Я больше не мог этого выносить.
– Карма? – медленно проговорил я. – Карма? Не понимаю, хоть в жопу меня еби. Чем вас не устраивает жизнь?
Тишина повисла над нашим столом. Фи и Каз не отрываясь смотрели на меня, и выражения их лиц находились в полной гармонии друг с другом. В них не было ни намека на гнев или хотя бы осуждение. Обе, это было совершенно ясно, просто меня жалели. Отныне в их глазах я превратился в одного из их прокаженных.
Лиз, однако, меня не жалела. Более того. Я имел счастье получить один из ее взглядов. Нет, не так. Не один из, а Взгляд. Очень серьезный взгляд. Если перевести его на английский, получалось: всё. Я дошел до конца. Ей меня хватило.
– Пойдем, Фи. Пойдем, Каз, – сказала она.
Они забрали свои крутые яйца и пересели за другой стол.
* * *
Вечером, в результате подчеркнуто секретной операции, Лиз вместе с рюкзаком и матрасом переехала к Фи и Каз.
Дорогие мама и папа,
Простите, что долго не писал, был ужасно занят. Я уехал из Гималаев и нахожусь теперь в Пушкаре – это тихая красивая деревенька на берегу озера, затерянного в пустынях Раджастана – возможно, самой живописной провинции Индии, знаменитой яркими разноцветными сари на женщинах и огненными специями, которые в изобилии продаются на шумных базарах. Я здесь отдыхаю, несмотря на то, что мои отношения с Лиз начинают портиться. Мы, кажется, достали друг друга до самых печенок, но надеюсь, все скоро исправится.
С любовью,
Дэйв.
Через несколько дней после лизиного дезертирства я сидел во дворе и попивал чай – интересно, которую уже по счету чашку на этом самом месте? – когда вдруг услышал у ворот визг автомобильных покрышек. В Индии вообще мало машин, а в Пушкаре, не знаю, есть ли вообще – особенно способных разогнаться так, чтобы потом визжать покрышками – поэтому я решил посмотреть, что происходит, и поднял глаза от книги, .
Во двор ворвался жирный усатый мужик, облаченный в пиджак и галстук, но с перекошенной физиономией. Он придирчиво изучил всех его обитателей, заметил клок сизой ваты в углу двора, который был на самом деле Рэнджем, и издал победный клич.
На клич во двор ввалились еще три человека, и среди них женщина в сари. Она бросила взгляд на Рэнджа, ахнула и сползла на землю. Двое других были амбалами в джинсах и футболках.
– Былядь, – сказал один из них, – Ебыная пызда.
Я узнал патнейский диалект. Видимо, это был брат. Он схватил Рэнджа за руки, но тот отказывался управлять своим телом, и тогда одна из рук досталась второму амбалу. Вдвоем они выволокли его за ворота.
Рэндж, похоже, так и не понял, что происходит, но через несколько минут я услышал у ворот его голос:
– Подождите... Подождите... ПОДОЖДИТЕ! ДА ПОДОЖДИТЕ ВЫ.
Потом снова появился Рэндж и на подкашивающихся ногах приковылял ко мне.
– Я хочу, чтобы это осталось у тебя, – сказал он, сунул мне в руки кальян и согнул вокруг него мои пальцы.
– Спасибо, чувак, – сказал я.
Он посмотрел на меня, словно говоря: прости, друг, меня ждет виселица – и побрел назад, в объятия брата.
Потом зарычал мотор, я услышал звуки хлопающих дверей и какую-то ругань. Удалось разобрать только голос, повторявший: “Он не виноват. Он не виноват”.
На секунду наступило затишье, потом во двор влетел самый здоровый из амбалов, сгреб в кулак мою рубашку, вытащил меня из кресла и швырнул к стене.
– Это ты? – заорал он. – ТЫ? ТЫ ПРОДАЛ ЕМУ ЭТО ДЭРМО?
– Нет. Это не я. Я в жизни ничего не продавал, – пролепетал я, заикаясь и подозревая, что сейчас меня убьют.
– ТЫ ПРОДАЛ ЕМУ ЭТО ГОВНО? ГОВОРЫ!
– Н-н-нет. Б-б-богом клянусь.
– УБЫЮ, ПЫЗДЕНЫШ.
– Это не я. Клянусь жизнью. Мамой клянусь.
Он отпустил мою рубашку и прорычал:
– Пыдор. Ебыный пыдор.
Плюнул мне на ботинок и отвалил.
Гостиничный дежурный прокричал ему что-то на хинди, вместо ответа он швырнул на землю несколько банкнот и скрылся за воротами.
Я поправил рубашку и несколько раз глубоко вздохнул. Во дворе стояла гробовая тишина, все не отрываясь смотрели на меня. Я хотел было усмехнуться и сказать, что у парня не все в порядке с головой, но не смог выдавить из себя ни слова.
Потом я поднял голову и заметил на балконе Лиз, Фи и Каз – значит они видели все представление. Лиз готова была уписаться от удовольствия, но изо всех сил удерживала на лице самоуверенно-сочувствующую маску, на которой большими буквами было написано: я же вам говорила.
Фи и Каз, судя по всему, искренне меня жалели.
* * *
Не успел я, чудом избегнув острых клыков смерти, прийти в себя, как с Олимпа, то есть из комнаты Фи и Каз, спустилась Лиз, чтобы сообщить мне “новость”.
– Что? Что еще? – спросил я, чувствуя, как садится голос.
– Я приняла решение. Я должна это сделать.
– Что?
– Понимаешь – Фи и Каз знают одно место, это недалеко отсюда, и я хочу туда поехать.
– И что?
– Я не думаю, что тебе имеет смысл ехать со мной. Но если ты вдруг захочешь, то должен пробыть там две недели.
– Что?! Зачем?
– Это ашрам[24].
– Ашрам? Что еще за ашрам?
– У индусов это место для медитации, рефлексии и духовного возрождения.
– Духовного возрождения? Что ты несешь?
– Слушай, я не собираюсь в десятый раз ходить по тому же кругу. Ты совершенно невосприимчив к... ко всему, чему эта страна пытается тебя научить, и с этим приходится мириться. Я еду в ашрам с Фи и Каз.
– На две недели?
– Как минимум на две недели.
– Значит так.
– Что значит так.
– Ты решила со мной расстаться. Все. Я теперь один.
– Это не так. Я знала, что ты не захочешь ехать с нами в ашрам, но мы можем потом встретиться и...
– Блядь, что я забыл в ашраме? Чтобы эти психи промывали мне мозги своим Харе – Кришной? Ну нет. Я даже близко не подойду...
– Стоп. СТОП! Я не желаю больше слушать. Твои предрассудки слишком...
– ПРЕДРАССУДКИ! Это не предрассудки. Я не хочу потом бегать по Лейстерской площади с бритой головой и приставать ко всем со своей идиотской любовью.
– Это, Дэйв, и есть предрассудок – если ты до сих пор не знал значения этого слова. Речь идет о богатейшей религии, которую исповедуют миллионы людей, а все, что тебе приходит на ум, это... это... типично западные извращения восточной философии. Ты слишком узколоб для всего этого – я не понимаю, зачем ты вообще сюда ехал.
– Потому что ты захотела.
– Ах, оставь. Ты сам захотел.
– Я хотел быть с тобой. А теперь ты меня бросаешь.
– Я иду на зов. Ты можешь присоединиться ко мне, мы можем встретиться потом, но я не собираюсь приносить свое предназначение в жертву твоим куриным мозгам.
– А я не собираюсь неизвестно сколько тебя дожидаться. У нас был маршрут, и мы собирались ему следовать. Я приехал смотреть страну, а не торчать здесь. Я еще не сошел с ума. Переться в Индию и ничего в ней не видеть? Я уезжаю. Я еду в Гоа.
– Невыдержанность – это так по-западному. Тебе этого не понять, потому что ты давно превратился в пародию на самого себя.
– Я превратился в пародию на самого себя? Не смеши меня.
– Ничего в этом нет смешного.
– Ты... ты... да ты просто дура. Это же элементарно. У тебя не хватает ума даже на то, чтобы быть пародией на саму себя. Ты пародия на свою дуру-подружку. Твоя Фиона – самая большая идиотка, которую только видела земля, а ты из кожи лезешь, чтобы стать на нее похожей! Да на тебя жалко смотреть.
– Если бы ты сказал мне это неделю назад, я может и рассердилась бы. К счастью для тебя, я очень изменилась за последние несколько дней, и слишком хорошо теперь себя знаю, чтобы такое мелкое циничное говно, как ты, могло вывести меня из равновесия. Моя сущность отныне для тебя непроницаема. Ты не в состоянии меня оскорбить, потому что ты... ты просто КУСОК ГОВНА! ТЫ НИЧТОЖЕСТВО, ЖАЛКИЙ, НОЮЩИЙ, ФАЛЬШИВЫЙ, СОПЛИВЫЙ МАЛЬЧИШКА! Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ! Я НЕ ЖЕЛАЮ С ТОБОЙ РАЗГОВАРИВАТЬ! ЕБАНЫЙ МУДАК! МЕНЯ ТОШНИТ ОТ ОДНОГО ТВОЕГО ВИДА!
Вот так я остался один. Рэнджа похитило семейство, Лиз превратилась в Харе-Кришну, Джереми и раньше был потерян для человечества. А больше я никого в этой стране не знал.
Пушкар мне к этому времени надоел. Теперь, после ссоры с Лиз, я просто обязан был уехать – нужно доказать самому себе, что я не боюсь остаться один, но сама мысль о путешествии в одиночестве превращала мои и без того скукоженные внутренности в сдутый резиновый мяч.
Я не хотел быть один. Просто не хотел и все. И лишь общество единственного в мире человека было хуже одиночества – общество Джереми.
* * *
В этом задрипанном Пушкаре не было даже железнодорожного вокзала. До ближайшего – в Аджмере – надо было два часа добираться на автобусе. Я сходил на станцию, взял билеты, вернулся обратно, я вдруг стал понимать, как чувствуют себя заброшенные старики – те, которые так любят бродить без цели по паркам, кормить уток, жевать бутерброды из бумажных пакетов и приставать к прохожим с дурацкими разговорами. Было тоскливо до жути. В девятнадцать лет я превратился в одинокого пенсионера.
