А Гарри, глядя на Мориса через стол, вероятно, видел себя самого, остающегося в прошлом: Гарри, в котором по-прежнему горит искра юности, Гарри — ниспровергателя основ, бросающего вызов старшим.
И, прячась от безжалостного напоминания, что скоро так или иначе станет дедом, он, подобно Морису, наверняка искал спасения в разговоре. Легко представить, что тут они спелись, поскольку оба — блестящие и внимательные собеседники. Между ними возник резонанс. Тесть и зять ощутили свое сходство, и оно их напугало.
— Через два месяца, — спокойно говорит Тереза. — В августе. Я не могу сейчас думать о том, что будет только в августе. Все лето впереди.
На третий день Морис возвращается: выпрыгивает из машины, сияя улыбкой, целует Терезу, выбежавшую навстречу, тащит в дом заметно потяжелевший саквояж. А двумя днями позже Полина садится в свою машину и выруливает на проселочную дорогу.
Дорога от «Далей» до центра Лондона занимает примерно два часа. Полина проделывала ее столько раз, что уже не удивляется стремительной перемене. Наоборот, она, как всякий путешественник конца двадцатого века, досадует на задержки — дорожные работы в самом неподходящем месте, томительное стояние в пробках. Проселочная дорога выводит на шоссе, шоссе — на объездную Хэдбери, дальше развязка и, наконец, автострада, по которой долго катишь без помех. Потом застройка по сторонам дороги становится гуще, движение вновь замедляется, еще чуть-чуть — и ты в Лондоне.
Однажды в кабинете у Хью Полина взяла дорожный атлас Огильви и увидела тот же путь, каким изобразил его картограф семнадцатого века: отрезки дороги на витках стилизованного свитка, и вдоль каждого — схематические приметы местности: выразительные полудюймовые церковки, условные деревья и холмы, обозначающие леса и возвышенности, миниатюрные мосты и речки. В этих символах художник упрятал время и пространство: из-за стилизованных обозначений деревушки или гряды холмов проглядывали разбитые дороги, опасные безлюдные пустоши, пыль, грязь и дождь.
Сегодня дождя нет, наоборот, от солнца в машине жарко и душно. Полина направляет на себя струю холодного воздуха и открывает верхний люк. Она перебирает каналы радиоприемника и, не найдя ничего хорошего, ставит кассету. Салон наполняется Моцартом. В коконе музыки Полина едет мимо пшеничных полей и сенокосов, мимо далеких коров и овец, похожих на фигурки из детского игрушечного набора, мимо заправок, украшенных пластиковыми флажками, через лес дорожных указателей. Сейчас она — часть иной стихии, бесконечной конвейерной ленты машин, внутри которой вынуждена взаимодействовать вот с этим автомобилем или вон с тем грузовиком, обгонять, притормаживать, ускоряться. Зеленый и голубой простор вокруг не имеет ровно никакого значения — важны только дорога и другие водители.
Так она постепенно перемещается из сельской местности в городскую, поглощенная только движением машин и переходом от моцартовского концерта для гобоя к квартету Равеля. Вот наконец и Лондон, а вот и поздневикторианский дом, верхнюю половину которого занимает ее квартира. Теперь Полина в городе, где живут иначе, хотя не всегда это очевидно.
Десять лет назад, когда перепланировка «Далей» была закончена, она наняла фургон с водителем и рабочим, чтобы перевезти кое-какую мебель. Водитель заблудился и вынужден был спросить дорогу в поселке. Позже, добравшись наконец до цели, и он, и его напарник долго не могли отсмеяться. Они сидели посреди кухни на упаковочных ящиках, пили чай из кружек и с хохотом рассказывали, как в деревенском магазине не поняли их лондонский говор. Им пришлось несколько раз повторить вопрос, прежде чем до местных дошло. Полине история казалась крайне неправдоподобной, но оба так радовались туповатости и отсталости селян, что жестоко было бы портить им удовольствие. Они сидели в грубых спецовках, чрезвычайно гордые собой, и снисходительно посмеивались, а снаружи ездил по полю тракторист Чонди, с виду почти неотличимый от этих двух кокни, но для них, надо полагать, обитатель другого полюса.
Полина отпирает парадную дверь и поднимается по лестнице, на ходу приспосабливаясь к городу, натягивая его на себя, как новую кожу. Квартира встречает ее ворохом рекламных листков на коврике: заказ пиццы на дом, индийская еда на вынос… Внутри жарко. Пылинки пляшут в солнечном свете. Полина распахивает окна, сметает с кухонного стола мертвых насекомых, сует рекламные листовки в мусорное ведро, быстро обходит комнаты, смотрит на часы. Она переключилась в другой режим без всяких усилий и почти не заметив, как это произошло. Ее новый курс определяется списками и строчками в ежедневнике. «Дали» отодвинуты в сторону, они где-то там, в двух часах езды по автостраде, временно выброшенные из памяти.
В этом ресторане они уже обедали, но не настолько часто, чтобы поход туда был до скучного предсказуем. У Хью есть несколько избранных заведений, и он посещает их по очереди. Полина ласково глядит на него через стол и думает, что встречаться с ним — все равно что надевать привычную любимую одежду, в которой тебе сразу становится удобно и уютно. Это чувство начисто лишено сексуальной составляющей, хотя как-то связано с тем, что Хью — мужчина. Она почти не может вспомнить его в постели, только общее ощущение нежности и покоя. Именно потому, что это ощущение никак не ассоциируется с Гарри, Полина способна вот так по-дружески смотреть сейчас на Хью. Их близость лишена сексуального напряжения и оттого не может исчезнуть.
— Что ты думаешь о концепции романтической любви? — спрашивает Полина. — Неугасимой любви до гроба.
Хью поднимает глаза от меню:
— Секундочку. — Он дочитывает меню, кладет его на стол и снимает очки: — Как у Элоизы и Абеляра? Ромео и Джульетты? Дидоны? Ты о таком?
— Да.
— Надеюсь, ты ею не заразилась. Говорят, она вредна для здоровья. Ты ведь не влюблена?
— Я редактирую книгу про романтическую любовь.
— Слава богу, а то мне пришлось бы думать, как тебя вылечить. Теперь ведь с такой проблемой принято идти к психотерапевту?
— Нечего зубоскалить, — говорит Полина. — Любовь — дело серьезное. Поэтому о ней и пишут книги, вот как мой автор.
Хью вздыхает:
— Ты наверняка права. Мне и раньше говорили, что у меня низкая эмоциональная температура. Наверное, поэтому я так люблю есть. Кстати. Что закажем? Может, соблазнишься на семгу? И тут есть что-то этакое из голубиной грудки, чего я прежде не встречал. Наверное, попробую.
Они делают заказ.
Хью в благостном настроении. Он снова надевает очки и внимательно смотрит на Полину:
— Должен сказать, что ты замечательно выглядишь. Тебе очень идет этот светло-кофейный загар в мелкую крапинку. Он похож на цвет старинной бумаги.
— Спасибо. Так ты не признаешь идею романтической любви?
— Я такого не говорил. Я не принадлежу ни к одному религиозному объединению, но отсюда не следует, что я отвергаю саму идею религии. Это слишком категорично. А хороший роман?
— Точно не знаю. Действие происходит в условно средневековом антураже. Герои — дама и рыцарь, но он ее предает. Уезжает, она ищет его и в конце книги накладывает на себя руки. Еще там есть драконы, единороги и вервольфы.
— Подозреваю, что это не моя книга, — говорит Хью.
— И не моя совершенно. По счастью, от меня не требуется выносить вердикт. Я только правлю ошибки. Однако она затягивает. И по-настоящему грустная. Я плакала, честное слово. Вообще-то я над машинописными страницами не плачу — когда ползешь от слова к слову, не до того.
Хью задумывается. Одна из привлекательных его черт — он человек серьезный и внимателен к собеседнику, особенно если этот собеседник Полина. Сейчас он вникает в ее слова и одновременно — в салат из морепродуктов, который ест. Наконец Хью говорит, что не вправе судить, поскольку никогда не имел дела с машинописными текстами, однако склонен предполагать, что художественная сила слов, если она есть, должна проявляться независимо от материального носителя — нет никаких причин, по которым машинописный шрифт действовал бы хуже типографского. Спрашивает Полину, как ее крабовый террин.
— Очень вкусный. Но типографский шрифт убедительнее. В нем есть завершенность. Про машинопись знаешь, что ее еще можно перекурочить. И моя работа — курочить чужие тексты.
— Понятно. А мне можно попробовать? Я про террин.
Полина придвигает ему тарелку. Хью берет на вилку кусочек террина, отправляет себе в рот:
— Мм. Очень хорошо. Мне надо было взять его. Морепродукты какие-то уж очень обыкновенные. А как Тереза?
— У Терезы все отлично, — отвечает Полина.
Хью смотрит на нее пристально, как будто не вполне удовлетворен ответом:
— У вас там точно все хорошо?
— Точно-точно. Погода великолепная. По выходным мы посещаем различные туристические объекты. С научной целью. Это нужно Морису для его книги.
