А мне для страдания назначен твой хор. Ну, это помимо того, что мы пережили с тобой вместе – понятного всем без исключения: «война – это не есть хорошо для ее жертв». Чувствительность к боли, жена, – чувствительность вообще, как таковая, – у всех разная. В этом смысле не убедительно измерять боль длиной блокадных очередей (уххх! вот ему бы, этому Андерсу твоему, – то, это и то! ему бы вот нашенское попробовать! уххх! поглядели бы мы на него, на голубчика!). Боль, жена, сантиметром не измеряют. Страдание можно измерить только силой сострадания – если уж за то браться.
А сейчас, жена, действительно главное. Это все было вступление. Что же является для меня «действительно главным»?
Не ходив свой хор, жена. Я прошу тебя. Я тебя молю. Если бы я мог сейчас, я бы рухнул перед тобой на колени, пал бы ниц. Сегодня же ты не пошла? Вот и не ходи потом. Не ходи больше. Пожалуйста, не ходи никогда.
Я даже не говорю: почему бы тебе не ходить нидерландский хор? Я знаю, тебе это совсем не надо. Есть то, что есть: ты вспоминаешь свою страну с неизменным страхом, а ходишь в ее, этой страны, хор.
И знаешь, я понимаю, в чем тут дело, хотя не могу сформулировать.
Но, как бы там ни было, я прошу тебя: не ходи в этот хор.
Жена, мы пережили с тобой мировую бойню. А вот хор твой мне не пережить. Я не знаю почему. Есть как есть.
Ты же видишь, меня убивает это. Что я могу сделать? Что добавить мне к сказанному? Я люблю тебя как последний дурак. Пожалуйста, не ходи в хор.
Вот что сказал бы Андерс ван Риддердейк, на следующий же день после срочной госпитализации, то есть одиннадцатого февраля тысяча девятьсот пятьдесят девятого года, лежа в палате кардиологической интенсивной терапии, принадлежащей Университетскому Медицинскому Центру (UniversitairMedischCentrum) города Утрехта. Вот что сказал бы он, если бы не был с ног до головы опутан датчиками и прозрачными трубочками. Если бы не спал – а он как раз спал – под воздействием седативных препаратов (даже во сне, тем не менее, слыша пение хора). Вот что сказал бы он, если бы умел говорить бесстрастно, красноречиво и складно. А он этого не умел, то есть говорить он стеснялся (хотя на бумаге изложить бы мог). Но Андерс бы все же попробовал сказать хоть что-либо, если бы рядом с ним имелся адресат этого монолога, жена. Но жены рядом с ним как раз не наблюдалось. Была пятница: закончив работу, жена пошла в хор.
Зародилась сильна ягодка во сыром она бору, только бору,
Заблудилась красна девица во темном лесу, только лесу.
Приблудилась красна девица ко быстрой она реке.
Выходила красна девица на крутенький бережок.
Расстилала бел-шелковенький платок, ой, да платок.
Выставляла водочки крепкий полуштоф, да полуштоф.
На закуску выкладала бел-рассыпчатый пирог.
На забаву доставала яблычкав спеленьких пяток.
Закричала шельма-девчонычка своим звонким голоском,
Перявощик, а ты, перявощик, переправь меня, девчонычку,
На ту сторону реки, на ту сторону реки.
Там в зеленом хуторочке, что на самом на ярочке,
Мои миленочек живет, мой миленочек живет.
Перявощик, а ты перявощик, ты скажи мне, девчоначке,
Что возьмешь за перявоз? Что возьмешь за перявоз?
11.
В больнице, когда ему стало получше, Андерс тоже играл иногда по ночам в восстановление материи. Но теперь он воскрешал из небытия уже одежки своих детей. Почему-то первой выплыла пижамка Фреда – как раз того их с Ларсом возраста, четыре года назад, когда они начали запойно читать. Это была салатно-зеленая фланелевая пижамка в белых слониках. Каждый слоник держал хоботом темно-зеленый мяч. У Ларса пижамка была голубая, вспомнил Андерс, где каждый белый слоник держал хоботом синий обруч.
Однако пижамка Ларса была уже не в счет. Именно ночная одежонка Фреда дала толчок памяти, из которой, без каких либо родовых схваток, возникло воспоминание.
…Четырехлетняя Ирис осталась в своей спальне под присмотром матери, а он направился к мальчикам.
«Почитай, папа, почитай!» – запрыгали в своих кроватях Фред и Ларс.
«Немедленно ложитесь! – сказал Андерс. – Вы уже взрослые. Завтра рано вставать».
Он услышал свой голос словно со стороны. Звук был очень похож, как ни пытался Андерс себя обмануть, на материнский – только, разумеется, несколькими тонами ниже.
Он увидел такой же воскресный вечер, с его неизбывной тоской и страхом понедельника – этими обязательными составляющими краткого выходного дня, которые особенно сильны в воскресенье утром, а к вечеру как раз сглаживаются: нет смысла страшиться неизбежного. Ему вдруг стало невыносимо тошно от простой и ясной мысли, что, желая того или нет, он повторяет незамысловатую в своей пошлости партитуру родительской жизни – и его дети тоже ее повторят…
«Что вам почитать?» – спросил Андерс.
«Ур-ра-a-а!» – заорал Ларс.
«Нянины рифмы!» – выпалил Фред.
«Вот для этого вы точно взрослые», – притворился взрослым Андерс.
«Ну пожа-а-алуйста, па-а-апочка», – заканючил Фред.
«И не стыдно? – сказал Андерс. – Вам же по восемь лет!..»
«Папа, а давай прочитаем их в английском оригинале, – с важностью выговаривая слово оригинал, предложил Ларс. – Вон они стоят», – он точно указал на высокий розовый корешок.
(«И совсем они не одинаковые, – в стотысячный раз отметил про себя Андерс. – Ларс немного серьезней, зато Фред…»)
«Nursery Rhymes!.. Nursery Rhymes!..» – уже хлопал в ладоши Фред.
И Андерс, раскрыв большую книгу, приятную для рук формой и весом (она была широкая, но не толстая, не тяжелая), и прохладой гладкой обложки, – розовую книгу с желтыми, зелеными и голубыми картинками, прочел сыновьям «Baa, baa, black sheep», и «Bobby Shafto's gone to sea», и «Ding, dong, bell», и свой любимый стишок «Eena, meena, mina, mo», – и те, что знал наизусть – «Georgie Porgie, pudding and pie», и «Hickory, dickory, dock», и «Hush-a-bye, baby, on the tree top», и еще с полдюжины штук.
Последнее стихотворение было предложено выбрать наугад.
«Я буду выбирать!..» – резко сел Ларс.
«Не-e-eт, я-a-a!!» – заскулил Фред и, видя, что отец колеблется, запустил в брата подушкой.
«Раз вы еще не научились уступать, – Андерс подошел к книжной полке, – придется, видно, выбирать мне самому».
Он вытащил книжку, зажмурил глаза, раскрыл наобум страницу и ткнул пальцем.
«Что там, что?!» – братья попытались заглянуть в книгу. Андерс, прикрывая страницу ладонью, вслух прочел:
Solomon Grundy,
Born on a Monday,
Christened on Tuesday,
Married on Wednesday,
Took ill on Thursday,
Worse on Friday,
Died on Saturday,
Buried on Sunday.
This is the end
Of Solomon Grundy.
«Married – это женился?» – важно спросил Ларс.
«Да, – сказал Андерс. – А остальное – понятно?..»
«Да», – сказал Фред.
«Ничего тебе не понятно», – огрызнулся Ларс.
«Тебе самому непонятно!!. – выпалил Фред. – Wednesday – это среда,
Sunday – воскресенье, Thursday -четверг…»
(«Вот, полюбуйся! – озлился на себя Андерс. – Надо с ним больше заниматься спортом! Может быть, у него есть способности к спорту?..»)
«А давай перевeдем на нидерландский», – предложил Ларс.
«Соломон-Мельник…» – неуверенно, в шутку, начал Андерс.
«Рожден в понедельник!!» – мгновенно подхватил Ларс.
Фред растерянно закрутил головой: он не был готов к словесному состязанию.
«Во вторник – крестился…» – наконец мрачно выдавил он.
«А вот и не в рифму!!» – победно заорал Ларс.
«Дальше будет в рифму, – успокоил его Андерс. – В среду – женился…»
Дети захохотали от удовольствия.
«В четверг – заболел…» – пробубнил Ларс – и тут же сморщил нос, показывая, что понимает недостаток этого варианта.
«Ага, у тебя у самого не в рифму!!» – злорадно заверещал Фред.
«Все в рифму, – успокоил Андерс. В этой жизни – все в рифму. – В пятницу – совсем ослабел…»
«Ура-а-a!!» – заорали братья…
«Сейчас опять будет не в рифму», – после маленькой паузы признался Ларс.
«Да ты же видишь: не в рифму в этом мире не бывает! – сказал Андерс. Kак там у тебя?..»
«Я не знаю… – смущенно сказал Ларс. – Я не знаю, как лучше… В субботу… В субботу… В субботу – приказал долго жить!..»
«Это что?» – спросил Фред.
«То! – сказал Ларс. – Бабушка Анна, мамина мама, приказала долго жить, помнишь письмо?»
«A, это…» – протянул Фред…
«В воскресенье – его повезли хоронить», – честно перевел Андерс.
«А как лучше перевести “This is the end of Solomon Grundy”? – спросил Ларс. – Надо по рифме, чтоб было в конце “простить”, “любить”… но не подходит по смыслу… Да, па?»
«Такова была Мельника глупая прыть», – сказал Андерс.
«Что это – прыть?» – спросил Фред.
«Скорость, – сказал Андерс. – У него была высокая скорость жизни».
«И его оштрафовал полицейский?» – хихикнул Фред.
«Дур-р-рак ты! – вдруг побагровел Ларс. – Это совсем не смешно».
