- Что читаешь? - спросил, кивнув на журнал. - Да ты садись.
- Интересная статья: «В джунглях Ганга». - Парень сел. - Как один путешественник в джунглях нашел заросший город, которому полтысячи лет. Про Индию интересно написано. Я люблю про Индию читать.
- Почему про Индию?
- У меня отец любил про Индию читать. Все говорил: «Хорошо бы поехать в Индию. Так интересно».
- Почему «говорил»?
- Умер отец. Перевернулся на тракторе. Как раз перед самой армией.
- Откуда ты?
- С Новосибирской области. Из деревни Кульково. Там мать осталась, сестренка. Что-то давно не пишут. - В этом доверчивом рассказе вновь почудилась Коробейникову наивная душа деревенского парня, которая тут же раскрылась перед незнакомцем, простосердечно ожидая от него благосклонности и радушия.
- Как тебя звать?
- Николай Студеникин, рядовой.
Интерес Коробейникова к солдату был небескорыстен. Это знакомство пополняло копилку опыта. Парень, почти незнакомый, был уже интересен. Крохотная история, которую тот поведал, если ее дополнить деталями пограничной службы, могла украсить будущий очерк. Сероглазый солдат с белесым чубчиком, читающий журнал об Индии, был будущим героем повествования, за которым он станет наблюдать, неторопливо рисуя портрет. Сейчас он выделил его из множества других персонажей, как исследователь легким сачком вычерпывает из воздуха бабочку, некоторое время рассматривает, а потом выпускает, не сводя глаз, наблюдая полет. Этот рядовой пограничник, как и он, Коробейников, был вовлечен в операцию, о которой не догадывался.
- Ну а что на границе? Докучают уйгуры?
- Ужас что делают! Прут напролом. Наперед себя гонят стадо, пыль, рев, ничего не видать. Сами на лошадях, зубы скалят, усами водят, хрипят! Кобели злющие, на грудь бросаются. Нам приказ: не пускать. А как не пускать, если прут. Лошадьми топчут, собаками травят, кнутами хлещут. Одно против них средство - автомат. Но приказ: огонь не открывать. Выдавливай их с территории. А как ты выдавишь стадо, в котором триста баранов! - Парень зажмурил глаза, замотал головой, словно отмахивался от зрелища свирепой схватки, в которой побывал. - Но и их понять можно. Пастбища у них от жары высыхают, корма нет, воды нет. Скот дохнет. Они его в горы гонят, на свежие пастбища, где трава не сгорела. Мы им прогоны закрыли, у них падеж. Пастухи подневольные, их заставляют. Может, там, откуда идут, их автоматами гонят, в спину стреляют. Они между двух огней. Будь моя воля, я бы их пропустил. Дал сопровождение, провел вдоль границы, и до свидания! - Парень, искусанный собаками, избитый бичами, выражал сострадание. Это еще больше обогащало образ, делало героем будущего очерка.
Коробейников пожал ему руку, оставил наедине с буддийскими статуями. Покинул «ленкомнату», унося невесомую, невидимую глазом добычу.
Коробейников продолжал обходить заставу. Солнце, красное, сплющенное, касалось горизонта. Жара спала. На спортплощадке скопились солдаты. Крепкий плечистый парень, голый по пояс, сидел на скамейке, заставляя других подтягиваться на перекладине. Покрикивал, грубовато высмеивал, если тем не удавалось упражнение. Лениво выложил на колени рельефные руки, украшенные татуировками: орел, восходящее солнце, пограничный столб, надпись «Жаланашколь».
- Ну что ты как кишочина старая! - презрительно кривился он, глядя, как худенький, с тощими руками солдат дважды подтянулся на турнике и повис, обессилев. - Дома тебя не кормили, корчишься, как червяк!
- А ты, салага! - Он сплюнул в досаде, глядя, как другой солдат вцепился в стальную перекладину и безнадежно тянет к ней острый выставленный подбородок. - Какие с вами в учебке сержанты работали! Мне бы вас отдали, я бы вас солнце крутить заставил!
Заметил подходящего Коробейникова. Оглядел его гражданскую внешность. Наметанным взглядом не признал в нем возможного над собой начальника. Поднялся. Лениво подошел к турнику:
- Смотрите, салаги, как настоящие мужики с железом работают!
Вяло, расслабленно стоял под перекладиной, сонно поглядывал на солдат. В единый миг налился звериной силой, хищно кинулся вверх, ухватил железную штангу могучими руками. Бицепсы его заработали как поршни. Взбухли могучие дельтовидные мышцы. Он бурно, мощно подтягивался, так что дрожали врытые в землю столбы, кривилась под тяжестью железная ось. Неуловимым взмахом согнулся в угол, взлетел на перекладину, оседлав ее, озирая сверху восхищенных солдат. Ринулся вниз головой, яростно кружа, превращаясь в горячий вихрь. Мышцы сжимались и разжимались, как насосы. Турник звенел и дрожал, как катапульта. Свирепое, неутомимое вращение внезапно оборвалось плавным броском, после которого парень соскочил с турника, бурно дышащий, стеклянный от пота, в алых пятнах здоровья, силы и молодости.
- Превосходно! - сказал Коробейников, когда силач опустился рядом с ним на скамейку, окутанный горячими запахами. - Мастер спорта?
- Закурить есть? - спросил парень небрежно, полагая, что теперь, продемонстрировав превосходство, имеет право на небрежный тон, на слегка бесцеремонную просьбу.
- Не курю, - ответил Коробейников.
- Жаль. А то в военторге такая «Прима», что от нее слюна синеет. А вы откуда? - поинтересовался парень, продолжая устанавливать отношения с незнакомцем, от которого не ждал помех и утеснений.
- Из Москвы.
- Земляки! А я из Владимирской области.
- Когда домой?
- Уже месяц, как дембель вышел. Давно бы уехал. Капитан попросил: «Сержант Лаптий, останься на пару месяцев. Молодняк подучи. Обстановка тяжелая». Я остался. Пара месяцев погоды не делает. Думаю, через недельку домой.
Этот мускулистый сержант был находкой. Просился в очерк своими сильными горячими мышцами, волевым смышленым лицом, свободой изъясняться и действовать. Был настоящий герой, душа пограничной заставы, чье имя «Жаланашколь» начертал на могучем плече. Пренебрег завершением службы, в трудные дни остался на родимой заставе. Учил молодняк стойкости, искусству пограничного бдения. Деревенский парень, чьи родители были похожи на тех, с кем соседствовал Коробейников, на Акимыча и Клавдию, Кулика и Марью, Петровича и Раису. Бесхитростные русские люди посылали своих сыновей на окраины громадной страны, которая нуждалась в защите. Такой характерный типаж мог украсить военный очерк. Был понятен, привычен, подтверждал связь поколений, незыблемость советского патриотизма и служения Родине. Коробейников радовался удаче, осторожно отслаивал от живого человека его литературный образ, в котором еще недоставало черт и подробностей, но присутствовала притягательность.
- Ну а что на границе? - продолжал он выспрашивать.
- Шашлыки пропадают! Я говорю: «Товарищ капитан, давайте двинем «бэтээр» и пару баранов задавим. Тушенка вот где сидит!» А он: «Думать не смей! Инцидент на границе!» А то, что глаз Каблукову на прошлой неделе выбили, не инцидент? А Сачка ножом уйгурским пырнули - не инцидент? Пастухи эти хреновы с виду бедные, в обносках, но морды сытые, ручищи как у борцов. Под обносками оружие, ножи, заточки, я обрез видел. Моя бы воля, я на их баранов «бэтээры» двинул, подавил, к чертям. Или из АК чесанул! А то обнаглели. Дождемся, что нас, как на Даманском, постреляют. Говорим: «Граница на замке!» Если сорвал замок, значит, вор, получай пулю в лоб!
Он негодовал, двигал плечами, как боксер, кого-то прессовал и давил. В нем было раздражение и азарт захваченного схваткой бойца, в которой он не хотел уступать и ждал момента, чтобы нанести удар.
- Ну а что будешь делать дома, когда через неделю вернешься? - Коробейников осторожно выведывал, копил впечатления, надеясь, что скоро увидит сержанта во время несения службы, в «бэтээре», или в наряде на контрольно-следовой полосе, или в рукопашной схватке с уйгурскими пастухами.
- А что буду делать? - лихо и ветрено тряхнул он головой. - Погуляю до осени без дела. Водочку попью с друзьями, на рыбалку схожу, с девками из райцентра побалуюсь. А с осени уеду в город, на завод. Брат обещал устроить. Деньги начну зарабатывать, может, женюсь. А про этих козлов и баранов, - он кивнул на туманную, вечереющую степь, в которой волновались предгорья, - и не вспомню! - Сержант чему-то улыбнулся, потер ладони. Вспомнил про солдат, которые молча покуривали у резиновой, наполненной песком покрышки. - Ну, салаги, кончай курить! Давай мышцы качать!
Коробейников, довольный первыми впечатлениями, вернулся в отведенный ему покой. Улегся на железную койку, в сумерках, при открытом окне. Слышал чьи-то негромкие голоса. Внезапный сквознячок принес слабый запах живой смолы. Огромный день с утренней Москвой, зелеными лесами, марсианскими выжженными предгорьями медленно проплыл перед ним. Засыпая, бессловесно помолился об оставшихся дома близких, о матери, о жене и детях, о тете Вере и тете Тасе, живущей своей одинокой печальной жизнью на другом континенте. Помолился об умершей бабушке, об убитом отце, о всей сошедшей в могилу родне, чтобы их принял Господь в своем небесном чертоге. Почти заснул и последней улетающей мыслью помолился о Елене и о том, кто - плоть от плоти его - созревал в ее чреве. И канул в бесцветные сны.
