Без восьми минут семь.
Кудэр прислушался – тихо. Осторожно, чтобы не задеть тело, он встал ногой на край унитаза и посмотрел по сторонам поверх сортирных перегородок. В соседних кабинках никого не было. Рядом с раковинами и у писсуара – тоже.
Кудэр на всякий случай проверил, закрыто ли изнутри, взялся руками за перегородки и уже приготовился перелезть, когда в туалет кто-то зашел. Заперся в кабинке. Звякнул пряжкой ремня. Зажурчал. Засвистел фальшиво и грустно.
Без семи минут семь.
Кудэр спустился с унитаза на пол. Посмотрел на мертвого немца. Теперь тот казался не только заинтригованным, но и немного раздраженным – как человек, которому могут, но упорно не хотят ответить на какой-то очень важный для него вопрос.
Мужик в соседней кабинке перестал журчать и спустил воду, но так и остался внутри. Чем-то зашуршал – газета? О, Господи!.. – и затих. Без шести минут.
– Плевать, – прошептал Кудэр, – я все равно выйду.
Он снова аккуратно поставил ногу на унитаз, помедлил секунду, снял. Наклонился и поднял с пола фотоаппарат Nikon Coolpix. Включил – не смог удержаться.
Надо уметь фотографировать страшное. Надо уметь его видеть. Страшное – это вам не кровавые пятна. Не клыкастые монстры. Не выпущенные наружу кишки, не отрубленные руки, не вытекшие глаза. Страшное – это забавная поза. Смешная деталь. Плюс то, что не вошло в кадр. Страшное – это полуголый человек, мирно сидящий на унитазе, с головой, повернутой немного странно. Пи-пик. Снято.
Без пяти семь.
Кудэр положил фотоаппарат в оранжевый рюкзак, повесил рюкзак на спину, перелез через перегородку – громко, неловко, но тот, с газетой, внимания вроде бы не обратил, – выскочил из туалета и побежал. Очень быстро, как только мог.
* * *
Задыхаясь и хрипя, он зашел в купе. Без одной минуты семь.
Сажусь на омерзительно-салатовый плюшевый диванчик. Часто, хрипло дышу. В крохотном трехместном купе я единственный пассажир. Больше никого нет – и не будет: проводница получила от меня пятьдесят евро и клятвенно обещала «не подсаживать».
Здесь есть зеркало – встроено в салатовую дверцу настенного шкафчика, с внутренней стороны. Но я не собираюсь открывать этот шкафчик.
Теперь мне не нужно смотреться в зеркало. Я больше никогда не увижу свое лицо.
Заходит проводница, глупо тычет пальцем в билет, лежащий у меня на салатовом столике. Молча сую его ей. Она радостно кивает, с трудом протискивает кривой толстый зад в дверь купе, уходит к себе.
Теперь мне не нужно разговаривать: все в поезде думают, что я не умею этого делать. Я буду молчать. Всю дорогу я буду молчать. Я больше никогда не услышу свой голос.
Стягиваю ботинки, ложусь на диванчик.
Теперь мне ничего больше не нужно делать. У меня впереди вечер, ночь и еще, наверное, день. Потом я умру.
У меня впереди почти сутки. И все это время я хочу быть собой, а не больным парижским клошаром.
Я буду молчать.
Я буду смотреть в окно.
Я буду думать.
Я скоро, очень скоро умру.
Но пока что…
Я разгребу этот мусор. Покопаюсь в своей помойке. Распутаю свой клубок.
Вспомню. Все наконец вспомню.
* * *
…Вдруг открывается дверь и выходит старая-престарая старуха, опираясь на костыль. Испугались Гензель и Гретель и все лакомства из рук выронили.
– Эй, милые детки, как вы сюда попали? Ну, заходите ко мне, я вам зла не сделаю.
Но старуха только претворялась такой доброй, а на самом деле это была злая колдунья, что подстерегала детей, а избушку из хлеба построила для приманки…
* * *
Я помню.
Высокий, широкоплечий мужчина стоит перед зеркалом. У него холодные, умные, равнодушные глаза серо-стального цвета. Густые темные брови. Широкий лоб. Очень короткие, очень жесткие волосы – растут вертикально, ежиком. Я знаю, какое ощущение будет, если по ним провести рукой – как будто гладишь щетку для обуви. Я помню это ощущение.
Я помню. Он был моим мужем.
Помню, как стояла за его спиной и смотрела на его отражение в зеркале. У него были красивые скулы. Очень породистое лицо. Правда, общее впечатление немного портил подбородок – маленький, округлый и, что называется, «не волевой». Моя мать говорила, что такие подбородки бывают у трусов. Что ж… он и был трусом.
У него был смешной нос. Немного приплюснутый, с горбинкой – все думали: сломанный. На самом деле – просто кавказский. Он был наполовину грузином – по матери. Бледнокожим, сероглазым грузином. И имя она ему дала грузинское – Сосо. Иосиф. Оно ему совершенно не шло.
У него был красивый рот. Пухлые, насмешливые – но и беспомощные какие-то – губы. И еще – очень красивые руки с длинными тонкими пальцами.
Руки – это было самое главное в нем.
Каждый день он брал в руки колоду карт и вставал перед зеркалом. Быстро-быстро тасовал их. Сгибал всю колоду, потом с громким щелчком отпускал, точно пружину. Перекидывал из правой руки в левую ровную вереницу всегда покорных ему хрустящих картонок, тянущихся друг за другом, тянущихся к его руке, словно металлические скрепки к магниту.
Если я стояла рядом, он иногда говорил мне:
– Сними.
А я говорила:
– Не заставляй меня в этом участвовать.
Тогда он улыбался – еле заметно, уголком рта, – и в глазах у него появлялась скука:
– Сними. Это просто фокус.
Я должна была сдвинуть часть карт – по направлению к нему. Он брал отделенную мною стопочку, перекладывал под низ колоды, снова что-то там быстро сгибал, щелкал, листал – и вот уже «подснятые» карты снова оказывались сверху. То есть – это я знала, что они теперь сверху, потому что он мне говорил. Заметить же, в какой именно момент он проделывал этот фокус, было совершенно невозможно.
Каждый день он брал в руки колоду карт, подходил к зеркалу и стоял перед ним минуту. За эту минуту он выполнял шестьдесят карточных вольтов – по одному вольту в секунду. Иногда он тихо произносил их названия: вольт двумя руками, вольт с мизинцем двумя руками, нахлобучка, трамплин, переброс, разворот, крыша, вертушка, книга, пропеллер, крокодил, этажерка, домино, форточка, волна, бутерброд… Так он тренировался.
Он был профессиональным шулером, мой муж. То есть нет – по специальности он был художником: иногда его приглашали рисовать карикатуры в журнале, где я работала. Так мы и познакомились.
Я помню. Вот он сидит за столом, на котором аккуратно разложены кисти, карандаши, ручки, краски, ножницы, лезвия, колбочки с чем-то прозрачным и непрозрачным… Осторожно макает кисточку с крошечным пучком тончайших ворсинок в оливковое масло. Наносит едва заметное пятнышко на оборотную сторону крестового туза. Вот берет лезвие – быстро делает на ребре какой-то карты маленький, совсем маленький надрез. Красной шариковой ручкой ставит крапинки, проводит черточки, чуть-чуть корректирует заводской цветочный узор… Иногда слегка царапает что-то там ногтем… Или иголкой. Курит. Едва слышно напевает себе под нос. Служе-нье му-у-уз… не те-е-ерпит… колеса-а-а…
Я стою рядом и наблюдаю. Мне приятно смотреть. Мне приятно слушать все это шуршание, поскрипывание, бормотание. Так приятно, что я чувствую, как у меня по спине – где-то между лопатками и еще чуть выше, по шее, по затылку – бегают мурашки. Я смотрю и думаю, какие же…
* * *
…красивые у него были руки. Красивые, быстрые, хитрые. Они умели все – рисовать, показывать фокусы, жульничать, маленькой острой иголкой делать незаметные отметины на рубашке игральной карты, мелкими аккуратными кучками нарезать овощи для салата, нежно массировать плечи, нежно ко мне прикасаться – именно там, именно так, где надо, как надо…
Он говорил, что хотел бы писать картины. Что был бы художником – да только вот, к сожалению, художник нормально заработать не может, а шулер или наперсточник – сколько угодно… Врал. Как всегда врал. Какой там художник! Он просто любил врать. Это было его призванием. В этом он был виртуоз.
Он часто играл в наперстки – обычно на площади трех вокзалов. Иногда на рынках.
– Кручу-верчу, обмануть хочу-у-у! – у него был низкий, приятный голос.
Его коллеги-наперсточники предпочитали работать по трое-четверо: один занимался собственно стаканчиками, другой – «везунчик» – с тупой счастливой физиономией слюнявил грязные пальцы, пересчитывая все прибывающую наличность, третий равнодушно прогуливался в сторонке – на случай, если какой-нибудь лох действительно, чего доброго, окажется слишком везучим и у него придется изымать выигрыш.
Иосиф всегда работал один. Он никогда не прибегал к физическому вмешательству («я фокусник, а не грабитель!»). Он приносил с собой маленький раскладной столик. Ставил на него маленькие непрозрачные стаканчики. Вместо шарика он обычно использовал горошину. Иногда орех. Чтобы все было уютно, по-домашнему. Непрофессионально.
