Позавчера венгр, профессор Габор, получил Нобелевскую премию за голографию — метод превращения двухмерных изображений в трехмерные; возможно ли нечто подобное для превращения трехмерного в четырехмерное?
Вообще: сколько измерений необходимо для однозначной ясности? Я могу с однозначной ясностью изобразить на плоскости нечто трехмерное, то есть так, что его можно будет воссоздать по этому изображению, но я не могу изобразить плоскость на отрезке, имеющем одно измерение: тут будет недоставать Другого.
Если я могу нечто четырехмерное наглядно передать трехмерным изображением, а трехмерное — столь же наглядно — двухмерным, не является ли трехмерное вообще лишним? Разумеется, но лишь там, где господствует изображение, а именно — на бумаге.
Является ли всякая двухмерность изображением чего-то объемного, или существуют плоскости в чистом виде? Живопись, несмотря на все свои усилия, не смогла исключить пространства. Сказка двухмерна, но в ней всегда чувствуешь глубину пропасти. С другой стороны, есть плоские произведения, которые лишь симулируют глубину; можно ли четко определить разницу, существует ли для этого метод, соответствует ли вообще терминология существу понятий? Что означает тогда в литературе «двухмерный»? Что является измерениями в ней, что в ней является осью X, что осью У, что осью Z; почему одно стихотворение мы называем глубоким, другое — плоским; в чем разница между «слишком длинным» и «слишком широким»? Как выглядит время в этой системе координат?
Глубина ведь тоже всего лишь одно измерение; она должна соединиться с некой плоскостью, чтобы возникла трехмерность. Сама по себе она всего лишь направление… Глубина вместе с шириной или глубина вместе с длиной создают только двухмерность.
Сказки развиваются на плоскости, но они указывают на глубину. Тем самым они выходят за пределы самих себя.
Кто движется в одном-единственном направлении, ничего не пересекая, тот уходит в пустоту.
Моя лирическая система основывалась на сказках, уже много лет назад она истощилась, но вместо того, чтобы расстаться со сказками, я все продолжаю и продолжаю задавать им вопросы.
Перейти от двухмерного к трехмерному — значит изменить направление.
Мифы — это опыт человечества, сказки — новое использование мифологических мотивов. Миф из первых рук, сказки — из вторых. И все-таки главные черты жизни в сказках еще видны, в отличие от некоторых литературных произведений, которые называют себя реалистическими, но на самом деле всего лишь бумага.
Сказки — это картинки в калейдоскопе, складывающиеся из осколков мифов: пестрые, плоские, восхитительные, взаимозаменяемые.
Сказка указывает на бездонные глубины, миф сам — бездонная глубина.
Люди в мифах — как боги, цельные, ничем не изуродованные существа. В сказках люди подобны теням, а духи — те же тени в преувеличенном виде и действующие в том же измерении. Поэтому каждый может вступать с каждым в почти неограниченные взаимосвязи в любом направлении. Кто потрет лампу Аладдина, тому будет служить дух; в мифе не всякий осмелится коснуться лампы, не говоря уже о том, чтобы вызвать духа.
В сказках могут действовать чудесные автоматы; мифы, строго говоря, не знают ни автоматов, ни чудес.
В мифе люди и боги по отношению друг к другу — это Другое, и Одно не может быть выражено через Другое. Однако оно не является и его противоположностью. Сказка знает только полярные противоположности, злодей в ней — прямая противоположность герою, это вещество и антивещество, плюс А и минус А. В лучшем случае есть промежуточные ступени, половинчатость, но все это — лишь градусы в пределах единой шкалы. Миф же многомерен.
Сказки, подобно мифам, сродни играм, но в сказках существуют правила игры лишь одного рода, они однозначны и всегда соблюдаются. Миф знает различные системы правил игры, одни для людей, другие для богов, и каждой стороне правила Других ясны не до конца и даже не могут быть до конца познаны.
В сказке всегда господствует однозначная справедливость, в мифе существуют разные виды справедливости.
Сказки учат мечтать, мифы — жить. Сказка дарует утешение, миф — опыт.
«Миф свободен от любой формы подмены действительного воображаемым». Эти слова моего корреспондента дают мне ключ: сказки — это мечты о желаемом, основанные на мифах.
Сказки — линии на плоскости, мифы — движение в глубине пространства.
Миф никогда не фаталистичен, сказка фаталистична всегда, поэтому ей неведомы альтернативы. Хэппи-энд в ней предопределен заранее, он неизбежен, два-три исключения лишь подтверждают правило, например, венгерская сказка о бычке с отвинчивающимся рогом, который должен умереть. Когда я прочитал эту сказку Барбаре, она плакала, она была потрясена, я хотел было оживить бычка, но она не поверила мне даже тогда, когда я открыл книжку на прежней странице и показал ей будто бы ожившего бычка. Она отнеслась недоверчиво к моим успокоительным словам, ее поразило нечто более страшное, чем дракон с двадцатью четырьмя головами, — ее поразила жизнь.
Мы приучили себя связывать понятие фатализма с понятием пессимизма, но существует и вполне оптимистический фатализм. Изречение Брехта, что социализм таков — настолько хорош или настолько плох, — каким мы его создали, предостерегает именно от такой фаталистической веры в автоматические свершения.
В сказке мораль автоматизирована; в мифе она складывается. Мифы — процесс, сказки — результат.
В сказке всегда побеждает добрый (он всегда герой сказки), в мифе боги непобедимы.
Среди нас живет и творит рассказчица мифов самого высокого класса — Анна Зегерс. Ее «Крестьяне из Крушово» — песнь новой «Илиады»; ее аргонавты отправляются в Мексику и на Гаити; то, что происходит в квартире фрау Крамптчик, когда там устанавливают пулемет, могло бы войти в новый том «Метаморфоз», а «Человек и его имя», несмотря на некоторые неудачи, повествуют об истории Одиссея нашего времени.
Мы отрезаем себе пути к пониманию мифа, путая мифическое с мистическим. Элемент мифологического — это именно то, что возвышает реализм над натурализмом, создание образов — над простым иллюстрированием. Это отличие определяется вовсе не тематикой, например тематикой политической. Именно у Зегерс можно научиться тому, как такое исключительно политическое явление, как линия партии, обретает жизнь в литературе.
Мне кажется, я нашел подступ к занимающей меня проблеме стыда и бесстыдства. В мифе всегда присутствует весь человек, в том числе и как существо, обладающее полом, и как создание природы, но он никогда не сводится только к одному или к другому. Подобное сведение к полу и естеству — лишь оборотная сторона мещанского жеманства, но отнюдь не его преодоление, и потому оно носит столь же мещанский характер. Так, например, сообщение о том, что человек вынужден совершать дефекацию, не расширяет представление о человеке, и изображение этого акта не является признаком смелости писателя. Но если Саулу, чтобы справить нужду, пришлось войти в пещеру к Давиду, и таким образом он попал в руки своего врага, и во время этого акта его друг-враг отрезал кусочек от его одеяния, то все это — часть великого мифа, который не мог бы произойти нигде в другом месте и никак по-иному.
Настало время исправить одну фразу: «Герой всегда боится». Она написана в одной из моих стихотворных сказок, я недопустимым образом обобщил здесь черту одной румынской сказки о сражении с драконом… Эта черта меня покорила, это было как раз то, что я искал в сказке, и я, ухватившись за нее, понадеялся, что она подтвердится в других сказках. Но этого произойти не могло; в сказках герои никогда не испытывают страха, страх живет в том измерении, которое из сказки исключено.
Как ни глупо это звучит, иногда я боялся, что уйду из жизни, так и не исправив этой фразы, но мне для этого просто не представлялось случая.
Разница между сказкой и мифом — это разница между пониманием и осуществлением. Кончаясь, сказка полностью исчерпывает себя, но осуществить ее невозможно, разве только в снах наяву. Мифы так же не исчерпываются рациональным их объяснением, как и художественные произведения, но они непрерывно происходят в действительности, кто видит их и может их рассказать — тот поэт.
Диалектика в сказке — отблеск диалектики в мифе, результат диалектического развития, а не его процесс. Мифы — это действие происходящее, а сказки — это уже свершившееся, но никогда не происходившее.
