— Глупостью я никогда и не отличался, — заметил Ионыч, прищурив левый глаз. — Или ты утверждаешь обратное?
Сокольничий вздохнул:
— Кому как не мне знать, Ионыч, что мужик ты умный, подкованный. Но не о том я речь веду! Не о том!
— А о чем же?
— О том, что ты используешь свой ум, чтобы провести меня, своего друга. Вот сегодня: слово за слово, и ты обвинил меня в смертоубийстве несовершеннолетнего наркомана. Но ведь это ты жал на спуск! Ты, Ионыч!
Ионыч испытал подобие стыда, но отступать не захотел:
— Может, я и нажал на спуск. Но что с того? Разве я виноват? Вот скажи мне, Федя, только не юли: кто больший убийца — судья, вынесший смертный приговор, или палач, приведший этот приговор в исполнение?
Федя пораскинул умом.
— Судья, знамо дело, больший убийца.
— Вот! — воскликнул Ионыч. Взмахнул рукой с пистолетом и нечаянно нажал на спусковой крючок. Пес Балык как раз в этот момент распахнул рогами дверь и замер на пороге, чтоб трезво оценить обстановку. Пуля раскроила собаке череп, и Балыка откинуло назад. Белая туша заскользила по начищенному паркету и замерла в коридоре, в тени у батареи отопления. Федя Балыка вовсе не заметил, только скривился от шума. Ионыч же решил, что мелькнувший в дверном проеме пес — плод его подстегнутого алкоголем воображения. — Так вот, — продолжил Ионыч, пряча пистолет за пояс — от греха подальше, — в нашем случае я — палач. А судьи кто?
— Я и Катенька, — прошептал сокольничий, уронил голову в яблочно-морковный салат и горько заплакал.
— Не переживай так, — Ионыч похлопал сокольничего по плечу. — Для упрощения ситуации снимем с тебя вину, а главным судией назовем Катеньку. В конце концов, именно она решила судьбу мальчонки, открыв нам дверь. Верно?
Сокольничий захрапел.
Ионыч подвинулся к нему, послушал минутку и, убедившись, что Федя крепко спит, перекрестил его.
— Спи, друг мой Федя. Дурак ты, конечно, но дурак хороший, полезный. Спи и мечтай во сне о граде Китеже.
На пороге комнаты появилась запыхавшаяся Катенька.
— Дяденька! — шептала она, задыхаясь. — Дядя…
Ионыч поднялся, сунул большие пальцы рук под ремень, приосанился.
— Пошли, Катюха, тарелку посмотрим. Может, ее полить надо.
— Там же буря… — Катенька схватилась за сердце.
— «Там фе буфя», — передразнил ее Ионыч, добродушное настроение которого быстро улетучивалось. — У Пяткина есть прямой ход в гараж. По нему и пойдем.
— Как скажете, дядя Ионыч.
Ионыч вышел в коридор. Случайно наступил на хвост мертвому Балыку, выругался. Пригляделся.
— До чего дошел этот наркоман Пяткин, — прошептал потрясенно. — Катюха, видела? Собственную собаку пристрелил и оставил гнить в коридоре. Вот маньяк!
— Бедный Балычок. — Катенькины губы задрожали.
— Ладно, приберись тут, — велел Ионыч. — Собаку на ужин сообрази. А я самостоятельно в гараж схожу.
Катенька кивнула и побежала за шваброй.
Тарелку решили согреть в турьем дереве. Сделали глубокий надрез на красном мясном стволе, сунули инопланетный аппарат внутрь. В срочном порядке зашили рану суровой ниткой, пока вся кровь не вытекла. Тур глухо застонал, белая шерсть на верхушке «пальмы» встрепенулась и поникла. Коричневые глазные яблоки, напоминавшие издалека сочные ананасы, помутнели.
— Сдохнет, — сказал Федя.
— Сдохнет так сдохнет, тебе-то что? — Ионыч нахмурился. — Завтра буря утихнет, заберем тарелку и сдернем отсюда.
— Эх, Ионыч, — сокольничий засмеялся, — кажется мне, что в Пушкино ждет нас совсем новая, хорошая жизнь! Предчувствие у меня такое, Ионыч!
— Славное предчувствие, — проворчал Ионыч. — Твои бы предчувствия да богу в уши.
— Так и будет! Точно тебе говорю!
Ионыч добродушно усмехнулся Фединой наивности.
Сокольничий положил Ионычу руку на плечо и задушевно предложил:
— Ионыч, а давай друг другу, как это по-научному, помастурбируем! Но не как гомосеки какие-нибудь, мы ведь не такие, мы — настоящие мужики, а по-хорошему! По-братски!
Ионыч не успел толком осмыслить Федино неожиданное предложение, а уже вломил ему промеж глаз. Сокольничий подобно тяжелому кулю с волчьими ягодами свалился на пол.
— Ионыч, ты чего… — пробормотал сокольничий, испуганно глядя на товарища.
— Щас еще вломлю, — предупредил Ионыч, содрогаясь от ярости и отвращения. — Не могу не вломить, ты уж прости, Федя.
Сокольничий закрыл лицо руками:
— Да пошутил я! Что ты в самом-то деле?!
Ионыч остановился подле него, заскрежетал зубами.
— Вот и я… «пошутил».
— Идем бухать, Ионыч, — предложил Федя робко. — Бухать, как мне кажется, занятие лучшее, в сравнении с битьем морд.
— А вот это давай.
— И песню споем? — с надеждой спросил сокольничий.
— Споем.
Они обнялись и, горланя песню, пошли пить.
За спинами друзей стонала от боли турья пальма.
Уезжали рано поутру. Турье дерево издохло, высохло, крепко сжало внутренностями тарелку. Приложив неимоверные усилия, Федя вытащил ее, обтер теплой влажной тряпочкой. Загорелась зеленая лампочка. Ионыч ни с того ни с сего сложил руки ковшиком и упал перед тарелкой на колени. Сокольничий удивленно посмотрел на него.
— Ионыч, ты чего?
Ионыч смутился и проворчал, вставая:
— Я подумал, что раз уж мы притворяемся, будто совершаем смертоубийства из-за тарелкиных приказов, то для вящего правдоподобия надо бы ей, тарелочке нашей, поклоняться изредка…
— Верно подмечено, — согласился Федя. — Светлая у тебя голова, Ионыч!
Они взяли тарелку и перенесли ее в вездеход вместе с награбленным барахлом. Федя подобрал в Аннином гардеробе для Катеньки ношеную, но крепкую шубку, однако Ионыч шубку отобрал и постелил себе под зад вместо коврика. Вездеход тронулся, ломая тонкую ледяную корку. Выехали на заснеженную дорогу, петлявшую в теплых камнях. Камни, отойдя от бури, набрались подземной силы и щедро отдавали тепло в окружающий мир; снег рядом с ними быстро таял, проклевывалась черная травка.
Тем временем с юга к дому Пяткиных подошел мертвяк.
Мертвецу казалось, что он бежит. На самом деле он едва передвигал набухшими от воды ногами. Его одежда местами изорвалась, кожа на лице облетела, как штукатурка в нежилом фонде, а примерзшие к ногам сапоги издалека казались копытами гигантского козлища. Серый вошел в дом. Он не удивился и не испугался царившей здесь пустоты и холода: для мертвяка это было обычное состояние; он и внутри был таков. Мертвец нашел в коридоре мертвого пса, похлопал его по спине. Потом натолкнулся на Марика. Схватил его слабыми руками за ноги, потащил через весь дом к выходу.
Это действие заняло у него почти два часа.
Серый положил Марика на снег и наблюдал, как мертвый мальчишка проваливается в белую рыхлую кашу, как снег высасывает из кожи все цвета, кроме серого и белого, а голубые искры проникают в тело мальчишки и меняют его, преобразуя внутренние органы в пузыри с темно-синей жидкостью.
Наконец, Марик открыл глаза. Новые глаза: иссиня-черные, маслянистые.
— Очнулс? — спросил серый.
— Забыл слово, — признался Марик, лежа на спине и разглядывая небо. Небо было молочно-белое, без единого облачка. В зените кружили скучные черные птицы.
И тишина.
— Прив, — сказал серый. — Как тебя зов?
— Меня зовут Марик, — сказал Марик.
— А меня — Машка. — Cерый ткнул указательным пальцем себя в лоб. Содрал висящий на кровяной ниточке лоскуток кожи, проследил за тем, как он медленно опускается на снег.
Мальчик сел. С удивлением посмотрел на стекавшие с пальцев голубые искры.
— Что это?
— Голубые искры, — объяснил Машка. — Силу дают. Силу отнима. Ты не умира, потому что они.
— Машка? — Марик задумался. — Вы же… забыл слово.
— Муж, — подсказал Машка.
— Мужчина, — поправил Марик.
— Муж, — повторил Машка. — Машка — жен имя. Но это одно имя, котор я помню.
— Это женское… — Марик нахмурился. — Забыл слово.
— Имя, — подсказал Машка.
— Я дам тебе другое забыл слово, — предложил Марик. — Мужское.
— Как хоч. — Машка пожал плечами. Левое плечо опустил, а правое не смог.
— Почему Машка? — подумав, спросил Марик.
— Девк мою так звал, — сказал Машка. — Обещал в клуб своди. Годовщи у нас был.
— Забыл слово, — прошептал Марик. — И что дальше?
— Убили мен.
— И меня убили, — прошептал Марик, чувствуя, как в голове ворочается клубок страшных воспоминаний, да только размотаться никак не может.
В боку закололо.
— Фермеры с холма, — сказал Машка. — Убийц.
— Ты за ними? — спросил Марик. — Забыл слово.
