча, потея, хрипя, кровоточа, по миллиметру продвигаясь к цели.
А в нескольких шагах от этой толчеи стояли некие личности, своим спокойствием являя разительный контраст агонизирующей людской массе. Они разливали популярный среди потребителей «Агдам» по стаканам, а то и просто прикладывались к бутылке. На бьющихся у магазина они посматривали свысока и даже презрительно, а по большей части просто не видели их, занятые обсуждением своих дел.
— Пойдем отсюда, — грустно молвила Она. — Поехали домой.
— Да, пожалуй, здесь не светит. Бормоту дают, шахтеры гуляют. А кстати, смотри, кроме бормотухи кое-кто выносит и хорошее вино. Венгерское, сухое. Да еще с медалями… Лучшего для наших широт и не придумаешь. Но стоять здесь — безнадега. И где же милиция? Похоже, она здесь упразднена. А зря. Скажем даже, жаль…
— Интересуемся?
Спортивного вида парень возник ниоткуда.
— Могу поспособствовать. — Он тряхнул большой сумкой на длинном ремне. Характерный звук не оставлял сомнения, что это подали в ответ на встряхивание бутылки, и отнюдь не пустые.
— Интересуемся. — Он, только что констатировавший полную безнадежность и бесперспективность дальнейшего пребывания здесь, проявил интерес неподдельный.
— Что сдать? Водка, коньяк, «сухарики»…
— А вот это есть? Венгерское?
Бутылки перекочевали из сумки в карманы. Деньги — обратным порядком. Продавец исчез в никуда.
— Вот так. Мафия бессмертна. Пять рублей он заработал за тридцать секунд. Но где же нам это пить?..
* * *
В сквере было совсем пусто и голо. Пахло прелой листвой. Этот запах почему-то напоминал отдаленно запах хереса. На кустах сидели какие-то хмурые, видимо, далеко не перелетные птицы. Задувал ветерок, не ласковый, а уж зимний, колючий.
Она полуприсела на спинку скамейки, глубоко засунув руки в карманы. Он извлек бутылку и взвесил на руке.
— Ну и что, ты собираешься пить из горлышка?
— А почему бы и нет? Такое вино можно пить из горлышка. — «Оласризлинг», — прочел он на этикетке. — Вот тут и перевод есть: «Итальянский рислинг». Итальянский рислинг венгерского разлива. Звучит неплохо.
— Итальянцы пьют кьянти. Никогда не пробовала кьянти.
Он сорвал золотинку с горлышка. Под ней оказалась прозрачная пластиковая пробка.
— Так. А как же ее вытащить?
— Зубами. Зубками.
— Я никогда не пробовал одеколона. И никогда не открывал бутылок зубами. Даже в ранней молодости. И этим я горжусь.
Он достал из кармана ключи и стал колдовать с пробкой.
— Смотри! — вдруг встрепенулась Она.
— Ого! — он спрятал бутылку. — Оказывается, милиция существует в природе и, в частности, в этих краях. И «меня бережет». А если точнее, то пасет…
По улице мимо ограды сквера, чугунной, установленной, видимо, еще в те достопамятные времена, медленно-медленно передвигался неказистый фургон, имевший некогда кремовый цвет. Полуистершийся красный крест и надпись «спецмедслужба» людям искушенным говорили многое.
— Пошли-ка отсюда, пока нас не забрали вместе с твоим «чинзано».
— У нашей милиции есть тенденция беречь граждан, когда ее об этом никто не просит…
Они вышли из сквера.
— Черт возьми! — произнес он с чувством. — Неужели где-то еще, в какой-то стране тоже разъезжают такие вот дилижансы? Это только у нас могли додуматься…
Теперь они шли по старой части города, застроенной частными одноэтажными домами. По улице бродили собаки, поджав хвосты.
Минут через десять они оказались на окраине. От быстрой ходьбы оба согрелись, стало даже немного жарко.
— Давай присядем.
— Присядем.
Между сараем и голубятней были уложены невысоким штабелем старые бревна. Устраиваясь на бревне, он оглянулся:
— Тут нам уже никто не страшен…
Она пристроилась на бревне рядом.
Впервые за весь день выглянуло солнце и приласкало их.
Через решетку на них подозрительно смотрели белые голуби.
— Голуби за решеткой. Ты не усматриваешь в этом некоего символа.
— Лучше бы такого рода символы не имели к нам отношения…
Он достал из кармана бутылку.
— До чего венгры докатились: затыкают бутылки с хорошим вином такими вот дурацкими пробками. Совершенно несъедобная химия. И которая, в то же время, не гниет, не поддается разложению и переживет нас. Вот болгары — те на высоте. Или арабы там… Они даже винный уксус закрывают самой настоящей пробкой…
— Это мы знаем. Это мы в курсе, что летом ты был с женой в Болгарии. Этим ты нас не удивишь.
— Не злись. Давай не злиться. Смотри, и солнце пригрело.
— Да я и не злюсь. Я просто завидую. Завидую твоей жене, которая с тобой была в Болгарии.
— Какие наши, особенно ваши годы…
Усилия по извлечению пробки увенчались, наконец, успехом.
…— Может быть, мы еще побываем где-нибудь. В Венгрии… На острове Кипр…
— На Занзибаре, в Калахари и в Сахаре. Может быть. Ты все-таки собираешься пить из горлышка?
— В народе говорят — из горла́. Извини, но в этом баре нет бокалов. Это вино можно пить и так. И закуски не надо. Это же виноград. А виноград рожден солнцем. Виноград и солнце. И больше ничего. Древние считали вино и пищей и лекарством. А мы уничтожаем виноградники.
Он поднял бутылку. Вино было совершенно прозрачным. Потом Он протянул бутылку ей. Она колебалась лишь какое-то мгновенье. Потом сделала глоток.
— Вкусно. Как ты говоришь, виноград и солнце? Пить «из горла́», сидеть на бревне, отмечать юбилей незаконной подпольной… чего? Связи, как принято говорить? Может быть, это и есть та самая романтика?
— Да, та самая… Та самая, которая…
Он основательно приложился к бутылке.
— Слов нет, отличное вино. И еще учти, что оно обошлось нам вдвое дороже. И от этого должно быть вдвое вкусней. Ты это почувствовала?
Он поставил бутылку на землю, притянул ее к себе и поцеловал.
— Ты весь в помаде…
— Настоящий мужчина должен за свою жизнь съесть килограмм помады…
— Храбрый. «Вдали от дома твоего».
— Храбрый. И вообще, когда мы начнем жить? Кончим волноваться и начнем жить. У кого это? У Дейла Карнеги?
— Действительно, какого черта мы волнуемся, волнуемся? Не живем, собираемся жить. Руки целые, ноги целые, здоровье пока есть. А жизнь проходит… Знаешь, вот ты мне рассказала про старуху из троллейбуса, а у меня история еще страшней. Не история, а так, какое-то настроение что ли. Чувство… Года два назад меня охватило оцепенение, ипохондрия какая-то. Это тоже ведь все на нервной почве, конечно, но чего-то я боялся все время, какие-то болезни себе выдумывал. Плохо спал по ночам, сдавал какие-то анализы. Рычал: «били-р-ру-бин, ур-робилин, тимоловая пр-роба». Мне даже врачи болезнь придумали, видят, что я не могу без болезни прожить, стремлюсь ее заиметь. И, представь себе, нашли. С красивым таким названием — пиелонефрит. Но потом оказалось, что ничего. Ну так вот, стал я тогда по утрам кататься на велосипеде. А была весна, стояли туманы. Представляешь, еду не велосипеде по лесной дороге. В тумане. Вот. А там в лесу — интернат. Интернат для детей-калек. Которые ходят плохо. Ну знаешь же, что это. И вот они по утрам там тоже спортом занимаются, в тумане, на лесной дороге. Господи, детей-то за что? Я еду на велосипеде, а они бегут. Представляешь, как они бегут? Бегут, кто может бежать, кто не может — плетутся. Я — еду и придумываю себе болезни. И они… Лучше бы не быть им взрослыми. Вот так. — Он хлебнул из бутылки. — Ты поняла что-нибудь?
