к окошкам с двумя долларами на победителя и двумя долларами на первую троицу было не протолкнуться из-за сморщенных пенсионерок с фляжками джина в ридикюлях.
Джек спустился по лестнице, на эскалаторах было битком, бумажник он переложил в левый передний карман, чтоб отвадить карманников, в левый задний они лазили раз 5-6 за вечер, но добывали только сломанную расческу да мятый носовой платок.
он дошел до машины, выполз вместе с затором, умудрился не сорвать бампер, туман уже хорошенько все закутал, но до Севера он добрался без хлопот, вот только у самого дома разглядел в тумане что-то хорошее — молоденькое, в коротком платьице, просит подвезти, ох епть, он хлопнул по тормозу, ноги ничего, но сбавил скорость только ярдов через 50, а позади — другие машины, ладно, пускай ее какой-нибудь дебил изнасилует, разворачиваться он не станет.
проверил свет у себя — дома никого, это хорошо, проник внутрь, сел, большим пальцем разорвал Программу на завтра, открыл полпинты, банку пива и приступил, прошло 5 минут, и зазвонил телефон. Джек поднял голову, показал телефону средний палец и опять склонился над Программой, старый профи снова в деле.
за два часа кончились шестерик пива и полпинты виски, Джек лежал в постели, спал, расписание на завтра полностью размечено, а на лице — уверенная улыбочка, с ума сходить можно десятками дорожек.
только после неудачного дня на ипподроме понимаешь, что тебе не повезет никогда: приходишь в вонючих носках, в бумажнике несколько мятых долларов, знаешь, что чудес не бывает, хуже того — намереваешься сделать весьма неудачную ставку, на лошадь под номером одиннадцать в последнем заезде, хотя выиграть ей не под силу, самая идиотская ставка при выдаче девять к двум, плюешь на весь накопленный за долгие годы опыт, подходишь к десятидолларовому окошку и говоришь: «два раза на одиннадцатый!» — а седовласый старикан в окошке переспрашивает: «на одиннадцатый?» он вечно переспрашивает, когда я делаю такой неудачный выбор, он может не знать победителя, но знает идиотские ставки, он окидывает меня самым грустным из взглядов и берет двадцатку, потом — идешь и смотришь, как эта кляча всю дорогу плетется последней, даже не думая поднапрячься, трусит себе не спеша, а рассудок твой начинает твердить: «что за поебень, я же сейчас свихнусь!»
мы рассуждали об этом с одним приятелем, который много лет ходит на ипподром, он часто поступает точно так же и называет это «инстинктом смерти», что уже довольно старо, этот термин сразу вызывает зевоту, но, как ни странно, в нем еще есть зерно истины, от заезда к заезду человек действительно устает, и у него действительно возникает желание покончить со всей этой игрой, такое чувство может нахлынуть на него независимо от того, выигрывает он или проигрывает, и тогда начинаются неудачные ставки, но, по-моему, более важная проблема заключается в том, что вам хочется НЕМЕДЛЕННО оказаться где-нибудь в другом месте — усесться в кресло и почитать Фолкнера или нарисовать что-нибудь цветными карандашами вашего ребенка, ипподром — это, в конце концов, всего лишь очередная РАБОТА, к тому же тяжелая, когда я отдаю себе в этом отчет и бываю в ударе, я попросту ухожу, когда я отдаю себе в этом отчет и бываю не в ударе, я продолжаю делать неудачные ставки, и еще следует ясно понять то, как ТРУДНО выигрывать во всем, проигрывать легко, быть Великим Американским Неудачником просто чудесно — этого может добиться любой; и почти все добиваются.
человек, который в состоянии бросить скачки, может делать почти все, что вздумается, на ипподроме ему не место, он должен сидеть с маминым мольбертом на Левобережье или сочинять авангардную симфонию в Ист-Виллидже. или осчастливливать женщину, или жить в пещере, в горах.
однако ипподром помогает лучше понять самого себя, да и толпу тоже, критики, которые не умеют писать, принялись нынче наперебой развенчивать Хемингуэя, а старый пропащий бородач действительно написал под конец несколько скверных вещиц, но к тому времени у него уже поехала крыша, и даже тогда все прочие выглядели по сравнению с ним школьниками, тянущими руки за разрешением сделать литературное пи-пи. я знаю, зачем Эрни ходил на корриду, это очень просто: она помогала ему писать. Эрни был механиком: он любил ремонтировать разные вещи на бумаге, коррида представляла собой чертежную доску, на которой было все: Ганнибал, похлопывающий слона по заднице при переходе через горы, или некий пьянчуга, избивающий свою бабенку в номере дешевой гостиницы, а когда Хем добирался до машинки, он работал стоя, он пользовался ею как пистолетом, оружием, коррида была всем на свете, связанным с чем угодно, все это светило у него в голове жирным масляным солнцем, а он просто записывал.
что до меня, то ипподром помогает мне сразу понять, в чем моя слабость, а в чем — сила, помогает понять, как я чувствую себя в этот день, помогает понять, как сильно мы все меняемся, меняемся ЕЖЕМИНУТНО, и как мало об этом знаем.
а разоблачение толпы — и вовсе самый страшный фильм ужасов в нашем столетии. ВСЕ они проигрывают, только взгляните на них. если сможете, за один день на ипподроме вы научитесь большему, чем за четыре года в любом университете, веди я когда-нибудь занятия по писательскому мастерству, я бы каждого студента обязал раз в неделю посещать ипподром и ставить по меньшей мере два доллара в каждом заезде, никаких безденежных пари, люди, которые заключают пари без денег, НА САМОМ ДЕЛЕ хотели бы остаться дома, только не знают как.
мои студенты автоматически стали бы хорошими писателями, хотя многие из них начали бы плохо одеваться, а может, и ходить на занятия пешком.
я уже вижу себя в роли преподавателя Писательского Мастерства.
— ну, как успехи, мисс Томпсон?
— проиграла восемнадцать долларов.
— на кого вы поставили в главном заезде?
— на Одноглазого Джека.
— идиотская ставка, жеребец сбросил пять фунтов, что привлекает толпу, но в то же время означает переход в более высокий класс в смысле условий гандикапа, новичок в высшем классе побеждает только тогда, когда на бумаге выглядит плохо. Одноглазый Джек продемонстрировал самые высокие скоростные характеристики — еще одна приманка для публики, но это скоростные характеристики на дистанции в шесть фарлонгов, а скоростные характеристики на шести фарлонгах всегда относительно выше, чем на маршруте заезда, мало того, после шести жеребец сошел, а публика решила, что он будет так же бежать и милю, и шестнадцать. Одноглазый Джек за два года ни в одном заезде не сделал и двух поворотов, это не случайно, этот жеребец — спринтер, и только спринтер, ничего удивительного, что в последнем заезде на него принимались ставки с выплатой три к одному.
— а как ваши успехи?
— я проиграл сто сорок долларов.
— на кого вы поставили в главном заезде?
— на Одноглазого Джека, лишенного классности…
еще до ипподрома и до появления стерилизованного, фальшивого, живущего чужими мыслями телевидения я работал упаковщиком на огромной фабрике, выпускавшей тысячи подвесных осветительных приборов, дабы ослеплять весь мир, и, зная, что библиотеки бесполезны, а поэты — расчетливо распускающие нюни мошенники, я получал образование в барах и на боксерских турнирах.
эх, что творилось в прежние времена в «Олимпийском»! диктором там был маленький лысый ирландец (кажется, его звали Дэн Тоби), ему удавалось держать фасон, он многое повидал, может, даже на речных судах в раннем детстве, а если он был не настолько стар, то хотя бы на матчах Демпси — Фирпо. я до сих пор вижу, как он тянется вверх к шнуру и медленно опускает микрофон, а большинство из нас напивалось уже к первому бою, но пьяны мы были не сильно, курили сигары, наслаждались жизнью, ждали, когда выведут двоих парней — жестоко, но таковы были правила, такими нас сделали, но мы еще были живы, и при этом почти все красили волосы в рыжий цвет, а то и вовсе обесцвечивали, даже я. ее звали Джейн, мы провели с ней немало славных десятираундовых боев, в одном из них она отправила меня в нокаут, а я гордился, когда она возвращалась из туалета и вся галерка принималась топать, свистеть и реветь, глядя, как она вихляет своей большой, волшебной, изумительной жопой — а жопа и вправду была волшебная: Джейн могла уложить в койку холодного как лед мужчину, и тот задыхался, выкрикивая в бетонное небо слова любви, потом она спускалась и садилась рядом со мной, а я поднимал свою кружку, как диадему, протягивал ей, она отпивала свой глоток, отдавала мне кружку, и я говорил о ребятах с галерки:
— эти ублюдки только и знают, что орать да дрочить, я их поубиваю.
а она смотрела в свою программку и говорила:
— кто, по-твоему, победит?
я угадывал почти всегда — процентов девяносто, — но сначала мне их надо было увидеть, я всегда выбирал парня, который меньше всех двигался, который, казалось, не собирался драться, а если один парень перед гонгом крестился, а другой — нет, победитель был известен заранее — надо было ставить на того, кто не крестится, но все это, как правило, хорошо сочеталось, парень, который все время приплясывал и боксировал с тенью, обычно еще и осенял себя крестным знамением — и терпел позорное поражение.
