Рассмеялась Катерина счастливо.
Чубатый смотрел на нее как заговоренный.
Сквозь жар и дымку Ганна видела, как забежал мужик, закричал:
– Банда Лешки Орляка в деревне! Сюда скачут.
Вскочили мужики, кинулись к дверям.
Грохнула дверь: на пороге атаман стоял. Побледнела Катерина. Входили вооруженные люди.
– Алеша? – спросила Катерина атамана, закрывая чубатого парня собой. – Ты зачем пришел? Я ведь просила тебя сюда не ходить…
– Я за тобой. Собирайся. Легавые за нами по пятам идут. Уходим за Каспий, за море.
– Нет, – сказала тихо Катерина. – Не пойду.
– Почему не пойдешь?
– Я другого, миленький, люблю.
– Так… – не ожидал атаман. – Время другое – и любовь другая? Вчера еще меня любила…
– Не время виновато – сердце.
Оттолкнул Катерину атаман. Увидел Чубатого:
– Босяка полюбила?
– Мне что бос, что обут, лишь бы сердцу был мил.
Атаман достал обрез.
– Добром, Катя, прошу: поехали! Знаешь ведь, ты мне одна люба.
– Нет, миленький, – покачала головой.
– Нет?
Не успела ответить, выстрелил атаман ей в сердце. Поглядел на Чубатого. Тот бледен стоял, не шевелился. Крикнул атаман:
– Уходим! – и вышел.
Забегали вооруженные люди по чайной.
– Водку бери! – закричал один другому. – Семен!
– Девку хватай, Степан!
Волосы Ганны разметались по подушке, лица не видно. Схватили Ганну прямо в одеяле, потащили.
– Пусти им петуха напоследок!
Деревня горела. Скакали лошади во весь опор. На телеге в одеяле лежала Ганна. Лежала – смотрела: будто в ней уже бушевал пожар, рушились балки, горели люди.
– Тебе бы только водку пить, Степан.
– А тебе только девок любить, Семен.
– Водка да девка – слаще ведь ничего на свете нет.
– Ну уж нет…
– А скажи – что? То-то же…
Бандиты гуляли в лесу. Сидели у костра, пили. Рассматривали, что награбить успели. Степан кольца примеривал:
– Эх, последний раз на родной земле гуляем, мужики!
В лесу один за пеньком сидел атаман. Пил из кружки водку не закусывая. О чем-то думал.
Подошел к нему Семен.
– Атаман! Там парни трофей привезли, тебя зовут.
– Что за трофей?
– Женский. Девку, короче. Парням невтерпеж. Иди пробу сними, а мы за тобой. По вспаханному.
– Без меня, – сказал как отрезал атаман.
– Неси, Степан, – приказал Семен.
Степан принес одеяло с Ганной. Положил на снег. Развернули. Испуганно Ганна из лоскутков глядела.
– Тю, да то мала!
– Мала не мала, лишь бы эта самая у ней была… – сказал Семен.
– Да то дурочка деревенская. Убогая она, – сомневался все тот же парень. – Грех.
– Все одно в аду гореть, – ответил Семен. – А что убогая… Так они, убогие, у нас всю жизнь отобрали… Едри их в корень! Держи ее, ребята! Первым у нее буду!
Навалились на Ганну со всех сторон. Ганна выворачивалась, била Семена в лицо, кусалась. Парни держали ее за руки, за ноги. Как распятая на снегу лежала.
– Ну, Семен, давай…
Вдруг раздался выстрел.
Мужик бежал:
– Атаман застрелился!
Атаман сидел уткнув голову в пенек.
– Из-за Катьки… – сплюнул Семен. – Нас на бабу променял!
Бежал часовой:
– Атас! Легавые скачут!
– По коням! – скомандовал Семен.
Проскакали кони над Ганной. Потом другие кони прискакали, с людьми в шинелях, повертелись у костра, унеслись за выстрелами.
Не заметили Ганну.
Ганна встала, побрела за людьми в лес. Шла в разорванной белой рубахе, падала в сугроб, снова шла.
Вышла на поляну. Луна освещала поляну. Увидела вдруг руку отсеченную Степана, в кольцах. Чуть дальше мертвого Семена увидела. Рядом Степан лежал, обняв человека в шинели. Тут и там лежали вперемешку мертвые тела. Увидела лицо энкавэдэшника со шрамом. Черный от крови снег был около него.
Подвывая от страха и ужаса, прошла Ганна поляну.
Шла, увязая в снегу. От дерева к дереву. У ели густой села отдохнуть. Сидела, дрожала. Закрыла глаза. Незаметно как – заснула.
То ли сон пришел к Ганне, то ли видение.
Увидела Ганна плывущее над землей светящееся облако. И на том облаке или сугробе стояла женщина с необычайно красивым лицом. Лицо было Ганне знакомо, родное лицо. На иконке у тетки Харыты она это лицо видела.
– Божья Мать… – прошептала Ганна.
Божья Мать слегка кивнула, улыбнулась.
– Ты любимая дочь Господа, – сказала Ганне.
– Я? – удивилась Ганна. – Но почему я?
– Ты страдала, – легко сказала Божья Мать.
Голос у нее был как у тетки Харыты.
– Что я должна делать? – заволновалась Ганна.
– Иди и лечи людей. Вскроются реки – плыви к другим людям.
– Тоже лечить?
– Там узнаешь.
– Но, может быть, я умерла?
– Ты не умрешь. Иди. – И Божья Мать растаяла. Только облако горело серебряно.
Ганна открыла глаза, зажмурилась: глаза ослепил горевший на солнце снег.
Был день. Вокруг Ганны снег растаял. Ганна встала. Сделала босыми ногами шаг. Зашипело под ногой. Ганна посмотрела вниз: с шипеньем таял снег вокруг ее ноги. Сделала другой шаг: снег под ногой растаял.
В рваной белой рубахе, босая, простоволосая, входила она в деревню.
– Ганна-дурочка! Дурочка! – закричали привычно мальчишки.
От Ганны шел свет. Мальчишки замолчали, расступились.
Зашла Ганна в пустую церковь – все свечи сами зажглись.
– Ганна – святая! Святая! – зашептали вокруг.
Подвели к ней нищего. Слепой, в струпьях весь.
– Где святая? Дайте дотронуться… – попросил.
Дотронулась Ганна до него: струпья спали, бельма в синие глаза превратились.
– Вижу! Я вижу! – закричал нищий.
– Чудо! Чудо! – упали на колени все.
Наступила весна. Сидела Ганна у могучего дерева.
К дереву – очередь тянулась, вся дорога людьми и подводами запружена.
К Ганне лечиться едут со всего света.
– Со всего света к ней люди идут, – говорили в очереди.
– Она одна такая в мире, больше нет нигде такой!
Стояли, очереди своей ждали: слепые и глухие, хромые и прокаженные.
Хромой перед Ганной стоял, на костылях.
– Дочка, спаси. Один остался, хозяйка моя умерла. Как без хозяйки и без ног прожить? Скажи?
Ганна ногу его натерла мазью, что-то пошептала, ладошкой похлопала.
Костыль из рук забрала, отошла. Старик постоял, постоял и как годовалый мальчик пошел: шаг, еще один, еще шаг…
– Неужто иду?
– А ты потанцуй, – посоветовали из толпы.
Пошел вприсядку отплясывать. Народ в ладоши хлопал.
– Еще, дед, молодуху отхватишь себе! – смеялись.
Привели женщину. Она билась, изо рта пена шла. Идти не хотела, упиралась.
– Бесы в ней гнездо свое свили, – объяснила мать. – Кричат ночью на разные голоса. Помоги!
Подошла к женщине Ганна. Закричала бесноватая на разные голоса. И по-волчьи выла, и по-собачьи залаяла. Встала Ганна перед ней. Начала повторять все движения бесноватой. Та руки возденет – и Ганна поднимет. Та кружится – и Ганна закружилась. Все быстрее кружилась бесноватая. Вдруг свалилась как подкошенная. Дергалось тело, вздрагивало. Ганна над телом встала. Будто что-то вытягивала из него, жало или корень. Вытянула, села в изнеможении, лоб мокрый вытерла и улыбнулась.
Женщина встала с земли, подошла к матери, сказала ей как ни в чем не бывало:
– Мама, что мы тут делаем? Пойдем домой.
Отец прибежал:
– Дочь умирает! Горит вся, как свечечка сгорает!
Побежала Ганна с отцом девочки.
Девочка в доме лежала, бредила:
– Дай мне аленький цветочек, тата! Дай мне, пожалуйста! Дай, прошу тебя, дай, таточка, дай!..
Ганна напоила ее из бутылочки, что с собой принесла. Посидела рядом закрыв глаза. Девочка очнулась:
– Тата, ты мне сейчас приснился…
Шла Ганна обратно. Гроб несли с мальчиком маленьким. Остановились около Ганны.
Мать в ноги Ганне бросилась:
– Оживи его! – В глазах мольба и вера: – Оживи!
Ганна покачала головой: нет!
– Ты все можешь! Верни мне сына!
Нет, покачала головой Ганна. Пошла и заплакала.
Сквозь толпу больных шла, плакала навзрыд.
Слепой, только что прозревший, Ганну спрашивал:
– Это небо?
Ганна, улыбаясь, кивала.
– Это дерево?
Ганна кивнула.
– Это солнце?
Не успела Ганна ответить. Во двор к дереву уже кого-то несли на носилках.
– Пропустите! Пропустите меня к ней немедленно! – говорили с носилок.
Сжалась Ганна испуганно. На носилках Тракторина Петровна лежала, смотрела на Ганну.
