Ознакомительная версия.
— Анимистическое сознание, — сухо проскрипела какая-то дама.
Но Будда так увлекся, его голос звучал столь завораживающе, что на даму не обратили внимания: древние не только знали об этом, они жили совершенно в другом космосе — живом, гармонически связанном. А мы нашим невежеством, технократической наукой, превратившей мир в механизм, почти его убили. Живой космос древних для нас почти потерян.
Была тишина — не многовато ли для двенадцатилетнего ребенка? Сухие покашливания...
А Будда уже перешел к рассказу о Последних Людях, помнящих об этой взаимосвязи. О «королевском искусстве», или «веселой науке», как он обозвал алхимию. По его словам, все настоящие короли древности и даже Средневековья — Хлодвиг, Фридрих Барбаросса, Ричард Львиное Сердце, — были великими магами. Лечили прикосновением, могли превращать свинец в золото и вообще далеко продвинулись в алхимической работе, оставив после себя немало тематических манускриптов. Этим магическим даром (заметим: тогда, в эпоху полноценного мира, никому, в отличие от более поздних времен, не взбрело бы в голову считать этот дар проклятьем) короли обладали от рождения. Собственно поэтому, а не из-за мнимой элитарности занятия, алхимия — «королевское» искусство.
Снова тишина, покашливание...
— Довольно сложно представить Ричарда Львиное Сердце за написанием эзотерического трактата, — говорит человек с колючей бородкой и колючим же взглядом, чуть прикрытым беглой скользкой улыбкой. — Если только в перерывах между крестовыми походами и бесконечными пирушками.
Короткий смешок — это дама с анимистическим сознанием.
А вот тут интересно: Будда совершенно не понимает, о чем речь, и вовсе не парирует неуклюжую шутку. Профессура делает выдох, приходит в себя — все же дело-то имеем с ребенком... Даже колючебородому немного стыдно. А Будда тем временем говорит следующее: доверие не силе магии, а силе арифметического большинства — это передача ключей мира в руки механизма.
— Что ты имеешь в виду, малыш? — снисходительно вопрошает анимистическая дама.
И Будда с веселой улыбкой проказника, выкинувшего тот еще финт, делает сногсшибательный, но абсолютно практичный социологический вывод: крушение мира королей и переход к современным формам управления обществом было вызвано именно этим — короли утратили магические способности, — а вовсе не развитием производства или борьбой народных масс. И опять покашливание, только несколько иного рода: советская система стояла тогда во всей своей силе. И за подобную точку зрения можно было угодить не в МГУ, а кой куда подальше. Но не сажать же, в самом деле, в психушку двенадцатилетнего фантазера.
В комиссиях, следовавших одна за другой, были и настоящие жулики и спекулянты: много позже в книге крупнейшего в стране авторитета по буддизму Миха обнаружил много мыслей своего друга Будды, изложенных почти дословно его чудесным простым языком.
Вместе с тем Будда оставался самым обычным мальчиком, худеньким, с длинными светлыми волосами, может быть, немного мечтательным, и, как поймет потом Миха, его миролюбие никак не было связано с трусостью. Хотя кое-чего Будда боялся очень сильно. Он боялся высоты. И даже на обычной пожарной лестнице у него частенько кружилась голова, что и являлось предметом постоянных насмешек.
IV.
Как только мальчики оказались на море, Будда сразу попросил Миху научить его прыгать с пирса в воду. Прыжки с головокружительной высоты портового причала — дело весьма рисковое, и даже местные не всегда решались на прыжок с самой высокой сваи. Плюша здесь был вне конкуренции. Он любил море, любил ощущение полета, которое дарит прыжок, и чувство бессмертия, присущее детям, к двенадцати годам еще его не покинуло. Да, в порту Миха был номер один; чувствуя уважение местных сверстников, свой бесспорный авторитет, Плюша поклялся себе по возвращении домой записаться в секцию бокса, чтобы покончить с московскими обидчиками.
Так он и поступил. Только тем летом всех ждала несколько иная инициация.
***
Первый же прыжок Будды со сваи оказался полным провалом и крушением всяческих надежд. Это несмотря на долгие тренировки с Михой на двухметровом камне, именуемом, видимо за сходство с головой уродливого великана, Башкой. На Башке у Будды выходило хорошо, а здесь он в последний момент испугался, его бросило в воздухе, он не сумел сгруппироваться и вошел в воду плашмя. Кто-то даже закричал от страха, да и Миха не брался предположить, насколько сильно Будда отбил спину и ноги. Когда он показался на поверхности, вид у него был до того несчастный, что Плюша решил немедленно прекратить дальнейшие упражнения. Превозмогая боль, Будда выполз на берег. Те части тела, которыми он ударился о воду, покраснели так, что, казалось, дотронься — обожжешься. В глазах Будды стояли слезы, но губы были плотно сжаты. Все вокруг уже смеялись:
— Это тебе не умничать, москвич!
— Ну, ты и шарахнул, прыгуля!
Плюше было жаль Будду, и, конечно, стоило его утешить, но, признаться, плюхнулся он действительно нелепо и, в общем-то, смешно. Ну не его стезя — прыжки, что ж тут поделать. И потом страх высоты — это врожденное...
— Ладно, — начал Плюша, не очень представляя, что скажет дальше. Будда упрямый, и надо подыскать какую-то корректную форму его отговорить, еще один такой прыжочек его просто добьет, — знаешь... тоже велика заслуга мочить со сваи...
— Я буду прыгать, — произнес Будда.
И тогда Плюша, глядя Будде в глаза, говорит — против своей воли — нечто кошмарное. Будто кто околдовал, ведь сказать он хотел совсем другое:
— Тогда, ты должен повторить немедленно. Иначе уже никогда не прыгнешь.
Теоретически это было верно, но совершенно недопустимо в данных обстоятельствах. Миха готов был проклясть свой бестолковый язык.
— Знаю, — кивнул Будда. — Пойдем, скажешь мне все еще раз по дороге.
Вторичное появление Будды на свае вызвало неподдельный интерес: надо же, московский умник решился на повтор! У кого-то в глазах любопытствующий огонек приобрел слегка кровожадный оттенок — закончиться подобное зрелище могло чем угодно.
— Послушай, — Плюша хотел, чтобы его голос звучал как можно внятней и спокойней. — Думай о прыжке... Только о прыжке. Тело сгруппировано, ноги сведены вместе. Ты летишь. Ты входишь в воду... Думай. А теперь ты вытянутая струна. Пружина... Начинаешь падать вниз. Ровно. И когда угол между тобой и водой станет примерно сорок пять градусов, просто оттолкнись от края ногами. Просто толкнись. И лети. Доверься прыжку. И воде.
Будда замер. А потом его тело повторило все, о чем рассказывал Миха. Это невероятно — до мельчайших деталей. Именно прыжок Будды позже помог Плюше понять, как легендарные полководцы древности выигрывали сражения еще до начала битвы. Или проигрывали их. А тогда получился один из самых красивых прыжков за день — Будда вошел в воду ровно, почти без брызг.
Михе показалось, что стало как будто тише. Потом кто-то присвистнул:
— Неплохо для москвича.
Будда вынырнул довольный, улыбающийся. Миха сделал ему два кулака с поднятыми вверх большими пальцами — во! — и Будда моргнул в ответ.
(Миха смотрит: действительно, фотография — великое дело)
— А вы что думаете! — весело вскричал Джонсон. — С лохами дело имеете?!
И с разбегу неуклюжей бомбочкой полетел в воду. Все рассмеялись. Джонсон был веселый, его полюбили сразу; ему не было необходимости доказывать что-либо ни себе, ни другим. Общее веселье достигло апогея, когда до Михи дошел голос: «Эй, смотрите, москвич-то чудит...»
Миха обернулся: Будда забрался на фонарный столб над самой высокой сваей, что увеличивало высоту прыжка еще метров на пять.
— Слезай оттуда на хрен, расшибешься! — произнес тот же голос.
— Будда, совсем рехнулся?! — это уже Икс.
— Э-э.. слезай, дело нешуточное...
— Там стоять негде... сорвешься, можно об сваю башкой... и капец!
Миха подошел к фонарному столбу:
— Ты чего, с ума сошел?!
— Не беспокойтесь, — Будда держался рукой за изгиб фонаря, одна его нога с трудом умещалась на крохотном ржавом приступочке — петле для накидной лестницы, другая болталась в воздухе. — Ща-а, только пристрою вторую ногу...
У Плюши все внутри похолодело: Будда мог сорваться в любой момент — все эти полуржавые железные сооружения в порту обветшали от времени и были крайне ненадежны. Сердце Плюши заколотилось с необычайной силой, как это уже было с ним однажды... когда? Четыре года назад? Вон он срывается, свая, и голова о сваю... Миха крепко сжал кулаки, выдохнул, — он уже не перепуганный ребенок, — и проговорил ровным спокойным голосом:
— Будда, не валяй дурака! Это очень опасно.
А Будда смотрел вниз, глаза его были широко раскрыты и стали темными и далекими, как отражающаяся в них темная неспокойная вода; в глазах мальчика застыл металлический лик абсолютного страха.
Ознакомительная версия.
