– Это что такое?
Мими подошла к кровати с розовым покрывалом из шитья и осторожно положила их на край. Подвинуть их дальше помешала нога розового ватного слона.
– Это альбомы с фотографиями Авы, когда она была маленькая. Я думала, она, может быть, захочет их взять.
В глазах у меня защипало, знакомая боль забытого происхождения.
– Я не посылаю ничего Аве, просто убираю вещи. Я никогда не посылала ей альбомов, по той же причине, что и не делала их.
Я с раздражением смотрела на мать. Не обращая на меня внимания, она села на край кровати и раскрыла лежащий сверху альбом.
– Она была таким красивым ребенком…
Не в силах противиться своему нахлынувшему желанию, я встала у Мими за спиной. Она была права. Ава была прекрасным ребенком, с белокурыми волосами и карими глазами с густыми ресницами. Она не утратила своей красоты, как это случается со многими детьми, и до сих пор у меня от нее захватывает дыхание. Эффект ее внешности еще более усиливался, так как она нисколько не придавала значения своей привлекательности.
Ее волосы так никогда и не потемнели, как мы ожидали, и когда она уже была в старших классах, мы поняли, что их цвет так и не изменится. Примерно в это время Мими начала краситься под блондинку, и хотя она ничего не сказала вслух, я знала причину этого. Я была благодарна, как может быть благодарна только дочь, сознавая, что мать есть продолжение ее, еще одно сердце, с которым можно делить боль.
Я молча стояла за спиной у Мими, листавшей альбом: Ава в ее любимых костюмах в День Всех Святых – все вещи, сшитые мною, – в рождественское утро, в редкие каникулы. Мы никогда не выходили на пляж, хотя мальчики и просили об этом. Было легко использовать в качестве предлога страх Авы перед океаном, но, как и все предлоги в жизни, он только скрывал истинную причину.
– Ты должна послать это Аве. – Красный наманикюренный ноготь ткнул в большую фотографию, занимавшую в альбоме целый лист. Аве там около двух лет. Она в розовом вязаном платьице с голубым шелковым поясом. В коридоре висели фотографии Мими в таком же платье в возрасте около двух лет и моя в том же платье двадцатью годами позже. Я не повесила фотографию Авы рядом с ними, хотя там и было свободное место. Ава в конце концов перестала спрашивать меня почему.
– Послать фотографию? – спросила я.
Не глядя на меня, Мими отрицательно покачала головой:
– Нет. Платье. Когда у нее будет своя маленькая девочка.
Я смотрела на цветную фотографию двухлетней Авы, с пышными щечками. Розовое платье придавало блеск ее коже. Я помнила день, когда был сделан тот снимок, как будто это было только вчера. Я достала платье из старого кедрового сундука, свадебный подарок от бабушки Мими. Платье хранилось в папиросной бумаге с того самого дня, когда его надевали на меня. Если бы было можно путешествовать во времени, этот кусочек розовой шерсти был бы следом, оставленным каждым поколением.
– Слишком рано. Она и Мэтью не собираются в ближайшее время обзаводиться детьми.
Мими фыркнула, чего я, к счастью, никогда не умела.
– Ей почти тридцать пять. И я знаю, она хочет иметь детей.
– Откуда ты знаешь? – спросила я, опасаясь, что уже знаю ответ.
– Когда ты пряталась в своей комнате перед ее отъездом, мы с ней долго говорили. И это был один из предметов нашего разговора.
Я поджала губы, ненавидя себя за это. Когда я так делала, Стивен говорил, что я похожа на черносливину, но я не могла удержаться.
– О чем вы еще говорили?
Мими захлопнула альбом.
– Ни о чем таком, о чем бы ты не хотела, чтобы мы говорили.
Я продела палец в розовое шитье покрывала, которое я позволила Аве выбрать, когда ей было двенадцать лет, хотя я предупреждала ее, что оно ей надоест, когда ей исполнится четырнадцать. Когда она стала постарше, я заметила, как она иногда листает каталоги или заглядывает в витрины, и я ожидала, что она скажет, что я была права. Но она никогда этого не признала. Это было одно из свойств моей дочери: она всегда говорила то, что хотела сказать, и никогда не изменяла своему слову.
– Ты должна отослать ей альбомы.
Я покачала головой:
– Ты же знаешь, что я не могу.
Не обращая внимания на мои слова, Мими продолжала настаивать:
– Ты могла бы отвезти их ей. Это был бы тебе повод для поездки. – Она взглянула на меня в упор. – Каждая женщина иногда нуждается в своей матери. – Я не была уверена, что она все еще имела в виду Аву и меня.
Отвернувшись к шкафу, я достала еще несколько вешалок с вещами.
– Я не могу.
Я стояла спиной к Мими, так что она не видела, что у меня готовы были брызнуть слезы. Как я могла объяснить ей то, что не могла объяснить себе самой? Что я старалась отпустить одно, боясь его потерять, до того, как я поняла, что нельзя потерять то, чего у тебя никогда не было. Или что после многих лет я наконец разжала руки.
Зазвонил телефон, и я напряглась, как это всегда со мной было, давая ему звонить, пока не подключался автоответчик. Потом я снова начала укладывать вещи моей дочери, как будто этим я стирала самую большую ошибку в своей жизни.
Ава
Сент-Саймонс-Айленд, Джорджия
Май 2011
Я держала телефон около уха, считая звонки, пока на автоответчике не прозвучал голос моего восьмилетнего племянника, сообщивший мне, что бабушка и дедушка не могут подойти к телефону, но они перезвонят мне, как только смогут. Услышав гудок, я нажала на кнопку «выключить». Насколько я помню, мать всегда терпеть не могла телефон, хотя уже в те времена, когда она была подростком, телефон стал неотъемлемой принадлежностью быта. Это было одной из несообразных деталей моего детства – так опавшие листья по отдельности представляются безобидными, пока не покрывают газон целиком.
Я выглянула в парадную дверь, высматривая фургон Тиш. Мое первое посещение Исторического общества оказалось ничем не примечательным, поскольку речь там шла о новой безобразной бетонной ограде дамбы, новом светофоре (явно важная вещь на острове) и новом ресторане. Живя в доме, которому двести лет, я все находила в этом сопоставлении новым и не понимала, в чем, собственно, скрыта проблема. Я благоразумно помалкивала, памятуя, что главная цель моего присутствия на заседании – поиск новых друзей.
Наиболее важным моментом было привлечение меня к участию в проекте по документированию старых могил на известных кладбищах и на тех, которые, как предполагалось, были разбиты на старых плантациях. Быть может, из-за связи моей семьи с кладбищами этот проект меня заинтересовал, и Тиш поручила мне возглавлять его.
Взглянув на часы, я поняла, что у меня есть еще пятнадцать минут, поэтому я оставила дверь полуоткрытой, чтобы слышать, как Тиш подъедет, и встретить ее во дворе. Я хотела сесть в кресло в холле, но взгляд мой случайно упал на шкафчик в гостиной. У меня до сих пор не выпало времени взглянуть на бумаги, которые я достала из рамы с рисунком, и мне не хотелось спрашивать о них Мэтью, пока я сама не разберусь, что там.
Я быстро подошла к шкафчику, выдвинула ящик – и испугалась, не увидев сразу бумаг, потому что они соскользнули в самую глубину, но, пошарив получше рукой, я их нащупала. Листков было три, размером десять на четырнадцать дюймов. Я осторожно вынула скрепки и, положив первый лист лицевой стороной кверху, разгладила его.
Это был еще один набросок дома, но под другим углом, по сравнению с тем, что можно было увидеть в раме. Я заметила, как художница выписала свет на стене дома, напомнивший мне здешние яркие утра, какие я проводила в моем новом жилище. Мне казалось, я слышу птичьи крики над заливом. Кто бы ни нарисовал этот дом, было ясно, что художник знал его во всех подробностях, знал, как падает в окна свет на закате, знал, как дубы в парадном дворе склоняются друг к другу и их ветви переплетаются, даруя дому тень.
Я подержала рисунок в руках, размышляя о том, кто спрятал его – и два другие – в раме. И почему.
Я взяла второй лист и присмотрелась к нему поближе. Это был уже не рисунок, а что-то походившее на поэтические строки. Слова были каллиграфически выписаны темными чернилами, как это сделал бы художник. Заглавные буквы в начале каждой строки были крупнее остальных, каждая строфа аккуратно была выписана по центру.
На бумаге не было нот или чего-то еще, что бы указывало на то, что это текст песни, но когда я начала читать, в ушах у меня зазвучала музыка, слова точно ложились на каждую ноту, как кусочки пазла в предназначенные им места.
Спи, дитя,
Отец твой – рыцарь,
Твоя мать – его любовь,
Океан их разделяет…
Я взглянула на маленький шкаф, где я хранила музыкальную шкатулку, которую дала мне Мими, когда я уезжала, – шкатулку, найденную мной в сезон бурь, покалечивших так много жизней. Словно издалека я наблюдала сама за собой, как я пересекаю комнату, открываю шкатулку, и механизм затрещал как старый сверчок, пока музыка не возродилась к жизни.
