Туговитов всполошился и непонятно было: испугался чего-то или взволновался от радости.
— Какие гости! Я знал, что придете… И сегодня достал портрет! Да!.. И оказывается, он готов. Это удивительно, поверьте мне!.. Я ничего не понимаю. Но он дописан, закончен! Хотя я не прикасался к нему с тех пор, как Саша перестал ходить. Это чудо, Анатолий Алексеевич! Сами посмотрите… У него лик стал иконописным. И это не моя рука, не моя работа!..
У художника тряслись руки, неестественно медленно двигались всегда живые глаза и всклокоченная, замаранная краской борода стояла торчком. Он кидался к полотнам, повернутым к стене, бездумно хватал их и тут же отставлял.
Зубатый ощутил, как перехватило дыхание.
— Не надо, не показывайте. В следующий раз…
— Нет, я сейчас!.. Только найду!.. Где? Вот сюда ставил. — Туговитов перебирал картины. — Такого у меня не было!.. Я не совсем еще выжил из ума и помнил, что не закончил! Лицо не прописано, руки! Это самое главное — лицо и руки. Еще сеанса два — три… Я пишу обычно за пять! То есть, была сделана половина работы… А он дописался сам. И я обнаружил только сегодня! Нет, я слышал, проявляются краски, процесс полимеризации… Но это все современные химические краски! Или акрил, темпера!.. Я писал маслом, старым натуральным маслом — вот! — Он забыл о картине, выхватил из ящика и постучал засохшими свинцовыми тюбиками. — Им за двадцать лет, глядите. Все, глина! Но я снова растираю, развожу конопляным маслом и пишу… Сейчас краски дорогие и плохие, а у меня старые запасы. Раньше-то копейки стоило. — И вдруг зашептал. — Я вам скажу, Анатолий Алексеевич. Саша святой! Лишь с иконами происходят такие чудеса. Он святой!
Зубатый заподозрил, что художник таким образом пытается вернуться к теме личной галереи, завоевать доверие. Поскольку что-то подобное уже было, когда он после отказа строить дом написал портрет Маши, потом жены и его самого уговаривал попозировать.
— Портрет Саши мы оставим пока, — воспользовался паузой Зубатый. — Я пришел по другому поводу.
— По какому? — испугался Туговитов.
— Вы говорили о девушке… Которая приходила с Сашей.
У хозяина будто гора с плеч свалилась.
— Лизочка! Мы сейчас позвоним!
Пока он бегал к телефону, Леша накрыл стол, по-хозяйски убрав с него обрезки багета, мусор и инструменты. Зубатого подмывало самому найти портрет, взгляд притягивали шпалеры холстов у стены, однако суеверный страх Туговитова оказался заразительным, душа протестовала, а кисти рук холодели, и он сидел на скамейке, незаметно массируя и разогревая их.
Туговитов вошел сияющий, но на пороге вдруг снова сник и обеспокоился.
— Лизочка сейчас приедет. Она такая нежная!.. И сама водит машину, недавно купила…
Сел на табуретку, умолк, ковыряя краску из бороды, и глаза остекленели. Обычно компанейский, гостеприимный, он замкнулся, не предлагал выпить, закусить, и накрытый стол напоминал натуру, приготовленную для натюрморта. В мастерской было холодно, изо рта от дыхания шел парок, от долгого сиденья начинала зябнуть спина. Зубатый накинул на плечи пальто и встал, растирая немеющие руки, но художник расценил это по-своему, спохватился, всплеснул руками.
— Старый черт! Такие гости!.. Анатолий Алексеевич, не согреться ли нам? По рюмочке?..
— Пожалуй, да, — отвлеченно сказал Зубатый.
Туговитов стал откупоривать бутылку, и в это время кто-то тихо вошел, пустив по мастерской легкий сквозняк.
— Вот и наша Лизочка! — воскликнул он и снова увял. — Проходи, а шубку не снимай, у меня холодно…
Зубатый оглянулся. Слушая Туговитова, он непроизвольно нарисовал образ юного, нежного создания, эдакой Джульетты, но у двери оказалась взрослая женщина лет за двадцать пять, высокая, большеглазая, но смотрящая вприщур, будто в прицел. И голос оказался низким, сильным, словно у оперной певицы.
— Здравствуйте, — с хорошей дикцией проговорила она.
— Познакомься, Лизочка, — засуетился Туговитов. — Это Сашин папа, Анатолий Алексеевич… Лиза, у меня в мастерской случилось чудо!..
Если эта женщина была девушкой Саши, то представить его рядом с ней было невозможно. Не потому ли скрывал сердечные дела и даже с матерью не делился?
И еще: на похоронах ее не было! Зубатый никого там специально не рассматривал, но все время простоял у гроба и видел всех, кто подходил прощаться — такая бы яркая женщина обязательно бросилась в глаза…
— Очень приятно, — прозвучало сопрано, и черная рука в перчатке оказалась перед Зубатым. — Примите мои соболезнования.
Он не стал ни пожимать этой руки, ни тем более, целовать, поправил пальто на плечах.
— Спасибо…
— Я вас оставлю, — заспешил Туговитов. — На десять минут. Нужно принести цветы! Это последние осенние цветы, буду писать натюрморт…
Леша тоже предупредительно вышел вслед за ним. А девица выждала, когда стихнут их шаги в коридоре, расстегнула шубку, бросила на стол перчатки и закурила, ожидая вопросов: вероятно, художник предупредил, что Сашин папа хочет поговорить конфиденциально. У Зубатого было что спросить, однако с первого мгновения он ощутил проникающую радиацию лжи, исходящую от этой женщины, и сразу определил: правды не скажет никогда.
— А вы такой мужчина, — оценивающе сказала она и улыбнулась, показывая зубки. — И совсем не грозный, а даже очень обаятельный…
Этот развязный тон и привычки уличной проститутки мгновенно взбесили его, было желание уйти отсюда, но это бы выглядело, по крайней мере, смешно.
— Я слушаю вас, — холодно проговорил Зубатый. — Вы что-то хотели сообщить?
Она ничуть не смутилась, разве что подобрала растянутые губки и стала озвучивать другой текст, уже нормальным голосом.
— Да, хотела, и приходила к вам трижды. Но вы отказывались принять меня. В последний раз не далее, чем три дня назад. Я вынуждена была попросить Туговитова, чтобы он нас свел таким образом.
— Зачем?
— Мне показалось, вы собирались спросить о Саше. Я знаю, у него с отцом были трудные отношения, о чем он жалел. Но мне кажется, он уважал вас и всегда стеснялся положения семьи. Это очень сложное состояние души…
— Слушайте! — он не мог подыскать слова, чтоб как-то ее назвать. — Откуда вы знаете Сашу?
— Мы вместе занимаемся в студии. Занимались… Работали в паре на уроках актерского мастерства, и вообще…
— Что вообще?
Она снова выставила свои голливудские зубы, но уже с видом легкого оскала.
— Вам хочется узнать, почему Саша покончил с собой?.. Пожалуйста, я скажу. Вы постоянно давили на него! Давили положением, авторитетом, властью, одним своим существованием. Все вокруг знали, чей он сын, и относились к нему соответственно, а это унижало Сашу. Он нигде и никогда не мог быть самим собой, потому что вы шли за спиной, как асфальтовый каток. А он был ранимым, беззащитным и очень тщеславным. В хорошем смысле… Он не мог состояться, как личность, в тени вашей фигуры!
Зубатый еще не слышал такой версии и не ожидал ее услышать из уст этой девицы: слова и обороты звучали слишком фальшиво. Она пересказывала чужой, выученный и еще сценически не прожитый текст.
— Скажите, у вас есть ребенок? — внезапно спросил он.
Будущая актриса почему-то засмеялась.
— Ну, откуда же у меня ребенок?
— Когда будет — берегите его, — посоветовал Зубатый.
Мозгов у нее было чуть-чуть, как у большинства молодых актрис, поэтому она ничего не поняла.
— Дети — это прекрасно! — она чего-то испугалась и сделала брови домиком. — Но я с детства мечтала стать актрисой, четыре раза поступала и мне не везло. Потому что некому было заступиться, помочь. Я воспитывалась в детском доме… Прочитала объявление и приехала к вам в студию, встретила Сашу, который увидел меня, оценил и помог. Он поговорил с Екатериной Викторовной, с вашей женой, и меня приняли. Я ему так благодарна. Была… И наконец-то меня заметили в нашей драме! Для меня взяли «Бесприданницу» Островского! Буду играть роль Ларисы.
Зубатый продел руки в рукава, взял кепку.
— Поздравляю, — бросил с порога. — Вы очень похожи на бесприданницу.
— Погодите, Анатолий Алексеевич, — вдруг заговорила она со слезой в голосе. — Я не сказала самого главного!.. Мы с Сашей!.. В общем, я беременна. И ношу под сердцем вашего внука. Или внучку. А мне негде жить! Я не сирота, но мои родители… лишены родительских прав. Родных нет… И теперь, когда нет Саши, мне помочь некому!
Играла она правильно, классически, по системе Станиславского, но Зубатый прожил всю жизнь с женой-режиссером, отсмотрел несколько сотен прогонов, генеральных репетиций и премьер, отлично чувствовал фальшь и слышал откровенную ложь.
— Вам нужно учиться актерскому мастерству, — сказал он с порога. — Пока что не верю!
Леша Примак возбужденно расхаживал по коридору, однако сразу ничего не сказал, сробел или опасался чужих ушей, и лишь в машине, когда отъехали от мастерских, вдруг стыдливо проговорил:
