— Псих. Ненормальный. Тебе место в доме «хи-хи». — Он повернулся и быстро пошел. А Лешка стоял с прутом в руке, в глазах все плыло. В горле саднило. Только теперь он увидел, что весь правый рукав у него промок от крови.
Пятак скрылся за углом барака. Где-то в небе громыхнуло. Гром! Одна из последних гроз.
А там начнется зима. Длинный учебный год… Упали первые крупные капли. Надо было бежать, спасаться от ливня.
Лешка бросил арматуру, зажал рукой ранку. Как ни странно, она совсем не болела.
Он побежал. До начала ливня можно было еще успеть.
Через несколько минут лил дождь. Куча мусора совершенно раскисла, крыса на ней не возлежала как принцесса, а валялась в стороне. Она уже не улыбалась: крысиная морда была в грязи и ее совсем не было видно…
Осенняя соната в городе N
В городе N сворачивалась осень. Уральская зима брала ее за глотку. Солнце светило еще где-то вверху, но вхолостую, не грея. Сухие листья лежали под голыми тополями, скрюченные первыми заморозками. А кленовые — желто-зеленые и красные — как на канадском флаге, растопырили свои пальцы и не сдавались морозу.
Они (Он и Она) шли по привокзальному скверу от прошумевшей электрички, и листья хрустели у них под ногами, как снег. Было пустынно и тихо, очень тихо, и Он подумал: «Какой прекрасный день. Много ли в жизни еще таких вот тихих осенних деньков?» А вслух сказал:
— Вот и отработали горячий стаж…
— Почему же горячий? — Она поежилась в своем кожаном пальто.
— Горячий. Горячий лучше, чем холодный. А может быть, шахтерский: ближе к теме. — Он кивнул на скульптуру, расположившуюся на самой престижной части привокзального сквера. Мускулистый, голый по пояс шахтер (но в каске) каменной хваткой вцепился в отбойный молоток. Тяжелым взглядом он смотрел вперед, в будущее…
Они спустились по ступенькам на тротуаре. Улица была широкой и малолюдной.
Одна ее сторона как в зеркало смотрелась в другую: желтые обшарпанные двухэтажные домики, голые тополя.
— Да, — проговорила Она, — десять лет. Я за этот, как ты говоришь, горячий стаж, стала другой.
— В каком смысле?
— Не знаю, просто другой. Ненастоящей. Фальшивой.
— Давай не будем, а? Все-таки десять лет — это дата. Праздник наш с тобой.
— Праздник, который всегда с тобой… Фиеста. Коррида. Фандангильо. Давай не будем. Извини. Это нервишки… Просто… Просто я уже десять лет боюсь. Боюсь и снова боюсь. Не знаю чего, но боюсь. Ладно, не будем. Мне надо лечиться электричеством.
— Это как так? Электрошоком, как в «Кукушке»?
— Не знаю. Ничего я не знаю. Наверное, лучше электрическим стулом. Хлоп… и нет старушки. Помнишь рассказ кого-то из американцев? Там приехала парочка типа нас с тобой в заштатный городок, вроде этого. А там — отель. Портье. Ключи от номера. Виски-сода. Автомобиль напрокат. Апельсиновый сок по утрам…
— А у нас ни машины, ни портье, ни ключей, ни апельсинового сока. Ясно. «Ты не в Чикаго, моя дорогая».
— Да уж. Зато у нас праздник. Горячий стаж…
— Ну ладно. Сменим кассету. Вот уже и клуб…
— Та-ак. Что у нас сегодня? Дискотека. Это хорошо. Фильм «Осенняя соната». Неплохо. Такой фильм и можно посмотреть только в такой вот провинции. Все, вместо дискотеки, пойдут стройными рядами приобщаться к музе Бергмана.
На доске объявлений перед клубом скромный белый листочек с названием фильма и указанием сеансов можно было рассмотреть лишь при достаточно пристальном внимании. Правда, художник даже сделал попытку выразить осенний мотив графически, изобразив кленовый лист, — тоже совсем как на канадском флаге! — но это помогало мало: пришпиленная кнопками бумажка состязаться с броским извещением о дискотеке, увы, не могла.
— Слушай, — сказала она. — Давай уедем. Я что-то чувствую себя не в своей тарелке в этой дыре.
— Очень мило. — Он достал сигарету, закурил. Повторил: — Очень мило. — Не то обида, не то удивление прозвучали в этих словах. — Ехать целый час, трястись в электричке, приехать, полюбоваться местной достопримечательностью — «статуей под ветра свист» и повернуть обратно. Чем тебе не понравился городок? Ведь, в конце концов, он тоже действующее лицо нашего юбилея. А главное, никто не стукнет, не брякнет…
— Конечно, никто тебя со мной здесь не увидит, не засветит. Не донесет твоей жене. С этого бы и начинал. А то — ностальгия, мы здесь познакомились, этот город — действующее лицо… Элитарный кинематограф, Бергман… А вообще ты — неплохой конспиратор. Десять лет ты удачно меня прячешь от своей жены. Она, правда, ничего обо мне не знает?
— Ладно, это мои проблемы.
— Не злись. Ну извини, я прекращаю. Извини.
— Слава богу. Тебе, наверное, просто сон приснился. Это бывает. А может, сегодня магнитная буря?
— Не знаю. Может, и магнитная. Может, и буря. Вообще мне сегодня настроение испортили, когда я ехала на вокзал.
— Слава богу не я.
— Представляешь, ехала я в троллейбусе. И входят два контролера на остановке. Молодые, здоровые парни. Одеты — последний крик: турецкие костюмчики, кроссовки «Адидас», усы и бороды. И наглые. У старика — ордена на груди, а они еще у него удостоверение проверяют. Мол, правда ли на льготный проезд права имеет.
— А ты была без билета, тебя оштрафовали и сфотографировали…
— Нет, я была с билетом. Понимаешь, это скоты. Это какой-то кооператив или что-то в этом роде, они специально вылавливают «зайцев» и получают процент от штрафов. На этом и живут. Судя по их шмоткам и рожам, — неплохо. Так вот, там же сидела старуха с двумя котомками, так они у нее обнаружили страшнейшее нарушение: пробила трамвайный билет вместо троллейбусного. А их и различить-то трудно, старуха сослепу и перепутала. Господи, как они в нее вцепились! Старуха заплакала, сын, сказала, умирает у нее в онкологии… За триста верст к нему приехала, с передачей какой-то… Она рыдает, а они ее к выходу тащат… И никто, понимаешь, никто не заступился.
— А ты? Смотрела молча?
— Нет, я дура наивная, встала и давай причитать: люди, мол, что делается!.. Да ведь сейчас всем на все наплевать. Никто меня не воспринял. Нет, ответил тот, что старуху вытаскивал. Он мне ответил. Не буду повторять, что он мне сказал. Такие слова можно только у Даля отыскать. Да и то в дореволюционном издании. После этого у меня ощущение, что я окуналась в какую-то мерзость, от которой долго не отмоешься… У тебя бывают такие ощущения?
— Знаешь, что я могу сказать? Мне уже сорок лет. Меня такими страстями-мордастями не удивишь… Меня уже ничем не удивишь…
— Господи, я тоже не девочка. Но когда плачет старуха, когда говорит, что у нее сын умирает, а ее тащат «к бригадиру»…
— Подонки были, есть и будут. Твоя старуха — это мелочь.
— Понимаю, надо быть гуманистом по большому счету. Любить всех людей, а не какую-то там старуху. Мысль, конечно, не новая. Ну ладно, дай бог, чтобы у нее не умер сын.
— Сын умрет. А эти ублюдки переживут всех нас. Не надо иллюзий. Кстати, вот мы и пришли. За этим углом славный провинциальный ресторанчик, «где с пятеркой на «ур-ра», громыхают стопарями, кто не допили с утра». Что за черт! Закрыто. Нет воды… Черт бы все побрал, у нас всегда чего-нибудь да нет…
Ресторанная дверь была из полированного дуба. Дверная ручка — бронзовая львиная морда с продернутым в ноздри кольцом, грустно смотрела пустыми глазами на наивных посетителей, безнадежно топтавшихся у ресторанной двери, запертой на амбарный висячий замок. Выше львиной морды была пришпилена записка: «Нет воды. Администрация». Таинственная администрация подтверждала, что замок на месте, что он должен быть здесь.
— Черт бы все побрал! Но ведь не мог же я предвидеть, что именно сегодня, именно здесь, не будет именно воды!
— А может быть, ее не бывает каждый день? Ты не в Чикаго, мой дорогой. А больше здесь нет ресторанов?
— Что-то не припомню. На фоне борьбы с пьянством, вроде бы прихлопнули все остальные забегаловки. Этот — единственный и неповторимый. И, чтобы он не вводил во грех трезвенников-шахтеров в разгар рабочего дня, ему перекрыли кислород. То бишь воду.
— Ну что ж… Фиеста не удалась. Поехали в город.
— Тут где-то должен быть винный магазин. Давай хотя бы посмотрим ассортимент. Отец! Где здесь у вас лавка?
Прохожий старичок в телогрейке и шапке-ушанке остановился и стал подробно объяснять. По тому, как у него оттопыривались карманы, не трудно было сделать вывод, что он уже затарился, а потому очень добрый, готовый любить всех людей оптом и в розницу. Из его невнятных объяснений можно было уловить только, что «лавка за горизонтом».
— Понимаешь, отец, мы нездешние. Раньше я здесь все знал, а сейчас все изменилось. «За горизонтом» — это неплохо сказано, но нельзя ли поконкретней?
— А я здешний, — радостно сообщил старик. — И всегда был здешний. А «Горизонт», это ателье, значит, где телевизоры ремонтируют.
