Несусь через Тибр к колоннаде собора Св. Петра. Ватикан виден за нею. Но где вход?
— Dov'e porta in Vaticanoо? — склеиваю я вопрос. Каждый страниер — приятный сюрприз для каждого итальянца. Страниеру можно объяснять. Прежде за это перепадали звонкие лиры. Теперь лиры не звенят, да и страниеры пошли никчемные. Совсем дрянь. Но привычка — вторая натура.
Два итальянца тотчас хватают меня под руки и влекут по колоннаде, оживленно что-то объясняя.
В результате я стою в дежурке швейцарских гвардейцев, самых настоящих швейцарцев, и могу даже объясняться с ними по-немецки.
Сержант говорит что-то по телефону. Я понимаю только слово Эччеленца. Меня проводят во двор Ватикана и указывают дверь.
— Падре Эфрэинофф? — спрашиваю я по-итальянски.
Открывается дверь, и передо мною седенький старичёк в католической сутане. Он осматривает меня добрыми русскими глазами и говорит:
— Чем могу вам помочь?
Слава Богу! Могу все рассказать. Но как-же именовать отца Александра? Кто он? Вспомнив о телефонном разговоре, я решаю.
— Эччеленца.
Но эччеленца неожиданно надевает русский монашеский клобук и преображается в инока не то Троице-Сергиевской, не то Киево-Печерской Лавры… Как же?
О том, что рекомендацию в пароккио на Монте Верде мне дал глава католиков Восточного Обряда архиепископ Александр, монсиньор Ватикана, я узнал позже, а тут наскоро поблагодарив эччеленцу, я уже мчался на Монте Верде по пути, точно и детально указанному мне добрым, старчески-хлопотливым иноком Троице-Сергиевской Лавры отцом Александром.
Последняя остановка трамвая № 24. Рим окончен. Дальше идут пустыри. С этого самого места Максенций увидел монограмму Христа на знамени Константина и побежал, чтобы утонуть в Тибре, около моста, который я только что переехал. Так гласит история. Но мне бежать по его пути не приходится. Современность, в лице падре Джиованни Бутенелли, прочтя обе записки, кое-как по-французски дает мне приют и убежище от невзгод.
— А дети у вас есть? — кричит он мне вслед.
— Есть.
— Мальчик?
— Мальчик.
— Беллиссимо! — ликует падре. Почему? Это я узнал потом.
Но дело еще не было кончено и переезд на следующий день чуть-чуть не сорвался. Авто мне лорд-протектор, конечно, не дал.
— За дверями лагеря заботы УНРРА о вас кончены. Но переводившая мне это гуманное решение евреечка добавила от себя:
— Ничего, не волнуйтесь. Шофер камионетки, которую посылают за кино-фильмами, — мой поклонник. Я устрою.
Устроила, но опять чуть не сорвалось в самый последний момент. Жена второпях привинтила мне в петлицу, чтобы не потерять, мой выдержавший все бури и шквалы университетский значёк.
Приятель переводчицы, тоже еврей, любезно открывший мне дверцы своего авто-ящика, вдруг начал выбрасывать мои вещи обратно.
— В чем дело?
— Я не повезу нациста!
— Я — нацист?!
— Голубой крест! — указал он на значёк. — Власовец, убийца евреев!..
Мое положение становится трудным. Нанять авто — нет денег. УНРРА не отвезет, тем более «нациста и убийцу евреев». Может стать и хуже. Пойди, доказывай…
Я посматриваю на римскую развалину перед входом в лагерь. До нее метров триста. Дотащимся и с тюками. Теперь потомки Горациев загоняют в нее овец. Ну, раз живут овцы, так проживут и выходцы из страны «где так вольно дышит человек!» Там бывало и оригинальнее. В городе Россоши я, например, весь ноябрь прожил в дыре, вырытой мною в омете старой соломы… Морозы уже потрескивали, а здесь, слава Богу, все-таки как-никак Италия.
Но Финикова бабушка еще ворожит мне в порядке соцсоревнования с какой-то другой стахановской прародительницей.
Помощь приходит совершенно неожиданно. Среди собравшейся к месту происшествия еврейской молодежи, бурно предрекающей мне участь графа Бернадотта, оказывается старик-доктор, еврей из России.
— Как вам удалось сохранить эту редкость? — указывает он на значёк, пожимая мне руку. — У меня его отобрали чекисты при обыске… Как приятно видеть. Вы какого университета? Московского? А я Варшавского. Даже и орел у вас цел? Обычно его обламывали в советское время… Да… Российский двуглавый орел, — вздыхает он и, повернувшись к молодежи, говорит по-немецки: — это один из самых почетных значков мира. У меня тоже был такой…
Доктор, очевидно, имеет вес. Притихшая молодежь вновь устанавливает мои вещи в кино-ящике. Дверь нашей кареты захлопывается и в ее непроницаемой тьме мы пересекаем Вечный Город с тем, чтобы снова узреть Божий свет на той самой точке, где повелитель Запада Максенций был сражен принесенной с Востока монограммой Христа.
Но сейчас нам не до исторической символики. Трясет и бьет о борты, как в хороший шторм.
— Меня что-то придавило, — сообщает сын.
— Мягкое или твердое?
— Мягкое.
— Тогда это связка одеял, — угадываю я, — ничего, терпи! Накрываешся же ты ими ночью? В чем-же разница?
В пароккио Трасфигурационе на Монте Верде, как и во многих итальянских церквах, храм и жилые помещения слиты в одном здании. Внутри его — маленький дворик. Под аббатством — лабиринт сводчатых темных подвалов. Цель их строительства мне не ясна. Аббатство новое, даже в конструктивном стиле Корбюзье, и в тайниках темного средневековья вряд-ли нуждалось. Однако эти пережитки страшных времен инквизиции пригодились и в наш гуманный, просвещенный век демократических и прочих свобод… Да еще как пригодились!
При захвате Рима войсками социалиста Гитлера настоятель пароккио Дон Джиованни Бутенелли спрятал в них десятка три евреев, неудобных для этого вида социализма. Сам Ватикан принял в свои стены еще большее их количество, в том числе и старшего раввина Рима.
Падре Бутенелли, безусловно рискуя своей жизнью укрывал, кормил и поил своих жильцов вплоть до прихода союзников. Выпуская их на свет Божий он тут же восьмерых окрестил по их настойчивому требованию креститься именно здесь, в храме спасшего их аббатства.
После освобождения Рима из-под власти звериного фашизма и утверждения в нем гуманных принципов Атлантической Хартии подземелья пустовали недолго. Скоро пришлось разместить в них иные континенты жильцов — человек 60–70 русских всех видов, многих с женами и детьми.
Этих крестить не пришлось. Они уже крещеные и даже по два раза: водой и кровью. Но за время двухгодичного житья части их в пароккио на свет появились новые власовцы и красновцы. Этих пришлось окрестить, что падре Джиованни и выполнил. Кое-кого из их родителей пришлось заодно и повенчать с некоторым по существу дела опозданием, но это к лучшему: свадьба и крестины разом — расходов меньше.
Падре Бутенелли не делал различия между обоими контингентами обитателей его подвалов: укрывал, поил, кормил, крестил, венчал всех, кому это требовалось. Но разница была.
Первые, евреи, были гонимы только Гестапо и Эсесовцами, но пользовались сочувствием местного населения, тесно связанного с ними, и имели твердую надежду на возвращение к жизни по выходе из подвалов.
Вторые, были гонимы всеми христианскими и нехристианскими нациями, были абсолютно чужды местному населению, часть которого была им даже враждебна и, в лице местных коммунистов, не прекращала ни на минуту их травли, защиту от которой вел тот же падре Бутенелли.
Радужных надежд у этого контингента тоже в наличии не было… не было и денег — всемогущих в Италии. Но…
…В одном из окон внутреннего дворика церкви часто неожиданно появлялся падре и что-то кричал по-итальянски… потом из окна начинали сыпаться связки сушеной рыбы, излюбленной итальянцами бакалы.
Это отец Джиованни «поднажал» на своего прихожанина — торговца рыбой.
Теми же путями сваливались во двор пароккио рис, сухое молоко, билетики в бесплатную столовую, связки одежды, дрова… Эти последние почему-то сыпались с крыши, вероятно, из личных фондов падре, который собственной персоной метал их оттуда, отчаянно крича вниз, чтобы остерегались попасть под поток этих, неизвестных Библии, небесных даров.
Истоки этого беспрерывного потока разнообразной манны небесной восходили непосредственно к резному балкончику, повисшему на одной из колонн храма Преображения Господня на площади Монте Верде, — кафедре, с которой каждое воскресенье звучали пламенные проповеди падре Джиованни. Позже, когда я освоился с итальянским языком, я понял, каким блестящим, сильным оратором был этот скромный настоятель бедного аббатства на окраине города. Он излагал слова Святой Книги абсолютно современным литературным языком, сверкая яркими созвучиями Феррары — чистейшего и красивейшего из диалектов Италии. Ни тени елейности, ханжества, фальши! Его примеры жили текущим днем, как хроника ходкой газеты. Его аналогии были геометрически прямолинейны и в силу этого доходчивы и общепонятны. Добавьте пламя глубокой веры, огненный темперамент южанина и вы поймете, как сумел этот священник не только разъяснить своей пастве нашу подлинную сущность, не только стереть в пыль направленную против нас пропаганду местных коммунистов, примирить нас, чуждых нахлебников, с его прихожанами, но и зажечь в их сердцах искры святых лампад милосердия и сострадания к гонимым.
