Пять лет назад Семён работал милиционером, ходил с накрахмаленным воротничком и в брючках со стрелками. Борода его отрастала только на зиму и только на сантиметр. Его уважали на всех незаконных пунктах приема стеклотары и здоровались с ним так, будто он не сажал этих людей, а был их единомышленником. Местная газета «Уральский вестник» писала о нем заметки: «В семь пятнадцать его может встретить каждый. Рядом с ним дочь четырех лет, точно по колено ему. Она крепко держит его за указательный палец и смотрит с самого низу вверх. Всякий раз, как насупившийся отец сажает дочку на плечи, рывком опускает на землю, девчушка хохочет и строгим таким голосом заявляет: „Мой папа милиционер!“»
Так и не дождавшись взгляда дочери, Сёма встал из-за стола и поплелся на кухню, где среди сервизов и печеньиц изящно орудовала его бывшая Желка. Она жужжала от плиты к столу, размахивала гранатовыми сережками и разливала чай.
Разливала по блюдцам мед и случайно капала в складки фартука.
— Ладно, спасибо, не желают тут со мной общаться, пойду…
— А чего ты хотел? Ты когда последний раз ей звонил? Даже ведь яблока не принес, экономишь для новой семьи?
Железная дверь ударилась о косяк, это Семён, небрежно обувшись и запихнув шнурки внутрь ботинок, выскочил на площадку. Он дождался автобуса, показал кондуктору удостоверение и доехал до Голованово. В ближайшем ларьке купил парочку банок пива и нервически занялся поиском связки ключей. На асфальт выпали пять копеек и следом посыпались семечки. «Они лежали в кармане… в кармане куртки… А я ушел в шубе…» В своей старой семье Сёма всегда оставлял на хранение вещи. Свою бывшую территорию он метил засаленными воротничками и всем тем отрепьем, что находил в кладовке. Порой это был кусок шапки сварщика, рукав кацавейки и теплые ватные штаны, а иногда просто белая майка. Жену поначалу это пугало, а затем у таких вещей тоже появилось свое обособленное пространство вроде музея.
Семёна обогнали двое: болоньевая бордовая куртка, помеченная асфальтной крошкой, и красные резиновые сапоги с рельефами ссадин.
— Можно я куплю одну бутылку пива?
— Чтоб потом опять орать на меня?
— Нет! Мне можно в день пить три бутылки пива, а я сегодня еще ни одной не выпила.
— Мама, ты опять?
— Всё! Заткнись!
Разговор за спиной обдал Семёна сундучным запахом ситцевых материнских юбок. Деревенька Оспа, где он родился и жил до девяти лет, была за три с половиной часа от районного центра. Врачи и пожарные до Оспы не доезжали, и потому, случись что, все уповали только на Бога. Дом находился неподалеку от фермы, и крепко спать Сёме выпадало только на раскладушке — кровать занимали обрюзглые мужики-трактористы в пятнистых майках, укрытые тряпицами из чулана. Летом было не так страшно, Сёмка вставал рано, прыгал между бутылками и шел на Поповское озеро. Почему Поповское — гадала тогда вся деревня. Говорили, будто дочь у попа здесь утонула, затем потонул колокол и опустился на самое дно. Переправляли его через озеро, но не выдержал плот, и лежит теперь ценный груз в глубине и позвякивает. Всякий раз, когда дочь попа, а ныне русалка, хвостом его задевает.
В шесть лет Семён попытался бежать в соседнюю деревеньку к бате. Справился у старух что и где, сложил в рюкзак всех солдатиков и отправился в путь.
Но дальше сельсовета Семён не ушел. Мать тогда раскричалась, мол, побёг он от мамки твоей, тебя не хотел. Спустя два года необходимость бежать и сама отпала: Семёна отправили к тетке в город, где довольная родственница каждый вторник стала ходить за пособием на племянника и рассказывать ему всю правду: «От тебя мать тогда избавиться хотела, слава Господня, мы прибежали, глядим, топит тебя. Ты во всю глотку орешь, воду хлебаешь, а она, полудурья, губит тебя, грудника, и губит!»
Мальчишка десяти лет укрывался за бровкой, совершал обстрел снежками и, будто резаный, голосил. Рядом мельтешили прогульщики младших классов, они затевали нападение на снежную кучу. Рассыпали снеговика, и снежным теменем его нацелились за обочину прямо в неугомонный рот парнишке. Сёма обошел бой слева, тихонько подкрался к детям и басом распорядился: «Машины рядом, опасно, ледяным комом попадешь в голову — крышка обоим. Марш отсюда!» В ответ Семён получил снежком в лоб и волнующий вопрос вдогонку: «А тебе чё, дядя, надо? Ты ваще кто?»
Семён зашел в квартиру, разулся и, не оглядываясь по сторонам, начал набирать номер.
— Але.
— Лиза, доча, а я все равно тебя люблю, хоть ты…
Но после «хоть» Лиза слушать не стала. За объемным гудком зазвучало тройное «тр».
Жела рассказывала дочери, как двенадцать лет назад она гоняла на учебу в Москву и оставляла ее Сёмке. Как, вернувшись однажды, застала ее за завтраком: Лиза с охотой слизывала маргарин с черствых ржаных краюшек, запивала колодезной водой и просила затем добавки. А перед сном, чтоб ребенку не было грустно, папа натягивал Желкину ночную рубаху, прыгал на стол и принимался плясать гопак.
За неделю до выхода на пенсию подполковник отправился выбирать себе машину. Купил серый «волжарик» девяносто третьего года и несколько запчастей. Для ремонтов он притащил аршинную куртку из кожзама, расстелил ее прямо под бампером, укрылся с головы до ног железом да так и «пропал».
Зимой, когда застуженные люди вышли на зияющие остановки голосовать, Семён начал работать таксистом. Он подбирал обмороженные улыбки и с удовольствием развозил их по домам. Ночью он выручал проституток, днем их клиентов, вечерами — кого угодно, всех, кто не ждал участия, а просто и молча платил.
Жела тоже перестала спать по ночам, меняла местами подушки и ждала супруга с работы. Дождавшись, устраивала истерики, закрывала плотнее дверь в детскую и грозила срочным разводом. Когда по утрам Лиза выключала будильник, она обнаруживала спящую рядом мать. Отец же занимал двуспальное место и, казалось, был всем доволен.
Но однажды ночью Семён не вернулся. Он пришел только спустя неделю. От него не пахло бензином, глаза не пестрили капиллярами, на лице его мирно росла щетина. Он молча прошел в душ, затем сразу надел джинсы, сменил майку и снова вышел — совсем, навсегда.
Так Сёма сделался гостем. Раз в неделю он притаскивал цветные кучки грязного белья и оставлял их на пороге ванной. Приходил и сразу приступал к обыску, шнырял по шкафам, шифоньерам, жадно что-то искал, боясь обнаружить вещи другого хозяина.
Спустя три года всё стало тихо. Теперь Лиза ждала отца в гости только по приглашениям, искала с ним тряпки и молча смотрела, как гнил его «конференц». Семён уходил от нее туда, где его ждала другая семья, там он пил водку и просто смотрел в окно. Он уже мало о чем думал, просто наблюдал, как в кюветы попадают машины, сопротивляются и пытаются двигаться дальше.
Комод в большой комнате меньше всего напоминал комод: он, скорее, походил на старенькое трюмо тридцатых-сороковых годов, вылеплен был из красного дерева, а внутри спали мамкины фотоальбомы. Была и еще полка, самая заветная, расти до которой Павлику пришлось целых шесть лет. На нее мама взгромоздила плоское зеркало с фасетом и десятки разных тюбиков, склянок и бутыльков. Все они пристально глядели на крохотного мальчика внизу и, казалось, подмигивали ему, кто круглой блестящей крышечкой, кто ребристым колпачком. Сбоку, на стенке комода шилом были выцарапаны отметины: метр десять, метр двадцать, метр тридцать и, наконец, метр сорок — ура, Павлик уже сам подмигивает глупым склянкам, и его нелепая курносость теперь отражается в столешнице. Вот оно, ради этого он рос и терпел все эти унижения от стекляшек и пластмассок — в углублении, там, где было сукно, лежал худенький альбом с мамиными фотокарточками.
На этой мамка совсем юная, Эля ей что-то нашептывает, а она примерно ждет, когда же «вылетит птичка», и смотрит на фотографа. Перед ней раскрытый дневник… но это уже следующая фотография. Расчерченные типографские линеечки, слева цифра пять, дальше черточка, потом римская пять, тире — тысяча девятьсот семьдесят пятый. «Нем. яз. — § 17, литра — М.Горький (тв-во), история — назревание рев. кризиса». Красными чернилами — замечание: подсказывает на уроке. Галя, вероятно, была хорошей ученицей, раз подсказывала, а может, просто выскочкой, в любом случае теперь этого никто, кроме бабушки, рассказать Павлику не может. Теперь мамка живет на КамГЭСе с новым мужем, а сына оставила бабушке, иногда звонит, иногда заезжает «пивнуть по-быстренькому кофеек», но не остается на ночь — спешит вернуться домой, туда, где ее дожидается супруг Колюня.
Первый класс у Павлика совпал с публичным вопросом президента «Кто есть ху?», очередями за водкой по девять десять с пробкой-бескозыркой, за растительным маслом. Мама покупала за рубежом товар и продавала в СССР втридорога. Простодушный Пашкин отец в это время ежечасно проматывал ее деньги и приносил раскровавленную рожу домой, приводя на запах крови престранных огромных мужиков, отдавая им последнее, что оставалось в советском сейфе — комоде. Как-то раз занятия отменили по непонятным причинам, Павлика никто не встретил. Он одиноко дошагал до дома, открыл незапертую дверь и вдруг услышал мамин крик в телефонную трубку: «Уезжай оттудова! Какая Москва, какая вообще Америка?! Ты о чем вообще, у нас Пашка маленький! Поняла… поняла… ладно… поняла…» С тех пор семья Павлика стала неполной, разговоров об отце не допускалось, а мамка притихла и занялась «взрослыми» делами. Теперь казалось, что вместе с расстрелом Белого дома в Москве расстреляли и ее саму, ту ее часть, которую впоследствии она стала пренебрежительно называть совдепом.
