— Даже так? — усмехнулся он, пыхнув сигаретой.
— Да, так, — кивнул я. — Я вынужден просить тебя об этом. Я по-хорошему тебя прошу, Миша.
Он шагнул ко мне, подошёл вплотную, так что его плечо почти касалось моего. Его лицо в серых, как сталь, сумерках выглядело мертвенно бледным. Я пытался понять, был ли он сейчас нормальным, или же у него снова был приступ сумасшествия.
— Неужели ты умеешь и по-плохому? — Он выпустил клуб дыма мне в лицо.
— Да, кулаками махать я, может быть, не очень хорошо умею, — сказал я, разогнав рукой дым. — Это больше по твоей части. Но есть и другие средства воздействия.
— Что я слышу! — проговорил он с холодной усмешкой. — Что это было? Угроза?
Я не стал больше разговаривать и, обойдя Мишку, пошёл своей дорогой. У меня вдруг страшно разболелась голова — тяжкой, пульсирующей, нарастающей болью. Добравшись до дома, я упал на кровать — даже не стал ужинать. Перед глазами мелькали коты в галстуках и девочки в ярких платьях.
В понедельник после шестого урока, когда я уже собирался идти домой на обед, в дверь постучали. Это был вежливый, аккуратный стук — ровно три раза: тук-тук-тук.
— Да-да, — отозвался я.
Дверь приоткрылась, и в кабинет заглянул Антон.
— Здрасьте, — сказал он смущённо.
— Здравствуй, здравствуй, — ответил я, кивнув. — Зачем пожаловал?
Он смутился ещё больше, повис на дверной ручке, переминаясь с ноги на ногу.
— Ну… Это… Вы же сказали, что я могу приходить. Вы сейчас не заняты?
— Заходи, — сказал я.
Он вошёл нарочито небрежной походкой вразвалочку, стряхнул с плеча рюкзачок и плюхнулся за первую парту перед моим столом. Чем-то он напоминал Мишку — не нынешнего, а прежнего, такого, каким я знал его раньше. Может быть, дело было в лёгком рыжем отливе его строптивых вихров — таких же непокорных и буйных, какие были когда-то у Мишки. Может быть, он походил на Мишку смелым и дерзковатым взглядом, а может быть, чем-то ещё, чего я не мог точно определить. Он сидел передо мной — хулиган и забияка, бросающий вызов всем правилам и требованиям, сидел и ждал, что я скажу.
— Я слышал, ты сегодня опоздал на первый урок, — сказал я.
— С сестрёнкой водился, — ответил он. — Мамане надо было в магазин сходить.
— А сколько твоей сестрёнке?
— Два с половиной.
— И часто тебе приходится с ней водиться?
— Частенько.
— Наверно, это скучное занятие, и тебе хотелось бы заняться вместо этого чем-то своим?
Он пожал плечами.
— С Машкой не соскучишься, — усмехнулся он. — За ней глаз да глаз нужен. Везде суётся, только успевай её оттаскивать.
Я сел за стол.
— Ну что ж, с семьи и начнём. Как по-немецки будет "мама"?
— Die Mutter, — ответил Антон.
— А по-английски — mother. Как будет "отец"?
— Der Vater.
— По-английски "отец" — father.
— Похоже звучит.
— Это потому что английский и немецкий языки — родственные, они принадлежат к одной группе — германской. В этих языках много слов с одинаковыми корнями. И вообще, человеку легче учить второй иностранный язык, когда он уже знает какой-нибудь один — или хотя бы знаком с ним.
Антон достал толстую тетрадку и записал свои первые английские слова — "мать", "отец", "брат", "сестра", "бабушка", "дедушка". Я объяснил ему кое-что из грамматики, постоянно проводя параллель с немецким языком и указывая на сходства и различия. Антон оказался очень понятливым и любознательным; выяснилось, что и в немецком языке у него имелись неплохие познания — и это притом, что особой прилежностью и трудолюбием он не отличался. Мы не заметили, как пролетело время; я не успел сходить домой пообедать, но не слишком жалел об этом. Мы договорились встречаться по понедельникам в это же время и по субботам после четвёртого урока. Записав свой номер телефона на бумажке, я протянул её Антону:
— Вот… На всякий случай.
Мы встретились в субботу, а потом, как и договаривались, снова в понедельник. Антон был пунктуален, всегда являлся в назначенное время и не пропускал занятий, выполнял и небольшие домашние задания, которые я ему давал. Со своей стороны я, как и обещал, следил за поведением Антона. Нельзя сказать, что Антон моментально исправился: за ним ещё водились кое-какие грехи, но он по крайней мере старался не совершать их умышленно, и они стали не такими серьёзными. Но однажды он всё-таки не удержался.
Это случилось в конце сентября. На школьном дворе жгли листья и мусор, и в субботнике участвовал и класс Антона. В это время у меня был урок в одиннадцатом классе, а субботник проходил как раз под окнами моего кабинета. Пару раз я, бросая взгляд в окно, видел Антона, который носился по двору с граблями. Я ещё подумал, что ни к чему хорошему это не приведёт, и слегка беспокоился. Как выяснилось, мои опасения сбылись: под конец урока я услышал под окнами какой-то переполох и звуки битвы. Выглянув, я увидел, как Антон колошматит деревянной ручкой грабель своего одноклассника — Пашу Лазарева. Паша, лёжа на земле, подставлял под удары черенок метлы, а вокруг собрались все ребята и с азартом наблюдали за ходом поединка. Никто даже не пытался разнять дерущихся. Учителя биологии, который проводил этот субботник, нигде не было видно.
Забыв дать одиннадцатому классу домашнее задание, я бросился во двор. Я совершенно забыл и о своей больной спине, и о последствиях, которыми была чревата моя пробежка: я спешил предотвратить беду, которая могла произойти в любую секунду. Стук бьющихся друг о друга деревянных палок отдавался у меня в голове гулким эхом, и я, не помня себя, выскочил на крыльцо. Чуть не упав, я сбежал вниз по ступенькам и забежал за угол, на задний двор, где происходил поединок.
— Антон! — закричал я на бегу. — Климов!
Потом я долго корил себя за то, что окликнул его. Антон обернулся, чем и воспользовался его противник: конец черенка метлы увесисто стукнул его по брови, и Антон, прижимая ладонь к глазу, отшатнулся. Не чувствуя ног под собой, в следующую секунду я уже перехватил рукой метлу, а потом оказался на земле: мои ноги свела судорога.
— Сергей Владимирович!
С минуту я лежал на земле, вытянувшись, а ребята столпились надо мной. Видя их встревоженные и испуганные лица, я прокряхтел:
— Ничего, ребятки, всё нормально… Сейчас я встану.
Поднимался я мучительно и долго. Первое, что я сказал, выпрямившись, было:
— Климов! Лазарев! Вы что за побоище здесь устроили?
Паша Лазарев, который внешне казался невредимым, показал на Антона пальцем и заявил:
— Климов первый начал!
Я посмотрел на Антона: тот угрюмо молчал, над бровью у него образовалось розоватое вздутие. Свидетельские показания ребят были не в его пользу; все в один голос утверждали, что первым бой начал Антон, причём, как им показалось, без видимой причины. Подоспевший учитель биологии принялся расспрашивать, что здесь произошло, потом накинулся на Антона. Я вмешался:
— Александр Петрович, позвольте спросить: а куда отлучились вы?
Он на секунду умолк, глядя на меня неприязненно, а потом сказал, подчёркивая каждое слово:
— Это моё личное дело, молодой человек.
Это было в пятницу, а в субботу Антон, как обычно, пришёл ко мне в кабинет — на занятие по английскому. Я сказал:
— Мы не будем заниматься, пока ты не объяснишь мне, почему ты набросился на Лазарева.
Антон поднял на меня угрюмый взгляд.
— Он сказал про вас плохое.
— Что именно?
— Не скажу.
Я заглянул ему в глаза и повторил:
— Что именно он сказал?
Антон помолчал, потом проговорил:
— Не скажу. Это были плохие слова, Сергей Владимирович.
— И ты набросился на него из-за этого?
Он кивнул. Я не знал, что сказать. С одной стороны получалось, что он сражался за мою честь и даже получил "рану" — кстати, по моей же вине; с другой — одной из моих воспитательных задач было отучить его хулиганить и драться. Но что делать, если мой подопечный дрался из самых благородных побуждений? Я вздохнул.
— Антоша, как ты думаешь, здесь можно было обойтись словами?
Он посмотрел на меня, и его губы дрогнули в улыбке.
— Я не умею словами. Вы умеете, здорово умеете, а я — нет.
— Всему можно научиться, — сказал я. — В том числе и этому. Хорошо, что ты только метлой по лбу схлопотал, а ведь могло получиться хуже. Могло случиться несчастье, понимаешь?
Он опустил глаза, засопел.
— Он мог ударить сильнее, ты тоже мог ударить сильнее, — продолжал я. — И тогда всё это имело бы гораздо более серьёзные последствия.
В общем, я впал в ту же самую ошибку, которую до меня допускали все: прочитал ему обыкновенную нотацию. Он выслушал молча, мрачно и терпеливо.
— Всё это я уже слышал, — сказал он, когда у меня иссякли слова.
Закрыв глаза, я с минуту не шевелился и не говорил ни слова. Я молчал от горькой досады на себя, внезапно подступившей к сердцу и сдавившей горло, а Антон, видимо, истолковал это по-своему. Он встал и подошёл ко мне.
