Ознакомительная версия.
Я попробовал постучать по стеклу, но ни он, ни она не услышали. Тогда я взял и зашел. Они уже оба стояли у прилавка, продавщица подсчитывала сумму, а Оливер держал в руке бумажник.
Я окликнул:
— Оливер.
Он обернулся и посмотрел на меня с изумленным видом. Даже покраснел немного. Мне стало не по себе — я первый раз в жизни видел, чтобы Оливер краснел, — и я решил обратить все в шутку.
— Так вот на что ты тратишь деньги, которые я тебе одолжил? — говорю. И знаете что? Тут он в самом деле страшно покраснел. Стал красный как рак. Даже уши запылали. Конечно, если подумать, это было довольно жестоко с моей стороны, сказануть такое. Но все-таки странная реакция, ей-богу. Видно, он в скверном состоянии.
— Pas devant, — наконец выговорил он и кивнул на продавщицу. — Pas devant les enfants.[27]
Девушка переводила взгляд с него на меня и обратно. Выражение лица у нее было недоуменное. Я подумал, чем вгонять Оливера в краску, лучше я уйду, и пробормотал, что, мол, тороплюсь на работу. Но он сказал: «Нет, нет» — и схватил меня за рукав. Я оглянулся, но больше он ничего не прибавил. Держась за мой рукав, он стал свободной рукой вытряхивать содержимое бумажника, деньги посыпались на прилавок.
— Живее, живее, — торопил он продавщицу.
Она подсчитала общую сумму (больше двадцати фунтов, я заметил ненароком), взяла выпавшие деньги, дала сдачу, завернула букет и сунула ему под мышку. Он подобрал бумажник свободной рукой и потащил меня к двери.
— Розе, — проговорил он, как только мы очутились на тротуаре. И отпустил мой рукав, будто сделал признание и больше ему каяться не в чем.
— Розе? — переспросил я. Он кивнул, отводя глаза. Роза была та самая девица из школы имени Шекспира, из-за которой его выгнали. — Это для нее?
— Она тут поблизости живет. Папаша ее выставил. Вина, как обычно, на Олли.
— Оливер, — я вдруг ощутил себя гораздо старше, чем он, — разумно ли это?
Что, черт возьми, тут происходит? Что может подумать девушка?
— А что в жизни разумно, — отозвался он, по-прежнему глядя в сторону. — Пока дождешься случая поступить разумно, борода отрастет. Стая павианов могут лупить по пишущим машинкам миллион лет и не напечатают ничего разумного.
— Но… ты собрался к ней в такой ранний час.
Он было взглянул на меня и снова потупился.
— Я тут с вечера.
— Как же так, Оливер, — сказал я, стараясь добиться ясности и в то же время выдерживая шутливый тон. — По-моему, цветы даме принято дарить, приходя, а не когда уже попрощался и ушел.
Но получилось, видимо, опять невпопад. Оливер так сдавил рукой букет, что удивительно, как не переломал все стебли.
— Ужас что вышло, — выговорил он наконец. — Засыпался ночью. Все равно как запихивать улитку в счетчик на автостоянке.
Я подумал, что с меня довольно подробностей, но Оливер опять вцепился в мой рукав и не отпускал.
— Человеческое тело может так предательски подвести в ответственный момент. А представители латинской расы, естественно, меньше нашего привыкли к нервным срывам первой ночи. И поэтому им не хватает снисходительности.
Получалось довольно неловко с шести разных точек зрения. Прежде всего, я опаздывал на работу. И потом, чего-чего, а подобных излияний от Оливера я уж никак не ожидал. Но наверно, если потерял работу и пострадало твое чувство собственного достоинства… и он еще, похоже, выпил много лишнего, а перебор в этом деле тоже, говорят, не содействует. Бедняга Олли, из-под него действительно разом все четыре колеса отвалились.
Я совершенно не знал, как быть, что ему сказать. Посоветовать обратиться к врачу, прямо вот сейчас, стоя на улице, — не место и не время для такого разговора. Наконец Оливер отпустил мой рукав.
— Удачного тебе дня в конторе, дружище, — сказал он и понуро побрел прочь.
В то утро в поезде я не читал газету. А стоял и думал об Оливере. Человек нарывался на беду — явился к той девице, из-за которой вылетел с работы, а там еще… ну, не знаю. Оливер и женщины — это дело темное, гораздо более темное, чем он любит изображать. Но на этот раз он действительно ухнул в яму. Из-под него отвалились все четыре колеса.
ОЛИВЕР: Уф-ф-ф! Ф-ф-у-у! Уау! Зовите меня Великий Эскапист. Зовите меня Гарри Гудини. Слава тебе, Талия, муза комедии! Не слышу оваций. Разве я не заслужил сигарету «Голуаз»? Мои легкие алчут никотина. После всего, что было, вы не можете мне в этом отказать.
Да, да, конечно, я испытываю некоторые угрызения совести, но что бы вы сделали на моем месте? Вы бы никогда не оказались на моем месте, я понимаю. Но я-то оказался, в этом главная и очевидная разница между нами. Но все-таки разве я не заслужил перо в шляпу? Я его себе присуждаю. Как, например, вам понравился прием хватания за рукав в духе Старого моряка? Он отлично сработал, правда ведь? Я всегда говорю: если хочешь перехитрить англичанина, тронь его, когда он этого не хочет. Положи ладонь на рукав и угости прочувствованной исповедью. Они этого не переносят, бритты. Они будут ежиться, мяться и проглотят все, что им ни наговори. «Все равно как запихивать улитку в счетчик на автостоянке». Видели бы вы лицо Стюарта после того, как я от него ушел. Камея «Нежная забота».
Я не злорадствую, ну, может быть, самую малость. Главным образом я испытываю облегчение, у меня всегда так. И наверно, мне не надо бы вам все это рассказывать, если я хочу, чтобы вы и дальше ко мне хорошо относились. (А вы хорошо ко мне относитесь? Трудно сказать. А нуждаюсь ли я в этом? О да, да, очень!) Но для меня слишком важно то, что сейчас происходит, тут уж не до игр — не до игр с вами, во всяком случае. Я обречен продолжать то, что делаю, и только надеюсь не вызвать по ходу дела ваше окончательное осуждение. Обещайте, что не отвернетесь от меня, — если уж вы откажете мне в понимании, тогда я, хочу не хочу, перестану существовать. Не уничтожайте бедного Олли! Пощадите его, и он еще, быть может, позабавит вас.
Прошу прощения, я опять немного зарвался. Итак. Итак, сейчас я нахожусь в районе, который называется Стоук-Ньюингтон. Это terra incognita,[28] где, по словам Стюарта, цены на недвижимость должны в ближайшее время поползти вверх, но покамест здесь обитают люди с головами, растущими ниже плеч. А что за причина мне здесь находиться? Причина та, что мне надо сделать некое вполне простое дело. А именно, посетить жену одного человека — одного человека! моего лучшего друга! — которого я только что оставил топающим на станцию метро; я должен явиться к его молодой жене и сообщить ей, что я ее люблю. Отсюда и пук бело-голубой растительности у меня под мышкой, некомпетентно завернутый и уже окропивший мои панталоны, словно в результате неосторожности в процессе мочеиспускания. И в самую точку: когда дверной колокольчик в магазине оповестил о прибытии почтенного банкира, я ей-богу думал, что обмочусь.
Я немного побродил по улицам, пока подсохнут брюки, и репетировал на ходу, что сказать, когда Джилиан откроет мне дверь. Спрятать ли букет за спину, а потом выхватить и протянуть, как фокусник? Или положить на крыльцо, а самому сгинуть, прежде чем она ответит на звонок? Может, тут будет уместна серенада? — Deh vieni alia fiestra…[29]
Так я прохаживался среди жалких туземных хижин, где ютятся закинутые на окраину рабы коммерции, и ждал, покуда полуденный жар выпарит влагу из брючной ткани: 60 % шелк, 40 % вискоза. Я и себя самого довольно часто ощущаю на шестьдесят процентов из шелка, на сорок из вискозы, если уж на то пошло. С виду шелковистый, а мнется. В то время как Стюарт — стопроцентный хэбэ, тканный вручную, — несминаемый, легко стирается, сохнет без выжимания, пятна не остаются. Мы со Стю выкроены из разных материй. На моей, например, если я не потороплюсь, скоро на месте следов от влаги появятся пятна пота. Бог мой, как я нервничал! Сейчас бы кружку валерьяновой настойки — или большой стакан коктейля «Манхэттен». Или валерьянки, или чистого спирту. Либо то, либо это. Нет, что мне на самом деле было сейчас нужно, это горсть бета-блокаторов. Слышали про них? Один из их синонимов — пропранолол. Изобретен для нервных пианистов, которые боятся выйти на эстраду. Прекращает дрожь, не снижая качества исполнения. Как вы думаете, может, он и в сексе помогает? Не исключено, что Стюарт теперь раздобудет мне эти таблетки, узнав про мою «белую ночь» у Розы. Как раз в его духе — лечить химией разбитое сердце. Мне-то они нужны, чтобы вручить мое сердце, пламенеющее, но целое, молодой женщине, которая сейчас откроет дверь дома номер 68. Не затаился ли где-нибудь в соседней подворотне темнокожий торговец наркотиками, ухмыляющийся и щедрый? Сто миллиграммов пропранолола, приятель, да поживей, вот тебе мой кошелек и мой «ролекс», бери все… э, нет, это мои цветы. Можешь взять все, кроме цветов.
Но теперь они уже и не мои, а ее. Когда засиял lе moment suprême,[30] или, переводя на стюартизмы, когда приспел решительный момент, все прошло как по маслу. Вы, возможно, находите Олли барочно-вычурным, но уверяю вас, это только с фасада. А попробуйте проникнуть внутрь, постойте там минуту с путеводителем в руке, и вы обнаружите неоклассическое спокойствие, мудрую, уравновешенную безмятежность. Вы — в часовне Santa Maria della Presentazione,[31] или le Zitelle,[32] как предпочитают ее именовать в туристских брошюрах. Джудекка,[33] Венеция, Палладио. О, вы, экскурсанты по моей душе. Вот я какой в глубине моего существа. А буйные излишества — это снаружи, для привлечения толп.
Ознакомительная версия.
