Шломо говорит:
— Вынужден тебя расстроить: язычник Гитлер тоже не ел мяса.
— Подозреваю все-таки, — говорю, — что Гитлер не ел мяса не из жалости к животным, не из жалости к живым существам, а наоборот, из брезгливости к мертвой плоти, которой он уже убил слишком много. Как, — говорю, — ты себя чувствуешь, Шломо? У тебя голова не кружится после этого поклёва роллера в парке?
— Я себя чувствую, как если бы мне было необходимо сейчас же срочно хоть что-нибудь поесть! — смеется Шломо. — Я знаю дивное место здесь неподалеку в Сохо… Может быть, ты составишь мне компанию? Ну буквально на полчасика, можешь ничего не есть, если не хочешь! А потом поедешь уже по своим делам!
— В Сохо?! — говорю. — Нет, ты что, с ума сошел, в Сохо я в такое время не пойду ни ногой, ни за что! Там и днем-то… С ума сошел?!
Шломо говорит:
— За кого ты меня принимаешь: я же знаю, о чем я говорю! Я Лондон лучше тебя знаю! Я знаю прекрасное, интеллигентное тихое место в Сохо, старый закрытый клуб с прекрасными традициями, книжная атмосфера, никогда никакой музыки… Пойдем, пожалуйста! На полчаса! Я в таком до сих пор постыдном нервном состоянии после этого чудовищного свидания с невестой — мне нужно успокоиться, поесть, — а то я даже и поговорить с тобой толком сегодня не успел ни о чем!
Я стою и думаю: как бы повежливее…
— Не бросай меня одного! — вдруг, считав мои намерения, совсем уже жалобно взмаливается Шломо. — А вдруг мне дурно действительно станет после этой атаки роллера в парке?!
Грязный шантаж. Но все равно чуть чище, чем улицы вечером в Сохо. Шломо знающим шагом сворачивает в сквер, затем в переулок, затем еще в какую-то подворотню, под ногами повсюду блестит то ли слюда, то ли слюна. Зеленые несчастные двухметровые межполые существа с пирсингом в щеках, бровях, губах, предлагают себя — абстрактно, травянисто колеблясь на ветру, не кому-то конкретно — а так, всем.
Я говорю:
— Шломо!
Шломо говорит:
— Ты что, не доверяешь моему знанию Лондона?! Я прекрасно знаю, куда я иду, я здесь же всю молодость… Я прекрасно помню: вот! Здесь!
Подгулявший голубь, часто моргающий от неестественного света фонарей, из-за прожорливости перепутавший день с ночью, боится взлетать, потому что от природы не умеет летать в темноте, и от природы не может в темноте видеть, — и увиливает из-под ног туристов на тротуаре.
— Малышка, какие планы на ночь? — говорит молодой человек с подведенными глазами, в обтягивающих джинсах, красном пиджаке и синей шляпе.
Я говорю:
— Шломо, немедленно пошли отсюда.
— Сейчас-сейчас! Я перепутал всего один переулок — я знаю где это, я прекрасно помню, здесь где-то была дверь… Это уже буквально где-то в минуте ходьбы, вот здесь где-то за углом!
Я уже потеряла направление, мне кажется, что Шломо идет теми же самыми переулками по третьему разу. Место в темноте действительно невозможно узнать: как будто к ночи здесь открываются все потайные лазы из преисподней, все исчадья торчат на каждом углу, щеголяя убийственной кичливой убогостью и болезненностью рвано-пестрых нарядов и измученностью продающихся лиц.
— Ах, вот она! — ухватывается Шломо за рукоятку маленькой ничем не приметной обычной двери, — и звонит в звонок. — Я же прекрасно помню! Дивное место, старые интеллигентные традиции — тебе очень понравится! Уф, прекрасно, я хоть немножко расслаблюсь после этого нервного дня с этим ужасным сватовством… Хоть посидим поговорим спокойно! Заходим, заходим — здесь только члены клуба, но я здесь знаю хозяина заведения, уж и не могу припомнить с какого года! Интеллигентное, прекрасно место!
Флегматичный юноша, открывший дверь, не задавая ни одного вопроса, проводит нас по лестнице на верхний этаж.
Шломо успевает шепнуть:
— Как странно: я как бы узнаю место, а как бы и не узнаю — здесь по-моему с тех пор всё немного пере…
Юноша распахивает другие, тяжелые глухие двери — ударяет визжащая музыка, шторы везде задернуты, темнота, тошное красное пульсирующее освещение, жуткая почти физически невыносимая техногенная музыка, как будто мы попали на завод, танцпол посреди зала, давка.
Шломо падает задом на стол, пересаживается на мягкую банкетку рядом, растерянно оказывается схвачен другим молодым человеком, требующим сделать заказ: от ужаса загипнотизированно заказывает чай — и ошалело, не говоря мне ни слова, таращится на танцпол.
Соло заметное сразу двигаться как в проекторе клеиться как в простуде круто пристраивать брутто сре́зать ботву перспективы вещиц с баррикады люстры дернуться как тату на ключице плющащей менуэты слева слямзить пилястры чужой бороды с сигареты паствы с интер-арктическим url и синяком от vertu двигаться как во сне про это а комнаты посредине мальчик с педерастичными стразами и глазками курвы крутится как после взрыва планеты бритолодыжечный карлик на льдине который сказал: «Проехали».
Высокая трансуха в людовиковском парике с кукольными неаккуратно наклеенными ресницами, ковыляя на столбах-каблуках, больше похожих на ходули, и с натугой качая бедрами, подходит и страшно, как какая-то умирающая огромная птица, играя по столу наклеенными трехсантиметровыми фиолетовыми акриловыми ногтями, спрашивает Шлому, не одиноко ли нам.
— Неудобно, мы же чай заказали, — бубнит, пробираясь вслед за мной к выходу неисправимый интеллигент Шломо. — Надо было извиниться перед официантом…
— Неудобно, — говорю, — это гелиевой ручкой писать на бумажной салфетке, как я только сейчас делала. Вот это, — говорю, — действительно не удобно: чернила, вон, смотри, расплываются. Что за сентименты идиотские?! Немедленно пойдем отсюда.
Шломо выглядит на улице просто убитым. Я даже не хочу слушать всех его объяснений, извинений и обвинений в интригах, сплетенных против него местом, временем, людьми, цивилизацией, памятью, жутким голодом.
От жалости говорю:
— Ладно, здесь вегетарианская забегаловка есть, круглосуточная — я только не уверена теперь, что найду… Надо выйти к другому краю…
Дошли кое-как до Maoz — захожу, смотрю — Brother Jimmy сидит!
Я тихо объясняю Шломе, что бедный мулат-афрокарибец Brother Jimmy уволился недавно с телеканала Би-Би-Си, после того, как его девушка изменила ему с его начальницей.
Brother Jimmy сидит один — и меня не замечает: увлеченно, глядя куда-то внутрь, жрет питу с фалафелем и хумусом, заправляя ее тхиной.
Справа от него, на дубовых тумбах сидит нетипичное для этой забегаловки бритое бычьё в кожанках.
— Когда ты последний раз видел Her Majesty? — интересуется один бык у другого.
— Давно уже не видал… — жуя, отвечает спокойно тот.
— Когда мы увидим Her Majesty? — так же спокойно, жуя, интересуется первый.
— Как ты думаешь, они действительно с королевой встречаются?! — негромко спрашивает меня Шломо.
Brother Jimmy поднимает глаза и замечает меня, неспешно, с философической растяжкой встает и здоровается со Шломой за руку, раньше, чем я их друг другу представила:
— У меня невероятные новости! — говорит тихо, но взбудораженно Brother Jimmy. — Фома Лондра вернулся!
Я оседаю на кубическую банкетку:
— Что ты имеешь в виду под «вернулся»? Он же мертв, пропал без вести много лет назад в Египте!
Brother Jimmy взбудораженно говорит:
— Я тебе говорю то, что слышал: Фома Лондра вернулся, его видели в Лондоне!
— Кто, — говорю, — Фому видел?! Ты сам ведь не видел?! Кто-то из твоих друзей?
— Знакомые друзей моих друзей! — авторитетно говорит Brother Jimmy. — С Фомой все в порядке, — он говорит… В смысле мне так мои друзья пересказали, что он говорит, что несколько лет просто скитался по Египту, по самым бедным районам, без мобильного, без какой либо связи, лечил людей, проповедовал, жил инкогнито в монастырях, останавливался у простых людей. Невообразимо! Его же фотографию никто никогда не видел! — восклицает Brother Jimmy. — Ты можешь себе это представить?! А потом он вернулся и узнал, что его канонизировали — и решил, что не будет появляться на публике, потому что не хочет создавать неловкое положение для людей, которые его канонизировали, думая, что эта канонизация посмертная. Мне сказали, что его видели в «222» у Бэна! Такого еще не было — прижизненный святой!
— Я ничего не понимаю, — блаженно говорит Шломо, — но кажется случилось что-то хорошее! Друзья, я должен в честь этого чего-нибудь немедленно съесть! Я готов даже на веганскую питу с фалафелем, я пойду себе закажу… Может быть, я съем даже две… Я ведь с утра ничего… Ты что-нибудь будешь? Ну почему?!
Я говорю:
— Шломо! Хочешь я сейчас в секунду докажу тебе на твоем собственном примере подлинность Евангелий?
Шломо хохочет:
— Боюсь, на моем примере ты ничего никому не докажешь!
Я говорю:
— Именно, — говорю, — на твоем примере и докажу! Именно на твоем голодном еврейском примере! Вспомни, в Евангелии, когда рассказывается, что к апостолам, после их призвания Христом, повалил народ исцеляться — там есть выражение, что народу приходило так много круглые сутки, что у них «времени не было даже поесть»! Это ведь мог написать или рассказать только подлинный аутентичный голодный еврей-апостол, который на себе это испытал!
