В боку закололо.
— Фермеры с холма, — сказал Машка. — Убийц.
— Ты за ними? — спросил Марик. — Забыл слово.
— За ним, — сказал Машка. — Девк в таком виде не покаж. Остается за ним.
— Забыл слово, — сказал Марик. — Забыл слово. Давай я буду звать тебя Сармат Павлиныч.
— Хорош им. — Машка кивнул. — Повтори, пож.
— Забыл слово, — признался Марик, вставая. — Тогда я буду звать тебя Иннокент Винный.
— Хорош им. — Машка повернулся и пошел по дороге на юг. — Идем.
— За убийцами?
— За убий.
Они пошли на юг. Их вело какое-то новое чутье, позволявшее чувствовать убийц на большом расстоянии. Они не смогли бы объяснить, откуда взялось это чутье и каким образом они им пользуются; они в таком состоянии вообще могли объяснить очень немногое, и каждый час забывали что-то из старой жизни. Их память напоминала песочные часы — каждую секунду песчинка-воспоминание проваливалась в нижний сосуд, мистическим образом связанный с ненасытной бездной, и навсегда исчезала там. Они наловчились удерживать часть воспоминаний, используя содержавшиеся в снегу голубые искры. Изредка они, сами не зная зачем, наклонялись и хлопали ладонями по ледяной корке или по камню — хлоп-хлоп, а потом шли дальше.
— Я буду звать тебя Киноген Готовцев.
— Дав.
— Забыл слово.
— Что?
— Хотел забыл слово, но забыл слово.
— Убийц, найд.
У Марика закололо в боку.
Мальчик прошептал:
— Девочка не виновата.
— Для мальч всегда девоч не винова, — сказал Машка и засмеялся-закудахтал: — Подкаблучник! — Объяснил серьезно: — Так звала меня сестр, когд злилась. А я прост люб Машку.
— Девочка не виновата, — упрямо повторил Марик.
Машка задумался.
— Машкой звали мою девк. Она не винов. Я винов.
— Ее забыл слово Катенька, — сказал Марик. — Она забыл слово хорошей девчонкой. Я хотел с ней дружить. Я хотел забыл слово.
Машка поднял голову:
— Я помню, как свою девк целова.
— Це-ло-вал, — сказал Марик. — «Целовал» — хорошее забыл слово.
Они посмотрели друг на друга и засмеялись-закудахтали, старательно и с видимым усилием:
— Ха. Ха. Ха. Ха. Ха. Ха.
Снег таял неравномерно, обнажал сырую, податливую, пахнущую прелой травой землю.
Утопая по щиколотку в грязи, серые шли по разбитой красной дороге меж теплых камней. Шли на юг, в Пушкино.
Часть вторая
Праздник серости
Каждые три секунды кто-то говорит: «Идиот вы, батенька».
Собственно, вместо слова «идиот» можно вписать любое слово.
Это ничего-ничего.
Никто не следит за словами.
Перед въездом в город висел плакат. На плакате было написано крупными буквами: «Праздник серости». Писалось, похоже, от руки, в спешке. Катеньке плакат понравился. Ей и город понравился: так много самых разнообразных домов! Тут тебе и кирпичные, и каменные, и деревянные: над многочисленными трубами вертикально вверх поднимаются струйки молочно-белого дыма. Девочка глазела в окошко, не переставая, и восхищенно ахала.
Другой плакат гласил, что на главной площади славного города Пушкино, затерянного среди снежных холмов и горячих озер, такого-то числа, а точнее — сегодня утром, установят огромные вертела. Поймали невероятное количество серых. Надо бы их так пожарить, чтоб на весь город хватило. Обещали конкурсы на лучшее блюдо из мертвечины, а в качестве подарков — сувениры ручной работы из шерсти или дерева.
Запахи мяса и специй разнесло чрезвычайно далеко. Ионыч даже завертелся на месте, предвкушая мертвячий шашлычок на языке.
Федя остановил вездеход возле платной стоянки. Ионыч выскочил из кабины, кинул пожилому охраннику в бушлате металлический рубль. Охранник куснул рубль прокуренными зубами, буркнул что-то вроде «Спасиб, вашблгрд» и протянул Ионычу стеклянный жетон с выведенным коричневой краской двузначным числом. Нажал сальную от частого употребления красную кнопку; скрипя, поднялся полосатый красно-белый шлагбаум. Вездеход въехал на территорию стоянки, остановился у бетонного столбика с нужным номером. Ионыч засунул жетон поглубже в карман, натянул шапку на уши и пошел к площади. Катенька и Федя выскочили из вездехода и поторопились за ним. Вскоре они влились в толпу спешащих на празднование горожан.
— Хороший город, — заметил Ионыч. — Запах запоминающийся.
— Серых, наверно, целую тыщу убили, — сказал шагавший рядом мальчуган в ушанке. — Это будет самый большой праздник серости!
— Мертвяков жрать собираетесь? — Ионыч добродушно засмеялся.
— Угу…
— Молодцы!
— Дядя, вы добрый… — заканючил вдруг мальчуган. — Дайте рублик, пожалуйста! Папа пьяный, ни монетки на праздник не выделил, такая обида на него взяла, что словами не описать… какой же это праздник, когда без монеток?
— Пьяный, говоришь?
— В стельку. — Мальчик понурился. — Засел на балконе, откуда площадь видно, с пулеметом и пузырем водяры… говорит, если серые нападут, он их всех перестреляет. А как мертвяки нападут в жареном-то состоянии? Бредит мой папка, и рублик из-за бреда своего пожалел выделить, что самое обидное.
— Врешь небось. — Ионыч усмехнулся.
— Нет, не вру! — Мальчик показал куда-то пальцем. — Вон тот балкон, слева! Видите пулемет?
— Не вижу, — заявил Ионыч. — Это палка торчит.
— Да какая же это палка? — удивился мальчик.
— Я почем знаю?
— Дядя, ну дайте рублик, ну пожалста!
— Нахаленок! — Ионыч похлопал мальчишку по плечу. — Как я в детстве. Ладно, держи денежку. — Он протянул пострелу монетку в десять копеек.
— А еще?
— А ну пшел! — Ионыч нахмурился. — Наглеть-то не стоит!
Мальчишка схватился за шапкины «уши», потянул книзу и побежал. Споткнулся, растянулся на снегу. Заревел — зло, пронзительно.
— Ишь ты, — удивился Ионыч и спросил у сокольничего: — Федор, как думаешь, может, тарелочка нам и впрямь помогает? Мальчишке вон наглому пакость устроила, чтоб нам не досаждал боле.
Сокольничий покивал:
— Что-то в этом есть, Ионыч. Поначалу я воспринимал твои идеи насчет тарелки как шутку, но теперь вижу, что так оно и есть: помогает нам инопланетный кораблик.
— А вот и точка празднования, — потирая руки, сказал Ионыч. — С прибытием нас, как говорится, на место.
Ионыч прошелся вдоль мощенной булыжником площади, поглядел на людей, на мясо. Оглянулся: Катенька и сокольничий, не испросив разрешения, завернули в карамельную лавку.
— Балует девчонку, — проворчал Ионыч, отмахиваясь от назойливых снежинок. Подошел к ближнему вертелу, полной грудью вдохнул вкусный дым. И будто шашлыка откушал: такой замечательный, такой нажористый дым попался. Щуплый мужичок с козлиной бородкой, шаманивший над мясцом, улыбнулся Ионычу:
— Приятственный запашок, не находите?
— Приятственный, — согласился Ионыч, разглядывая серую тварь, покрытую аппетитной румяной корочкой.
— Впервые у нас? — деловито осведомился мужичок.
— Был как-то проездом по торговым делам. Всего один день, правда, — признался Ионыч. — Продал накопленные за лето запасы подберезовиков и удалился восвояси.
— Грибочки мы любим, — заявил козлинобородый. — У нас их тут мало, все в лесах подле Лермонтовки сосредоточены. Вы оттуда, уважаемый?
Ионыч подумал, что не следует слишком уж откровенничать, и соврал:
— Нет, в Лермонтовке я одно лето только прожил, да и то не по своей воле. Были кое-какие делишки.
— Бродячий торговец, что ли? — Мужичок приподнял левую бровь.
Ионыч пожал плечами:
— Когда припрет, да. А вообще охотники мы, потомственные.
— Охотник, вот как! Уважаю.
— Благодарствую.
Мужичок протянул Ионычу руку:
— Арзамас Пилонов. Но меня тут дядь Васей кличут.
— Ионыч, — представился Ионыч. — А чего дядь Васей-то? Как оно с Арзамасом-то перекликается?
— А… — Дядь Вася махнул рукой: долгая, мол, история.
Помолчали. Дядь Вася вытащил из авоськи бутылку с терпко пахнущим соусом, полил серому шею.
— И часто у вас этот праздник случается? — спросил Ионыч.
— Раз в три-четыре года примерно, — живо ответил дядь Вася. — Как у серых засвербит в одном месте, так и случается.
— Каннибализм, однако, — заметил Ионыч. — Не смущаетесь мясо мертвых людей есть?
— Какой же это каннибализм, мил человек? — Дядь Вася удивленно посмотрел на Ионыча. — Серые, они ведь не люди, их снег полностью преображает. Ты видел, что у них внутри?
— И чего?
— Прозрачный пузырь, — заявил дядь Вася. — Пузырь, наполненный или газом, или жидкостью. — Дядь Вася понизил голос, огляделся на своих коллег по стряпне. — Говорят, ученые серых исследовали, но так и не разгадали, каким образом они существуют, то есть передвигаются, разговаривают и так далее. Подозревают, что в пузыре дело, но и только: пузырь сам по себе загадка века.
