– Но что заставит этот Икс подниматься и опускаться? – полюбопытствовал мышонок-сын.
– Вы и заставите, – сказал Выхухоль. – И я, честно сказать, завидую вашей роли в этой части проекта.
Он привязал к концу доски длинную бечёвку и пропустил её под раздвоенной веткой, которую воткнул в снег наподобие перевёрнутого вверх тормашками Игрека. Свободным концом бечёвки он обвязал руку мышонка-отца. И, наконец, прочертил в снегу овальную колею, по которой предстояло ходить мышатам.
– Ну что, готовы? – спросил он.
– Да, – откликнулись в один голос отец с сыном. Выхухоль завёл отца, и мышата пошли выписывать овалы. Раздвоенная ветка служила шкивом: по мере того как отец с сыном удалялись от дерева, доска наклонялась и топор поднимался, когда же они поворачивали обратно, топор падал, издавая громкое «ТРАХ!»
– Вот и всё, – улыбнулся Выхухоль. – Почемужды Как в своё время даст нам Что. Что и требовалось доказать. Так-то вот!
– А через сколько времени дерево упадёт? – спросил мышонок-сын, пятясь под натиском отца по овальной дорожке.
– Сейчас посчитаем, – сказал Выхухоль. – Зима уже на исходе, а дерево обхватом примерно в тринадцать Иксов. Один обход колеи равняется одному вверх-и-вниз, а один вверх-и-вниз равняется одному «ТРАХ!» – И он забормотал что-то невнятное, производя подсчёты. – К концу весны мы его доконаем, – наконец объявил он. – Причём без проблем.
– К концу весны! – воскликнул отец. – А что, бобры тоже так долго возятся?
– Нет, – вздохнул Выхухоль. – Но ведь у них есть инструменты, а мы, как говорится, чем богаты, тем и рады.
– Столько времени ходить по кругу! – ужаснулся мышонок-сын.
– Это овал, – поправил его Выхухоль. – Не думайте о ходьбе. Думайте о том, какой будет плюх-тарарах. Думайте о других кругах – о тех, что будут идти по воде целую вечность.
Мышонок с отцом усердно вышагивали овал за овалом; топор поднимался и падал, вгрызаясь в дерево с оглушительным «ТРАХ! ТРАХ! ТРАХ!», от которого по всему пруду катилось звонкое эхо. Выхухоль мало-помалу пододвигал доску с топором всё ближе и ближе к стволу, и надрез становился всё глубже. Когда был положен хороший задел, он переместил всю конструкцию на новый участок и прочертил для мышонка с отцом новую колею.
– А пока мы тут ходим, – обратился к нему отец, – не могли бы вы начать обдумывать проблему самозавождения?
– О нет! – воскликнул Выхухоль. – Это, видите ли, наука прикладная; придётся повозиться лапами. Чтобы разобраться в Как и Что вашего механизма, надо вас разобрать на части, а разобрать вас я не могу, пока мы не доделаем дело.
– То есть до конца весны, – уточнил отец.
– Ну да, – кивнул Выхухоль. – Но за такими увлекательными занятиями, как это, время летит незаметно. Вы и оглянуться не успеете, как всё будет позади!
Он вскинул голову – в небе опять показалась сойка, пролетела над ними, описала круг и понеслась обратно.
– Замечательно! – обрадовался Выхухоль. – Наша работа уже привлекла внимание прессы! Доброе утро! – крикнул он сойке. – Буду рад выступить с небольшим заявлением!
– Позже! – проверещала сойка. – Мне ещё надо облететь много мест!
– А вам случайно не попадалась на глаза слониха или тюлениха? – крикнул мышонок.
– Не помню, – ответила сойка. – ВЫХУХОЛЬ И ЗАВОДЯШКИ ЗАНЯЛИСЬ ЗИМНИМИ ВИДАМИ СПОРТА, – объявила она далеко не сенсационным тоном и упорхнула.
День за днём Выхухоль и мышонок с отцом трудились под деревом, пока вокруг ствола не замкнулось, словно венчик цветка, кольцо пересекающихся овалов, и в каждой колее отец и сын своими жестяными ножками протоптали снег до самой земли.
А пока проект Выхухоля медленно, но уверенно продвигался к цели, жизнь на пруду текла своим чередом: бобры у себя в хатке строили производственные планы на весну, рыбы медленно скользили в тёмной воде подо льдом, а черепахи, змеи и лягушки дремали на дне, под слоем ила. На берегу спали в занесённых снегом норах бурундуки и сурки, а лесные мыши и кролики рыскали морозными ночами в поисках съестного, пока удавалось удрать от лис, ласок и сов. Высоко в мерцающем небе Охотник-Орион озарял дорогу жертвам других охотников в их еженощных забегах, оставлявшим на снегу для ежеутреннего солнца свежую хронику – кто выжил, а кому не повезло. Ледяная луна над мышонком и его отцом то росла, то шла на ущерб, и яркий Сириус, словно вторя им, чертил овалы над горизонтом.
И в большом мире за границами бобрового пруда жизнь продолжала свой ход. «Последний карк моды» больше не рисковал ставить «Последнего видимого пса». Лишившись сразу и кролика, и репертуара в лице Эвтерпы, Ворон счёл за благо нанять опоссума-театромана и состряпать ревю, с которым труппа и продолжила своё турне. На лугу и по берегам ручья маршировали новые отряды маленьких солдат-землероек, готовясь к новым боям за территорию. На свалке не умолкала сломанная карусель, и крысы всё так же прожигали жизнь под звуки надтреснутого вальса. Кукольный дом, разорённый пожаром, когда его юным владельцам вздумалось поиграть со спичками, обратился в романтические руины и стал сперва местом свиданий для крысиных парочек, а затем – клубом и спортзалом. В память об изысканных леди и джентльменах остался только глобус, на котором некогда покоилась рука кукольного учёного, – и теперь крысы играли им в футбол. Игорные дома и дансинги на свалке по-прежнему преуспевали. Жуки-могильщики и прочие мелкие предприниматели в кои-то веки оставались при полной выручке, и торговля процветала без постороннего вмешательства, ибо Крысий Хват так и не вернулся за своей долей. Его фуражирский отряд, оставшись без хозяина, ржавел в неподвижности, а корпус телевизора в конце баночной аллеи пялился пустым глазом на огни дальних костров.
Из чащи соснового леса, где от него наконец отвязались хорьки, несчастный Крысий Хват – искусанный, исцарапанный, измученный и расстроенный плодами своего дебюта – вернулся к месту, где он видел мышонка с отцом в последний раз. И начал методично прочёсывать окрестности, всё расширяя круги, – но заводяшек не было и следа. Хват нервничал и вообще перестал понимать, что происходит: с каждым днём его всё больше одолевали сомнения. Сначала всё было просто: два жестяных мышонка выставили его дураком, и с ними следовало разобраться, чтобы не потерять лицо. И он их выследил – без труда. Но как только дошло до дела, лягушачий гадальщик снова выставил его дураком и увёл его законную добычу к землеройкам. Тут-то Крысий Хват уразумел, что не всё так просто, но из чистого упрямства продолжал погоню и нарвался на третье унижение – в роли Банкира Крысовора.
Крысий Хват впал в угрюмость и чувствовал, что уныние вот-вот возьмёт верх над его природным оптимизмом. С какой стати ему гоняться за заводными мышами? – спрашивал он себя. С какой стати тащиться по бездорожью ночь за ночью, а днями красться через колючие заросли, чтобы, чего доброго, не попасться сойке на глаза? Что он на этом выгадает? К тому времени, как он наконец распотрошит этих маленьких мерзавцев, на свалке о нём и думать забудут, а его предприятия отойдут к другим крысам – молодым, подающим надежды. Слова гадальщика крутились у него в голове: «Пёс вознесётся, а крыса падёт». Неужто его затравят псами?!
Но выбора не было: неведомая сила толкала его по следам беглецов, куда бы те ни вели. Крысий Хват завёл слониху, бессильно ругнулся при виде опустевших мешков и побрёл дальше, будто на конце невидимой цепи, за которую жестяные мышата тянули его навстречу судьбе.
А в другой части большого мира за границами бобрового пруда, на верхушке дерева гикори, в беличьем гнезде, которое судьба услужливо подстелила ему в тот миг, когда он выскользнул из своей шерстяной перчатки, а заодно из филиновых когтей, гадальщик Квак, скованный цепью гостеприимства, не уступающего домашнему аресту, день и ночь без выходных предсказывал будущее и умолял белок отпустить его подобру-поздорову и помочь спуститься на землю.
Мышонок с отцом трудились всю зиму, и в снег, и в дождь, а Выхухоль большую часть времени не отходил от них ни на шаг: заводил их и смазывал да передвигал по мере необходимости свою деревоповалочную конструкцию. Приостанавливалась работа лишь тогда, когда голод или усталость вынуждали его ненадолго покинуть мир прикладной науки, дабы подкрепить бренное тело мыслителя. Уроки он отложил на неопределённый срок, и пока мышонок с отцом день и ночь выписывали под деревом овалы, юные выхухолята на пруду праздновали каникулы. Случалось, мышат заносило снегом, и Выхухолю приходилось их откапывать; случалось, у отца замерзал механизм, и тогда Выхухоль на время переносил их к себе в нору и давал отогреться.
Между тем они почти совсем облезли; жалкие остатки меха покрылись плесенью и начали уже прорастать мхом. Усики почернели и обвисли, резиновые хвостики давным-давно потеряли былую щелкучесть, стеклярусные глазки потускнели от ветра и сырости, а от бархатных штанишек остались одни отрепья. Отец так часто промокал, что пружина у него стала совсем тугой, сколько бы её ни смазывали. Теперь он шагал не в пример медленнее прежнего и, толкая перед собой сына, не сводил глаз с монеты, болтающейся на шее мышонка вместе с барабанчиком.
