Сердце порой заполняет такая вот странная живая вода, способная убить, если не знать, как с ней обращаться. Она может быть просто теплой, может быть горячей. Но может и кипеть, выпаривая из тебя осколки металла и костей. Кто умирал от Великой Безответной Любви, тот просто не думал, дергался и спешил, тогда как в таких делах ни в коем случае нельзя дергаться и спешить, и обязательно думать! С другой стороны, кто никогда не умирал от нее, тот не жил…
Спасибо тебе, Юля, что воскрешаешь во мне заповедные воспоминания. Но раскрывать тебе сердце я не буду. Потому что ты такой человек — как только поймешь, что парень на тебя крепко запал, веревки начнешь вить. А точнее — вытягивать бриллиантовые диадемки…
Ничего, завтра рано утром сяду в самолет и спустя пару часов увижу Яну. Нет, я не собираюсь за ней ухаживать — боже упаси! — у нее есть Валя и связанная с Валей Перспектива, которой я ей предложить не могу. Да и не завожу я романов на съемочной площадке. Стараюсь не заводить. Но мне приятно думать о Яне. Мне всегда приятно думать о девушках, знакомству с которыми я рад. Хорошие девушки наполняют мою жизнь теплым светом. Не умею с ними дружить, но зато умею представлять прекрасные моменты, что еще не случились, и, возможно, никогда не случатся, но при этом могут случиться в любой момент. Я пытаюсь быть счастливым. Когда реальность не справляется, на помощь приходит воображение.
Из аэропорта едем за Яной. Она почему-то уже взвинчена, почти кричит, как из пулемета сыплет короткими резкими фразами, что кажутся мне бессвязными и бессмысленными, как речь из радиоприемника где-нибудь в Китае, включенного на полную мощь. Может, с утра пораньше поссорилась с Валей? Или такой у нее способ разминаться перед работой. А может, это моя нервная система после короткого выходного не может прийти в себя, защищается, блокируя сомнительную информацию как в компьютере сомнительные файлы блокирует брандмауэр. Старшие актеры любили повторять: «Ничто так не бьет по здоровью, как короткие гастроли!». Перефразируя, могу сказать: «Ничто так не разрушает нервную систему, как короткие выходные!».
Адвоката Родиона играет местная знаменитость — театральный актер и режиссер Иннокентий Гвоздиков. Он маленький, кругленький и забавный, как его имя. Произнося текст, чешет брюшко и трясет профессорской бородкой. Когда заходим в здание РУВД, категорически отказывается проходить в дверь первым.
— Мне так по роли нужно, — объясняет, конфузясь. — Иначе не доберу состояние…
Иннокентий — родственная душа. Стараюсь так же относиться к роли, собираю убедительность по крупицам, ищу ее во всем.
Нам с Иннокентием добавили сцену. Не люблю, когда с утра добавляют сцены с большим количеством текста. Мне надо «переспать» с материалом.
Переодеваясь, читаю новую сцену.
В вагончик заглядывает Володя.
— Все-таки что происходит между Родионом и Натальей?
Уже несколько дней мы с Володей фантазируем на эту тему. В сценарии этих серий линия не прописана.
Мне кажется, первые четыре серии Родион относится к Наталье, как я относился к девушкам в последние несколько лет — пренебрежительно-ласкательно. В «Одноклассниках» у одной дамы я встретил статус: «Женщина — это хобби, которому не жалко посвятить жизнь». Так вот, Родион относится к женщинам, как к хобби — для него не проблема заполучить любую. Но посвящать этому жизнь он не будет — не тот масштаб личности. Наталья для него не хобби, она ему, как сестра. Их связывает бурное прошлое, а это серьезно. Для многих супругов крупнокалиберное прошлое восполняет в настоящем отсутствие любви.
…Родион выходит с адвокатом из УВД. Сутки провел под арестом за наркотики. Быстро идет к машине. Адвокат плетется следом.
— Надо подать в суд на прессу за распространение недостоверной информации! — кричу. — Плохо работаете!
Родион и в этой серии резкий, наглый, злой. Специально делаю его таким. Чтобы в следующей серии, тюрьме, было, что ломать…
…Где, в какой точке вымысел соприкасается с действительностью? Где моя личная правда, с которой смеялся, плакал, умирал, делает правдивым образ, написанный сценаристом? Порой произношу в кадре текст, и вдруг к горлу подступает пронзительное, наполненное светом чувство жизни. Я боюсь потерять этот свет, хватаюсь за него, отворачиваюсь от темноты. Так в детстве, наверное, хватался в толпе за руку мамы или отца в толпе чужих. Хотя, скорее всего, потеряйся я, чужие не растоптали бы, а подняли над головой, оказались бы дядями Степами… Жизнь — не только свет. Отворачиваться от темноты — это отворачиваться от самого себя. Темнота может помочь увидеть невидимое. В каждой новой роли надо искать то, что боятся увидеть другие! Или не могут…
Кладбище в лесу, на выезде из города в сторону аэропорта. Пока жду, когда позовут в кадр, прогуливаюсь по едва приметной тропинке в лесу, ищу землянику. Вспоминаю детство, интернат под Красногорском, в котором жил с трех до шести лет. Поиск земляники — одно из первых воспоминаний. Под подошвами крохотных сандалий что-то необыкновенное, живое, ярко-зеленое, похожее на шерсть гигантской волшебной собаки. Такое наполненное неясным движением, шуршанием, жужжанием стрекотанием и щебетанием, необъятное, как Вселенная, слово «Трава»! В моей детской руке стебелек, на нем нанизаны драгоценные ягоды. Встаю на колени, вдыхаю чуть горчащий, щекочущий ноздри запах лесной земли, осторожно раздвигаю упрямые зеленые пряди, тянусь неуклюжими пальчиками к заветной ягоде. Только бы не помять! Или бросаюсь за ней наперегонки с товарищем, если он увидел ее одновременно со мной! Возможно, именно тогда во мне проснулся дух соперничества и зуд искателя. Каким я видел этот мир в три года? Каково это — понимать, что три года и один день назад тебя здесь не было. А где был? И где будешь, когда все закончится? Успокаиваю себя пьянящим подозрением, что был, есть и буду всегда…
У парадного входа мэрии толпа. Иду навстречу. Кричат, ругаются, пытаются дернуть за рукав, размахивают гневными плакатами, сопровождают это все неприличными жестами. Ну а как иначе — играю создателя финансовой пирамиды, а таких людей рано или поздно обязательно ненавидят… Люди знают, что ведутся на обман, но рассчитывают, что именно им повезет. Один толстяк особенно активен. Лицо пунцово, как кожура граната. В реальности они бы порвали меня. Какие-то полтора милиционера, что они могут против толпы?
…Творческий человек должен постоянно сомневаться в себе, быть наполненным бунтующей толпой, скандирующей: «Ты Никто, Никто, Никто!» И каждый день доказывать, что он Кто-то! Обязательно надо верить в себя, но надо пробиваться к этой вере сквозь сомнения. А еще должно быть стыдно открывать рот, если нечего сказать. К сожалению, у нас сейчас все наоборот. По телевизору показывают в основном тех, у кого внутри огромная толпа скандирует — «Я Гений! Гений! Гений!», а полтора милиционера совести куда-то спрятались…
В перерыве посмотрел смонтированный материал и расстроился. Чего-то в моей роли не хватает. Под впечатлением после съемок до трех ночи мусолил сценарий. Нашел! Надо ярче проявить тему недоверия Родиона к Филиппу! Надо подготовить дальнейший открытый конфликт! Надо покопаться в прошлом, придумать это столкновение любви и ненависти, вражды и дружбы, подкрепить забытыми неразрешенными обидами…
…Сцена в загородном придорожном ресторане. Жую салат, смотрю на торчащий из-за леса трамплин, обдумываю наезд на мой «Атлантик». После сытного реального обеда есть реквизитный салат нелегко. И это как раз то, что нужно в подкрепление морального состояния Родиона — есть через силу…
Подъезжает лидер местной ОПГ Селиван с помощником и охранником. Вырубают моего охранника на входе. Садятся напротив.
— Все говорили, что ты финансовый гений, Родион. А ты лох, просто лох! Не вернешь деньги через неделю, пеняй на себя…
Селиван встает, собираясь уйти. Но не уходит. Должно быть, думает, ударить или нет. Если бы ударил — проиграл… Какая прекрасная пауза! К истории о зарождении недоверия Родиона к Филиппу, предлагаю добавить короткий телефонный разговор. Селиван с помощником ушли, а я беру трубку, набираю номер шефа службы безопасности, спрашиваю:
— Ну, что, вы нашли его?
Зритель не знает, о ком идет речь — от этого интересней смотреть дальше.
На другом конце отвечают, но зритель не слышит.
— Где? — переспрашиваю.
Выключаю телефон. И говорю сам себе:
— Странно.
Это «странно» очень важно здесь. Надо дать зрителю понять, что Родион напряженно думает, распутывает клубок. И подозревает всех…
Встык за этим в монтаже — Филипп у церкви признается священнику, что предал друга. Теперь понятно, почему в конце разговора со священником на фоне могил нарисовался Родион.
