Но судьба и на этот раз оказалась к нам благосклонной. Фред, ориентировавшийся в окрестностях Татар-базара, будто в собственном доме, нырнул в щель между глухой стеной высокого кирпичного забора и стационарным ангаром-холодильником для хранения мяса и рыбы. Место показалось знакомым. Однажды мы с Фаридоном в этом холодильнике уже бывали и даже выпивали. Год или два назад, в самое летнее пекло, блуждая в этом районе с бутылкой степлившейся до полного неприличия водки в кармане, мы раздумывали, где оприходовать это неудобоваримое пойло. У Фаридона на Татар-базаре было полно приятелей, и мясник-Захар предложил с часок перекантоваться в холодильнике, тем паче, что там имелась на тот момент приличная закуска — копченые бычьи хвосты. Выдав нам мясницкий разделочный нож-тесак и стакан, он запер нас снаружи, оставив в комфортной обстановке при нулевой температуре.
После нестерпимого зноя, царящего на улице и испепеляющего все живое, в холодильнике, как нам с Фредом показалось вначале, было благолепно, будто в храме. Стены искрились инеем при тусклом свете электричества, в деревянных клетях на крючьях висели разделанные мраморные туши коров и овец, в специальных отделах в глубоких лотках лежала рыба, в основном сазаны, крупная чешуя последних серебрилась легкой изморозью. Отдельно на стеллажах громоздились волосатые копченые бычьи хвосты, из которых мы выбрали самый аппетитный, разделали его по всем правилам искусства[3] и, не спеша, приступили к неторопливой выпивке и закуске.
Водка при низкой температуре очень быстро охладилась до нужной кондиции и, проскальзывая через ротоглотку, почти не вызывала неприятных органолептических ощущений; минеральная вода, да и только! Не оказывала она и должного опьяняющего воздействия и не грела, окружающий колотун делал свое обманчивое дело. Что касается копченого бычьего хвоста, то он был просто великолепен.
Но очень даже скоро мы с Фаридоном почувствовали, что начали натурально замерзать, тонкие подошвы летних туфель стали примерзать к бетонному полу холодильника, футболки с короткими рукавами и легкие брюки оказались все лишь декорациями, толку от них не было никакого. Еще немного — и мы могли превратиться в сосульки. Но тут заскрежетала заржавленная дверь, в образовавшуюся щель просунулась ухмыляющаяся красная рожа Захара-мясника, задавшего невинный вопрос, не слишком ли жарко нам в помещении и не добавить ли холодку.
Выйдя на свежий воздух, мы с Фредом ощутили, как под промерзшими подошвами туфель буквально плавился асфальт. Минут через пять нас развезло настолько, что асфальт под ногами мог соперничать со льдом по степени скользкости.
Так это укромное место стало спасительным убежищем от преследования милиции и уберегло нас от многих неприятностей…
И вот наступили государственные экзамены. За рамками повествования остались многие пьяные похождения, описывать которые совершенно не имеет смысла; они стереотипны почти у всех пьющих. Я постарался выделить только те, которые каким-то образом иллюстрировали постепенный переход от бытового пьянства к развитию болезненного пристрастия, то бишь, к недугу. За бортом оказались и некоторые другие события, не относящиеся напрямую к предмету описания, а так же, как это ни странно, учеба. Какая-никакая, а она все же имела место в институтской жизни, и не будь этого непреложного факта, разве дотянул бы герой нашего повествования до окончания выпускных экзаменов. Она могла быть более насыщенной, хотя не секрет, что половина вузовского теоретического хлама совершенно бесполезна для дальнейшей трудовой жизни.
Сами выпускные экзамены сдавались по известному шаблону: с утра — сдача-проверка крепких знаний; с обеда и до поздней ночи — обильное обмывание полученной отметки, иногда незаметно переходящее и на следующие сутки. Затем два-три дня усиленного и лихорадочного штудирования материала очередного предмета. И так пять раз. Правда, ритм этот не всегда пунктуально выдерживался.
Так, на экзамен по психиатрии я притащился, как сейчас говорят, с «большого бодуна» и, опасаясь сразить наповал дыхательными «выхлопами» ассистента Ярославского, уселся за стол экзаменатора бочком, что, впрочем, не помогло замаскировать мое состояние. От моего дыхания выражение лица ассистента стало сначала суровым и осуждающим, но постепенно преобразилось в жалостливо-соболезнующее. Впрочем, к психиатрии у меня было особое отношение. Одно время я собирался посвятить себя этой профессии и даже посетил несколько занятий научного студенческого кружка при кафедре. Да и вопросы в экзаменационном билете попались хорошо знакомые. Поэтому, несмотря на раскалывающуюся голову, я бойко, насколько позволяла сухая шершавость языка-рашпиля, тараторил про «деменцию»[4] и другие психические заболевания.
Особенно оторвался я на «онейроиде» — переживаниях яркого фантастического или грезоподобного содержания у ряда психических больных, увязав это с фантасмагорией булгаковского романа «Мастер и Маргарита», очень мною любимого. Известно, что Михаил Афанасьевич страдал этим недугом (онейроидом) и, как знать, родилась бы на свет вся эта восхитительная воландовская дьявольщина, будь он совершенно здоров.
В перестроечные годы многие «желтые» газетки и журнальчики стали в изобилии публиковать «истории болезни» (настоящие и вымышленные) многих известных людей: Сергея Есенина, Владимира Высоцкого и многих других. Но какое отношение имело смакование всей этой «клиники» к творчеству перечисленных людей?
Булгакову, как и Достоевскому, отклонения психического характера позволили: одному — создать удивительную дьяволиаду; другому — проникнуть в темный, подпольный мир подсознательного. Поэтому, полагаю, вполне корректно рассматривать их творчество через призму духовного нездоровья.
Ассистент Ярославский был просто растроган, не ожидая услышать что-либо путное от похмельного, не совсем протрезвевшего после вчерашнего студента, поэтому с особым удовольствием, как мне показалось, вывел в зачетке пятерку, кстати, одну из очень немногих за мою студенческую жизнь.
Затем он значительно посмотрел мне прямо в глаза и произнес с вздохом, как напутствие: «Вся жизнь — это борьба с самим собой!»
Он имел право на эти слова. Умница Ярославский сам сталкивался с определенными проблемами, связанными с алкоголем. Его любимым местом было кафе «Уют» на берегу речушки Кутум; может быть, он жил там неподалеку. Не раз и не два мы были свидетелями, как он торопливо заскакивал в это, не ахти какое, презентабельное заведение, быстро пересекал зал со столиками, направляясь к буфетчику, который при одном его появлении сразу наливал что-то в стакан. Опрокинув содержимое стакана в рот, перебросившись парой слов с буфетчиком и расплатившись, наш ассистент моментально покидал питейное помещение; он не любил «светиться». Хорошие и умные люди, как я заметил (но свою персону вовсе не имею в виду), по какой-то странной закономерности чаще других попадали в жестокие, смертельные объятия «зеленого змия»…
Вручение дипломов происходило в торжественной обстановке, в красивом, помпезном зале Областной филармонии. Перед этим, днем мы уже дали «Клятву советского врача», а не пресловутую клятву Гиппократа, о которой постоянно талдычат несведущие дилетанты и обыватели. Разумеется, многие положения клятвы Гиппократа, к примеру, — «не навреди» — в силу своей универсальности и бесспорной полезности перекочевали и органично вписались в клятву совврача, но последняя содержала и массу идеологической шелухи, без чего в то время и шагу нельзя было ступить.
Из-за жары парни-выпускники, за редким исключением, были без пиджаков, и, опасаясь потерять столь дорого доставшийся диплом во время банкета или послебанкетного буйства, я вручил его на хранение девушке Танюше из параллельной группы, которая тут же шустро положила его в свою сумочку.
Когда дым праздничных фейерверков и петард рассеялся, возникла необходимость ехать за дипломом. Однако случилось так, что вместе с ним надо было обязательно забирать с собой и девушку Танюшу.
Итак, я возвращался в родные пенаты, имя при себе;
диплом врача-лечебника;
девушку Танюшу в качестве будущей жены;
польский фонендоскоп и аппарат для измерения кровяного давления, подаренные друзьями из «фирмы»;
желание славно поработать на благо Родной Страны и республики;
а также сформировавшуюся стойкую алкогольную зависимость.
Заодно я прихватил с собой уже готовые выкройки белого пиджака.
В переполненном автобусе дама с негодованием выговаривает пьяному пассажиру: «Молодой человек, Вы пьяны! Вы ужасно пьяны! Вы безобразно пьяны!»
